Я прошел было мимо, как вдруг меня окликнул женский голос:
- Никак, глобальный человек!
Оглянувшись, я увидел выглядывавшую из-за полусгнившего заборчика голову женщины.
- Чирьи не беспокоят?
Точно, это была Ксантиппа!
- Нет, - подошел я поближе, сообразив, что, видимо, и Сократ находится где-нибудь неподалеку. - Спасибо, Ксантиппа! Как рукой сняло.
- Народное средство, - пояснила женщина. - А народ все знает.
- Как же ему все не знать! - согласился я. - Сократ дома?
- Где же ему быть, как не дома? Сидит на завалинке, мыслит.
Что дальше сказать, я не знал.
- Он ведь в молодости посетил Дельфы. А там, на храме Аполлона между кумачовыми полотнищами: "Вперед, к материализму!" и "Назад, в будущее!" на камне выбито: "Познай самого себя". Его так взволновало и захватило это призывное изречение, что послужило толчком к философствованию и предопределило основное направление его философских поисков истины. Сократ почему-то воспринял это изречение как призыв к познанию вообще, к выяснению смысла, роли и границ человеческого познания в соотношении с божественной мудростью. Причем, глобальный человек, речь идет не о частностях, а о принципе познания человеком своего места в мире.
- И нашел он это место? - спросил я.
- Видать, нашел. Сидит на завалинке, мыслит. Беседует сам с собой. Учти, глобальный человек, что главной темой всех его бесед стал обыкновенный человек и его место в мире. Такова, мне кажется, центральная проблема этики Сократа. Тут как-то Цицерон заходил в гости и очень метко заметил, что Сократ спустил философию с неба на землю. А мне так кажется, что он сам при этом вознесся с земли на небо.
Я промолчал, по привычке.
- Не было у него досуга заниматься каким-нибудь достойным упоминания делом, общественным или домашним. Так и дошел он до крайней бедности из-за служения богу.
- Кто там, Ксантиппа? - послышался голос Сократа откуда-то со стороны двора.
- Глобальный человек к тебе в гости пожаловал! - крикнула Ксантиппа. - Вот я ему и объясняю, что дорога самопознания ведет человека к пониманию своего места в мире, к уяснению того, каков он по отношению к пользованию собой как человеком.
- Не ясно ли теперь, - сказал все еще невидимый для меня Сократ, - что вследствие знания себя люди испытывают много хорошего, а вследствие ложных представлений испытывают много дурного?
- Так его Сократ, так! - поддержала мужа Ксантиппа.
- Человек, знающий себя, знает и то, что для него будет хорошо, и различает то, что может сделать и чего не может.
- Ну, - согласился я.
- Раньше и я так думал. А теперь мне кажется, что дело намного сложнее. Иди сюда, глобальный человек! - позвал Сократ.
Вместе с Ксантиппой я обогнул нечто, что когда-то было домом, и увидел Сократа, действительно сидящего на завалинке.
- А не может он сейчас сделать вот чего, - пояснила Ксантиппа, - уйти на какой-нибудь свой очередной симпосий.
- Это почему? - спросил я. Ведь нам с Сократом и надо было на симпосий к Каллипиге!
- Да потому что он, философски возвысив разум и признав за ним универсальную мощь, подчинил его господству все космические, земные и семейные дела. И теперь знание в трактовке Сократа предстает в качестве единственного должного регулятора и надлежащего критерия человеческого поведения. Тем самым он вдохнул новую жизнь в старую мудрость: "Познай самого себя".
Мне показалось, что Ксантиппа просто-напросто не отпускает Сократа из дому, но никаких материальных доказательств правоты моей догадки ни на лице, ни на руках Сократа не было.
- Не знаю уж, - сказал Сократ, - кто из нас больше привержен философии: я или Ксантиппа? Сижу вот…
Как объяснить Ксантиппе, что нас уже давно ждут на симпосии у Каллипиги, я не представлял.
Тут со стороны улицы раздался грохот и почти тотчас же в ограду вбежал подросток, гнавший перед собой велосипедное колесо хитро изогнутой железной проволокой. А за ним гнался мальчишка поменьше. Колесо то и дело падало, что задерживало поступательное движение подростка, но и младший падал почти синхронно, но уже сам по себе, так что расстояние между ними не уменьшалось.
- Софрониск и Менексен, - представила мне Ксантиппа ребятишек.
- Дети, - сказал Сократ, и я понял, что это дети Сократа и Ксантиппы.
- Мать! - раздалось с улицы.
Громкий баритон перекрывал шум игры во дворе.
- Лампрокл явился! - обрадовалась Ксантиппа.
А тут и действительно явился юноша, явно чем-то расстроенный.
- Проигрался? - спросила Ксантиппа.
- В чистую, - подтвердил Лампрокл и поздоровался с отцом, словно не виделся с ним давным-давно. - И ведь знаю, под каким стаканчиком шарик! Знаю! А он, как на зло, оказывается под другим!
- Говорила я тебе, говорила, не играй в "наперстки"! Но тебе хоть кол на голове теши!
- Денег было мало. А так бы я выиграл и тебе отдал…
- Как же… Выиграешь у них.
- Ты что, Лампрокл, в "наперстки" играешь? - поинтересовался Сократ.
- Да уж год почти играет, - сообщила Ксантиппа.
- Это много. Пора бы уже и образумиться.
- А ты мне денег даешь на карманные расходы? - рассердился Лампрокл.
- Какие могут быть карманные расходы, если у тебя и карманов-то нет? - сказал Сократ. - Вот и глобальный человек сменил одежку. И теперь у него тоже карманов нет.
- Ты не увиливай, отец! Давай деньги!
- Где же я их возьму? Учись, работай.
- Чтобы учиться у софистов, тоже деньги нужны. Хотя небольшой наглядный урок, взятый из новой молодежной науки, я могу тебе преподнести.
- Значит, все же учишься чему-то?
- Ага! Как выколачивать палкой деньги из родителей, особенно из отца!
- Нет в обычае нигде, чтобы был сечен родитель.
- А кто обычай этот ввел - он не был человеком, как ты, да я? Не убедил речами наших дедов? Так почему же мне нельзя ввести обычай новый, чтоб дети сечь родителей могли?
- Лампрокл! Ты в уме ли?! - вскричала Ксантиппа. - Как сечь родителей? Ведь он отец, а я мать твоя!
Внутренним взором я окинул свою мускулатуру и решил, что, пожалуй, ее хватит, чтобы защитить Сократа и Ксантиппу от побоев сына.
- Да как вас не сечь?! Вот ты, мать, чем мне помогаешь весело проводить время? Этого у тебя нету, а того - и подавно! У всех есть, а у нас - ни шиша! Только и слышу от тебя: веди себя достойно! будь умницей! довольствуйся малым! А как довольствоваться не малым, а ничем? Скажи! Ответь! Только и воспитываешь, ругаешь день и ночь. Сил никаких нету слушать твои слова! Что за жизнь ты мне устроила?!
- Скажи мне, сынок, - обратился к Лампроклу Сократ, - знаешь ли ты, что некоторых людей называют неблагодарными?
- Конечно, - с вызовом ответил Лампрокл.
- Так заметил ли ты, за какие поступки людям дают такое название?
- Да, - ответил Лампрокл. - Кто получил благодеяние и может отплатить за него благодарностью, но не платит, тех называют неблагодарными.
- Значит, по-твоему, неблагодарных причисляют к несправедливым?
- Да, - уже более заинтересованно ответил Лампрокл.
- Если это так, то неблагодарность будет, так сказать, несправедливостью без всякой примеси?
Лампрокл и тут согласился.
- В таком случае человек будет тем более несправедлив, чем большие благодеяния он получил и не платит за них благодарностью?
Лампрокл согласился и с этим.
- Так кто же и от кого, - продолжил Сократ, - получает большие благодеяния, как не дети от родителей? Им, не бывшим прежде, родители дали бытие, дали им возможность увидеть столько прекрасного, - тут Сократ широким жестом руки обвел вытоптанный, без единой травинки двор, - и сделали их причастными стольких благ, всего того, что боги предоставляют людям. Эти блага кажутся нам всего дороже на свете, - до такой степени, что мы-все больше всего боимся расстаться с ними. Да и государства в наказание за самые тяжкие преступления назначили смертную казнь, руководствуясь тем, что нет страшнее зла, которое могло бы удержать людей от преступлений.
Лампрокл набычился. Видать, мысль о смертной казни ему в голову еще не приходила.
- И, конечно, Лампрокл, надеюсь, ты далек от мысли, что люди производят детей ради любовных наслаждений. Ведь тем, кто может избавить человека от этой страсти, полны улицы и блудилища.
Лампрокл согласно закивал головой и заинтересовался разговором с отцом еще больше.
- Как всем известно, мы и то еще принимаем в соображение, от каких женщин могут родиться у нас самые лучшие дети. С этими женщинами мы и вступаем в союз для рождения детей. При этом мужчина содержит женщину…
- Уж, не ты ли это, Сократ, содержишь меня? - задала нехороший вопрос Ксантиппа.
Сократ поморщился, но не стал прерывать и изменять линии поучения сына.
- При этом мужчина содержит женщину, - сказал он с напором, - которая будет в союзе с ним рожать детей, и для будущих детей заранее готовит все, что, по его мнению, пригодится им в жизни, и притом в возможно большем количестве.
- Но у нас-то, видать, все огромные запасы уже израсходованы, - буркнул Лампрокл.
- А женщина после зачатия не только носит это бремя с отягощением для себя и с опасностью для жизни, уделяя ребенку пищу, которой сама питается, но и по окончании ношения, с большим страданием родив ребенка, кормит его и заботится о нем, хотя еще и не видела от него никакого добра.
- Да я и потом этого добра что-то не видела, - вставила Ксантиппа.
А младший Менексен чуть не бросился в слезы:
- Нет! Вы же меня на базаре купили! Не хочу рожаться! С базара несите!
Ксантиппа шлепнула его по затылку и тем самым дала возможность мужу продолжить воспитание.
- И хотя ребенок не сознает, от кого он получает добро, и не может словесно выразить свои нужды, но она сама старается удовлетворить его желания: долгое время она кормит его, и днем и ночью неся труды и не зная, какую получит за это благодарность.
- Дождешься от вас благодарности! Как же! - в сердцах сказала Ксантиппа.
- Но недостаточно только выкормить детей, - гнул свою линию Сократ. - Когда родители находят, что дети уже в состоянии чему-нибудь учиться, они сообщают им сведения, полезные в жизни, какие у них самих есть. А если чему, думают они, другой более способен научить детей, то посылают их к нему, не щадя расходов, и всячески заботятся, чтобы из детей у них вышли как можно лучшие люди.
Тут уже и средний, Софрониск, отвесил челюсть, потому что и не предполагал, как много расходов понесли родители на его воспитание.
- Так ты согласен со всем, что я сказал, Лампрокл? - ласково спросил Сократ.
- Согласен, - нехотя ответил старший сын. - Хоть вы и сделали все это и другое, во много раз большее, но, право, никто не смог бы вынести тяжелый характер матери!
- Я тебе дам: матери! Ишь ты! Взрослый какой! - взорвалась Ксантиппа. - У других дети мать свою мамочкой или мамулей называют, мамой, наконец! А этот - мать!
- Что же, по-твоему, труднее выносить - лютость зверя или матери? - спросил Сократ поучаемого сына.
- Я думаю, - ответил Лампрокл, - матери, мамы, то есть, по крайней мере, такой.
- И чем это я тебе не подошла?! - возмутилась Ксантиппа.
- Подожди, жена! - остановил ее Сократ и снова направил свою речь к сыну: - Так разве она когда причиняла тебе какую-нибудь боль - укусила тебя или лягнула, вроде того, как это многим случается испытывать от животных?
- Нет, - честно ответил Лампрокл, - но клянусь Зевсом, она говорит такие вещи, что я готов всю свою будущую жизнь отдать, только бы этого не слышать.
- И когда это я такое говорила?! - удивленно возмутилась Ксантиппа.
- Да подожди ты, жена! - возвысил голос Сократ и уже более мягко снова обратился к сыну: - А ты, Лампрокл, мало, думаешь, доставлял ей хлопот и криком и поступками, и днем и ночью, капризничая с детства, мало горя во время болезней?
- Однако, - ответил Лампрокл, - я никогда не говорил ей и не делал ничего такого, от чего ей стало бы стыдно.
- А твоя бесконечная игра в "наперстки" на базарах, - снова встряла Ксантиппа, - не заставляет меня стыдиться?!
- Да дай же, жена, слово вставить! - взмолился Сократ. - Что же, Лампрокл, разве, думаешь, тебе тяжелее слушать материнские слова, чем актерам, когда они в трагедиях говорят друг другу самые неприятные вещи?
- Нет, я думаю, они равнодушно к этому относятся, потому что видят, что кто бранится, бранится не с целью сделать неприятность и, кто грозит, грозит не с целью причинить какое зло.
- А ты понимаешь, что когда мать говорит тебе что-нибудь, то у нее нет на уме никакого зла, а, напротив, она желает тебе добра, как никому другому, и все-таки сердишься на нее? Или ты предполагаешь, что мать желает тебе зла?
- Конечно, - едва слышно ответил Лампрокл, - этого я не думаю.
Сократ воодушевился:
- Значит, хоть она желает тебе добра и во время твоей болезни прилагает все заботы, чтобы ты выздоровел и не нуждался ни в чем необходимом, хоть она, кроме того, усердно молит богов за тебя и исполняет обеты, ты все-таки говоришь, что у нее тяжелый характер? Я думаю, что если ты не можешь выносить такой матери, то не можешь выносить счастья.
Ксантиппа при этих словах очень удивилась, но все же улыбнулась и даже как бы расцвела.
- Скажи мне, - продолжил Сократ, - признаешь ли ты необходимость уважать кого-нибудь или ты решил не стараться никому на свете нравиться и повиноваться, - ни командиру, ни другому какому начальнику?
- Нет, клянусь Зевсом, я готов, - ответил Лампрокл.
- Значит, ты и соседу хочешь нравиться, чтобы он давал тебе закурить в случае надобности и оказывал тебе содействие в хорошем деле или, в случае какого несчастья, помогал тебе, как добрый сосед?
- Да, - ответил Лампрокл.
- Ну, а спутник в дороге или на море или другой кто, с кем встретишься, - все равно для тебя, другом ли он станет тебе или врагом, или ты находишь нужным заботиться и об их расположении к тебе?
- Да, - ответил Лампрокл.
- Так на них обращать внимание ты решил, а мать, которая любит тебя больше всех на свете, ты не находишь нужным уважать? Разве ты не знаешь, что и государство никогда не обращает внимания на неблагодарность и не привлекает за нее к суду, а равнодушно относится к тому, что люди за благодеяние не платят благодарностью. Впрочем, государство, оно вообще ко всем людям относится равнодушно. Но мы-то сейчас говорим о другом… Хотя, если кто не почитает родителей, того оно подвергает наказанию. Наказание - это вообще основная, кажется, функция государства. Так вот, такого оно подвергает наказанию и, как оказавшегося при испытании недостойным, не допускает к занятию государственных должностей, провалиться им!, находя, что он не может с надлежащим благочестием приносить жертвы, необходимые государству, и вообще ничего не может делать хорошо и справедливо. Клянусь Зевсом, если кто не украшает могил умерших родителей, и об этом государство производит расследование при испытании должностных лиц.
Лампрокл, по всему было видно, о чем-то усиленно думал.
- Так вот, сынок, - продолжил Сократ, - если ты благоразумен, проси у богов прощения за непочтительность к матери, как бы они, сочтя тебя неблагодарным, не отказали тебе в своих благодеяниях, а людей остерегайся, как бы они, узнав о твоем невнимании к родителям, не стали презирать тебя и как бы тебе не оказаться лишенным друзей. Ведь если люди сочтут тебя неблагодарным к родителям, то никто не будет рассчитывать на благодарность от тебя за свое добро.
Тут все, включая всех троих детей, меня и особенно Ксантиппы, сильно расчувствовались.
- Хорошо, когда мир в семье, - сказал Сократ.
- Ага, - согласился Лампрокл и тут же добавил: - А деньги?
- Какие деньги? - удивился Сократ. - Доллары, драхмы, или те, что имеют хождение в Безвременьи?
- Драхмы.
- А-а… - облегченно вздохнул Сократ. - Это в кассе у Ксантиппы.
- А на что хочешь потратить последние драхмы, сыночек? - спросила Ксантиппа.
- В "наперстки" хочу отыграться.
- Так ведь и драхм-то в доме только на поношенные сандалии отцу.
Сократ с удивлением посмотрел на свои обветренные, покрытые толстой, пуленепробиваемой кожей ступни и сказал:
- На что мне сандалии? Никаких сандалий мне сроду не надо было.
- И то верно, - поддержал отца Лампрокл. - Чё народ-то смешить. Сократ в сандалиях! Обхохочешься!
- Только в последний раз, - сдалась Ксантиппа.
- Конечно, в последний. Как всегда, - заверил ее старший сын.
- Схожу в дом, а вы тут посидите, - сказала Ксантиппа.
- И где только она их прячет, - вздохнул средний сын, Софрониск. - Никогда не найдешь.
- Стоит ли искать то, чего нет, - философски заметил Сократ.
Ксантиппа вышла с просветленным лицом, ведь отношения-то в семье налаживались!
- Вот, - сказала она, передавая монету из своей ладони в ладонь Лампрокла, - на счастье! Только в последний раз.
- А я так в первый, - заявил Софрониск.
И оба брата направились к болтавшейся на одной петле калитке.
Младший же еще не видел большой радости в игре в "наперстки", поэтому он катнул велосипедное колесо, затем поддел его толстой, соответствующим образом изогнутой железной проволокой и, произведя достаточный, по его мнению, грохот, начал окончательно утаптывать Сократов двор.
Солнце клонилось к закату. Какое-то умиротворение разлилось в воздухе. Мы сидели и молчали. Я так просто по привычке.