Через несколько минут он с удивлением рассматривал неизвестно когда и откуда взявшееся в знакомом районе новое здание. Воистину, "Дома растут, как желанья". Неуверенно толкнув дверь, он оказался в обширном мраморном холле, неуловимо напоминавшем колумбарий. Холл был поделен на две части: в одной стояли разноцветные пластмассовые креслица, предназначенные, видимо, для ожидания, другая половина была отведена под небольшие пластмассовые же кабинки с зеркальными стеклами. В зале было пусто, если не считать девушки с очень сильно подсиненными веками, сидящей за конторкой. Из-за неплотно прикрытой двери одной из кабинок слышался женский плач.
- Будете звонить? - спросила девушка, видя нерешительность Коконова.
- Да… я бы хотел… у меня, видите ли… затруднения некоторые.
- Это меня совершенно не касается, - отреагировала девушка. - Заплатите три пятьдесят и ступайте звонить.
- Три пятьдесят - это за сколько минут? - забеспокоился Коконов, финансовое положение которого было в тот момент не на высоте.
- Хоть до завтра говорите, - девушка была чем-то раздражена.
Коконов вынул трешку и отсчитал пятьдесят копеек без сдачи.
- Кабина номер три, - сказала девушка почему-то в микрофон.
Голос ее неприятно, по-вокзальному, разнесся по залу.
- А нельзя ли кабину номер двадцать три? - робко попросил Коконов. - Это, видите ли, мое число по гороскопу.
- Кабина номер двадцать три, - раздалось в зале.
- Спасибо, - Коконов послушно пошел к двадцать третьей кабине.
Закрыв за собой дверь, он почувствовал, что хочет в уборную. Коконов всегда хотел в уборную в телефонной будке и в библиотеке. С чем это было связано, он понять не мог, но факт оставался фактом. В будке, к счастью, была маленькая, привинченная к полу табуреточка, и Коконов на нее уселся. На стенке рядом с аппаратом висела небольшая инструкция, из которой следовало, что после соединения надо не здороваться, не спрашивать, слышат ли вас, а начинать говорить о своем деле. В процессе разговора реципиент не должен вызывать донора на речевой контакт, умолять хоть как-то дать понять, что он услышан и понят, а также назначать донору свидание. "При нарушении какого-либо пункта инструкции зажигается красная лампочка. Если в процессе разговора будет три нарушения, реципиент автоматически отключается".
Коконов набрал номер, услышал щелчок соединения и на всякий случай поздоровался. В ответ в центре наборного диска зажглась первая лампочка.
- Не буду, не буду, - испугался поэт. - Только не знаю, с чего начать… Я, честно говоря, сам не знаю, как это со мной приключилось.
На другом конце провода легонько щелкнуло, зажужжало и опять установилась тишина. Это Васса, услышав его голос, переключила связь на свободную телефонистку. По инструкции донор не имел права выслушивать близкого человека.
Коконов начал рассказ издалека. С детства. Он с упоением вспоминал себя маленького, этакого увальня. Его умиляло воспоминание о своих коротких штанишках и толстеньких ножках, обутых в сандалики - взгляд с высоты своего детского роста. У него была сестра, и он был страшным фантазером, придумывал разные истории. Сейчас бы ему эту способность фантазировать, он бы такого понаписал! Но все ушло куда-то. Он вспомнил папу с мамой, которые были заняты лишь друг другом, а на Сашу с сестрой почти не обращали внимания. Потом они почему-то развелись. Были суды, скандалы, каждый хотел отобрать у другого детей. Кончилось тем, что сестру взял к себе папа, а Сашу стала воспитывать бабуля, которая читала ему сказки, и, немного рисуясь, поэт Коконов называл ее своей Ариной Родионовной. Различие состояло, пожалуй, в том, что Коконовская бабуля, передавая внуку прелести фольклора, пользовалась книгой, да в том, что Пушкина из Коконова не получилось. Воспоминаний было много, они позволяли Коконову не приближаться к изложению страшного момента, ради которого он звонил по "Телефону безмолвия". После каждого рассказанного эпизода он замолкал в надежде на то, что растроганный донор хоть как-то обнаружит свое присутствие. Но ему не отвечали.
Рассказывая о своей жизни, Коконов пытался найти мотивацию жуткого поступка в детстве, отрочестве, юности, но ничего не находил. Часа через два после одностороннего диалога он захотел пить, осип и почувствовал наконец такое острое громадное отчаяние, что неожиданно для себя бросил трубку. Он понял вдруг, что никогда не решится рассказать про себя ЭТО. Пока ЭТО еще не выражено словами, пока ОНО не вынесено из его мозга во внешний мир, ОНО словно бы и не существует объективно. Но стоит оформить ЭТО в слова, как бумага, приговаривающая к чему-то страшному, будет подписана и даже пришлепнута печатью. Рассказ о своей жизни показался ему теперь глупым и стыдным. Впервые за много лет он вдруг ощутил нелюбовь к себе, стыд за себя. Противным было все: руки с толстыми пальцами (на указательном - перстень с нефритом. Опять поза!), значительное, как на шестом месяце, брюшко. Он ощущал под брюками свои непропорционально тонкие, нетренированные ноги и был противен себе физически.
Нехорошая, пугающая, холодная легкость была во всем теле. Коконов вышел на улицу и с резко и сухо вспыхнувшей радостью шагнул на проезжую часть. И когда заверещали тормоза и вскрикнул кто-то за спиной, и его тело вошло в смерть легко и спокойно, как нагретый нож в масло, он не испугался и не пожалел.
VI
Мария ходила на работу по четным числам. Всегда в один и тот же момент, когда часы в фойе дома, занимаемого какой-то нейтральной конторой, показывали девять двадцать три, она входила в лифт и набирала известный ей код. Кабина лифта вздрагивала и устремлялась не наверх, а под землю, и потом возвращалась назад уже густая, готовая принять новых, не подозревающих о ее похождениях, пассажиров. Остальные женщины появлялись в другое время. Строжайше запрещалось приходить на работу раньше или позже назначенного часа. Администрация фирмы заботилась, чтобы сотрудницы не знали друг друга, не устанавливали контактов. Впрочем, они могли иметь в повседневной жизни знакомых и даже любовников (последнее являлось нежелательным), но при общении они должны были сохранять полную внутреннюю невозмутимость. Если сотрудница фирмы чувствовала, что привыкает к какому-то человеку, она должна была немедленно с ним расстаться. Если же это оказывалось ей не по силам - следовало поставить в известность администрацию, которая принимала меры, вплоть до перевода провинившейся в другой регион. В повседневной жизни женщинам, работающим на "Телефоне безмолвия", предписывалось сохранять спокойствие, холодность, равнодушие. "Все - все равно", - таков был их девиз. Другое дело - на работе. Там женщина, природой своей призванная любить и сострадать, могла дать волю своим инстинктам, и приборы, измеряющие уровень сочувствия, зашкаливало. Может быть, потому, что образ жизни, предлагаемый сотрудницам в выходные дни, был для них неестественным, они ходили на работу с удовольствием. Правда, это касалось старослужащих, новеньким же было трудно сочувствовать молча. Так хотелось сказать хоть несколько слов, пожалеть, успокоить… Однако это строго каралось.
В выходные же… Придет соседка попросить соли и не уходит, стоит в прихожей и рассказывает про внука.
- Третью ночь мы всей семьей не спим. Маленький плачет, да так жалобно. Забудется на пять минут и опять в крик. Да, и как ему не плакать: аллергик, весь в коросте. Чешется, а мы его за ручонки держим. Врачи помочь не могут. Сейчас каждый третий с аллергией. Из-за окружающей среды. А все призывают: увеличивайте рождаемость! Куда их, страдальцев? И так развелось нас, что саранчи. Жадные, злые…
Мария смотрит в сторону, не пускает в себя жалость. Расходовать эмоции напрасно - непрофессионально.
- Да вам, я вижу, про это скучно. У вас своих-то детишек нет…
Пустить бы ее на кухню, чаю дать… А вместо этого:
- Вы позвоните по "Телефону безмолвия". Может, полегче станет.
- Дурам-то этим безъязыким? Еще чего!.. Три рубля, небось, не лишние. А толку, говорят, - чуть. Только время терять. Я думаю, покуда такого еще не придумали, чтобы чувства по проводам передавать. Нам бы старуху хорошую найти, может, заговорит малыша…
- Старуха с вас больше возьмет.
- Зато толк будет.
Соседка ушла и соль забыла. А Мария легла на диван и специально стала думать о том, что наше время только дураки заводят детей. Не было бы на свете соседкиного внука, и никто бы не мучился: ни он сам, ни родители, ни бабка. Ну, а родили, так и скачите теперь в три ноги. За любое удовольствие надо платить. "Значит, я считаю, что иметь детей - это удовольствие? Чушь! Это труд, тяжелый, каторжный труд и лишения: его болезни, его учеба, его капризы. Что в этом хорошего. Зачем же тогда люди заводят детей? Не из-за того же в самом деле, что к этому призывает государство? Вот я сейчас разверну конфетку и съем. Сама. А потом возьму книгу и буду читать, сколько захочу, потом пообедаю, включу телевизор и стану лениться. При этом никто не потянет меня за подол и не заноет, как бегемотик из анекдота: "Сделай мне лопатку, ну сделай мне лопатку!" И мне это нравится. Если следовать обывательской логике, выходит я плохая. Чем же я плоха? Тем, что меня не прельщает материнство? Значит, из двух кошек та лучше, у которой есть котята? Чушь! По-моему, лучше та, которая ловит мышей".
Мария попыталась улыбнуться себе, но улыбаться не хотелось. Что-то изменилось с уходом соседки, но что? Как это она сказала? "Дурам-то безъязыким"… "Не придумали такого, чтобы чувства по проводам передавать…" Ну как же не придумали? Ведь на этом весь "Телефон безмолвия" строится. Ерунда. Нечего слушать, что там говорит какая-то неграмотная тетка.
И все-таки нехорошо было на душе, неуютно… Почитать, что ли? Мария потянулась за книгой. Самое время сходить за мудростью к древним философам. Что они там насчет детей думали и насчет любви к себе, разумного эгоизма?
Но тут зазвонил телефон. Это было настоящей неожиданностью. Образ жизни, который выбрала Мария, постепенно отвадил всех ее знакомых. Общение с ней давно сделалось для них тяжким трудом. Действительно, тяжело беседовать с человеком, который почти никак не реагирует на то, что ему говорят. Просто вежливо улыбается и кивает, да еще нет-нет и запоет что-то вполголоса, не разжимая губ. Если же собеседник обижался на ее песнопения, Мария объясняла: "Я как Юлий Цезарь, могу делать несколько дел сразу: вот слушаю вас, вяжу варежку и напеваю. А иначе мне кажется, что я простаиваю понапрасну".
И вот - звонок. Кто же это ее вспомнил? Мария взяла трубку без всякого волнения. Голос женский, незнакомый.
- Вы, вероятно, ошиблись номером.
- Нет, не ошиблась. Я твердо уверена, что мне нужны именно вы.
Мария пожала плечами:
- В таком случае говорите.
Женщина помолчала.
- Нет, не по телефону. Если можно, я зайду.
С некоторых пор Мария не терпела чужих людей в своей квартире. Все, начиная с процедуры приветствия, предлагания тапочек, изображения радушия, наконец, - все это раздражало. А потом неизвестно, на сколько затянется визит. Попробуй избавиться от незванного гостя вежливым способом. Лучше встретиться на нейтральной почве, желательно где-нибудь на сквозняке или под кислотным дождичком, чтобы не надолго.
- Я не знаю, насколько это необходимо… - начала Мария.
- Уверяю вас, - перебила женщина, - это очень важно. В общем, я буду через пять минут.
Мария не успела ничего сказать, там уже положили трубку.
- Сумасшедшая какая-то…
Опыт общения с сумасшедшими у нее уже был. Однажды вечером, возвращаясь с работы, она застала на своей лестничной площадке низенького, полного мужчину, который пытался удерживать на поводке громадного, веселого и очень дружелюбного кобеля. Пальто мужчины на животе было изрядно выпачкано грязью, шляпа помята и тоже очень грязна, щека и нос - в свежих царапинах.
- Милая дева, - напыщенно произнес низенький мужчина. - Ни одна дверь не реагирует на мои настойчивые призывы о помощи, то бишь звонки. Лишь вы можете спасти меня, прекрасная и юная.
- Чего вы хотите? - сдержанно спросила Мария. Она не любила бурных проявлений и высокопарных слов.
- "Чудище обло, огромно, стозевно и лаяй", - указал мужчина на свою собаку.
Чудище жадно зашевелило ноздрями и ткнулось мордой в Мариин плащ, испачкав его слюной.
- Этот негодяй, - весело продолжал мужчина, не чувствуя никакой неловкости, - эта мерзкая тварь, стоящая, заметьте, гораздо ниже меня на эволюционной лестнице, будучи выведена мною гулять, увлеклась пробегающим мимо животным типа хордовых, класса млекопитающих, семейства кошачьих, рода кошек. А проще - котярой. Поводок резко натянулся в моих руках. Не в силах удержать, но и не желая уступить, я перешел в горизонтальное положение, в котором и вынужден был продолжать, хе-хе, прогулку на изрядной скорости.
- Не смешно, - сказала Мария, возясь с замком.
- Чего уж тут смешного, - неожиданно просто согласился мужчина. - Грязен я теперь и жалок. А от смешного до трагичного - один шаг, как, впрочем, и наоборот.
- И что же вам от меня нужно?
- О, юная, - начал было мужчина, но увидев гримасу на лице Марии, перешел с высокопарного на разговорный стиль: - Пустите обмыться?
- Еще чего, - грубовато ответила Мария. - Стану я пускать в квартиру незнакомого мужчину, да еще с грязной собакой.
- Понимаю, понимаю вашу нерешительность, - мужчина быстро сунул руку за пазуху и вынул оттуда паспорт, диплом доктора каких-то наук и справку о прохождении флюорографии, все на имя Пушкина Юрия Павловича.
- Это еще зачем? - удивилась Мария.
- Это, чтобы вы поверили в искренность моего желания, а не ограбить вас. Войдите в положение.
Проникнув в квартиру, Юрий Павлович словно забыл о цели визита. Он наспех сполоснул лицо, помыл шляпу под краном и, сняв мокрые ботинки, прочно уселся на кухне. Пока Мария готовила ужин и размораживала холодильник, неожиданный знакомец пел (именно пел, а не читал) стихи, которые сочинял исключительно для того, чтобы, как он сам пояснил, фамилия не простаивала зря. Стихи были дрянные, пел он очень плохо, но пес, запертый в ванной, пению сопереживал и тоненько подпевал, правда, без слов.
- Ах, как у вас уютно! - восклицал Пушкин в антрактах. - Век бы не уходил!
- Нет, уж вы, пожалуйста, - возражала Мария.
- Ну, что вы, что вы, драгоценнейшая, - пугался гость. - Это же чистой воды риторика. Уйду, скроюсь, подобно мятежному парусу и всю оставшуюся жизнь буду вспоминать вас, такую прекрасную, такую…
"Как бы лапать меня не начал, - переживала Мария. - И как я могла его впустить? Идиотская ситуация".
Просидев на кухне часа полтора и поняв, что знакомство продолжить не удастся, Юрий Павлович театрально изобразил отчаянье, взлохматил редкие волосы, натянул свои грязные ботинки, надел мокрую еще шляпу, застегнул пальто и ухватил пса за поводок.
- Пойдем, Джим, мы засиделись. Дальнейшая задержка вызовет у хозяйки совсем уж негативную реакцию. "Дай, Джим, на счастье лапу мне".
Но Джим лапы не дал. Проскучав больше часа в крошечной ванной, он рванулся с места, словно застоявшийся жеребец. Хозяин еле устоял на ногах и, влекомый Джимом, влетел в комнату, испачкав ботинками паркет и ковер. Пес же неистовствовал. Подобный джинну, выпущенному наконец-то из бутылки, он носился по комнате, натыкаясь на мебель и опрокидывая стулья. Поводок обвился вокруг ног хозяина. Стреноженный, он повалился на пол и пытался хоть как-то затормозить движение развеселого пса.
- Ко мне, Джим, - слабо командовал он. - Фу! Кому сказал, дрянь-собака! Фу!
Дрянь-собака же, волоча за собой Юрия Павловича, ворвалась на кухню и принялась брезгливо нюхать продукты, вынутые Марией из размораживаемого холодильника. Учуяв сыр, она пустила густую слюну и зарылась мордой в упаковочную бумагу.
- Фу! - чуть не плакал Юрий Павлович, пытаясь встать с пола. Поднявшись, он аккуратно примерился и нанес Джиму несильный удар ногой в область хвоста. Джим на секунду прервал пиршество, деловито укусил хозяина за коленку и снова повернулся к Марииным запасам.
Мария, несколько закаменев, наблюдала происходящее.
- Вы должны мне за испорченные продукты двенадцать рублей с копейками, - сказала она на прощанье совершенно уничтоженному Юрию Павловичу. - Но я прощаю вам долг при условии, что вы на пушечный выстрел не приблизитесь больше к моему жилищу. А собачку я вам советую усыпить.
И захлопнула дверь.
VII
Мария ждала визита. Прошло не пять, а двадцать с лишним минут прежде, чем она услышала шаги на лестнице и открыла дверь, не дожидаясь звонка.
- Благодарю вас, - сказала входя незнакомка и нервно пригладила голубоватого тона волосы. - Честно говоря, я не думала, что вы согласитесь на встречу.
- Почему же?
- Сотрудницы "Телефона безмолвия" предпочитают не идти на контакт.
- Вы о чем?
Мария была в замешательстве. Что за наглость такая? Даже если она знает, какое имеет право говорить, об этом? Да и откуда она знает?
Незнакомка же скинула туфельки и прошла в комнату босиком.
- Можно присесть?
- Садитесь. Только я не понимаю…
- Конечно, не понимаете, - гостья уже юркнула в кресло и теперь рассматривала комнату с таким интересом, словно собиралась здесь поселиться. - И не поймете, пока я не объясню.
- Так объясните, - Мария встала посреди комнаты и смотрела на гостью в упор.
- Сядьте, - попросила та.
Мария почему-то послушалась и села на краешек дивана, всем своим видом давая понять, что у нее нет времени на долгую беседу.
- Во-первых, вы очень красивая женщина.
- Я знаю. И что?
- Ничего особенного. Просто трудно поверить, что у вас неустроенная личная жизнь. Ведь именно таких берут на работу на "Телефон безмолвия", а пойти туда - все равно, что в монастырь. Только в монастыре Бог есть, а у нас - что?
- Мне сразу "скорую" вызывать или подождать немножко? Я, видите ли, очень не люблю сумасшедших. Они на меня плохо действуют.
Женщина внимательно посмотрела на Марию.
- Если вы имеете в виду цвет моих волос, то это единственная краска, которой я могу прокрасить седину, а если что-нибудь другое… Курить у вас можно?
- Нет.
- Ладно, Я постараюсь коротко. Вы сидите третьей в седьмом ряду, а я в восьмом, прямо у вас за спиной. Если хотите, я опишу помещение, способ, которым мы попадаем на работу, распорядок дня и вообще массу мелочей. Но зачем это? Я пришла по важному делу, а начать разговор можно лишь добившись вашего доверия и согласия на диалог. Ну, что же вы молчите? На прошлой неделе, вы, кстати, время от времени чесали плечо. Вас что, комары покусали?
- Нет. Что-то кожное. Может быть, нейродермит, - нехотя отозвалась Мария.
- Нейродермит возникает исключительно на нервной почве, - обрадовалась гостья. - А почва у нас, извините за каламбур, действительно нервная.
- Зачем вы пришли? - безо всякого интереса и даже сокрушенно сказала Мария.
- Значит, так. Во-первых, меня зовут Васса.
- "Во-первых" уже было. "Во-первых" - я очень красивая женщина.
- Да. Чертовски. Значит, во-вторых, меня зовут Васса. И, в-третьих, вчера в конце смены я переключила вас на реципиента. Мужчину. Вы слушали его более двух часов. Мне надо знать, что он сказал.