- Не знаю. Не хочется пока. Слушайте, а что там… - я тоже кивнул головой наверх, - после смерти?
- Хе! Поди узнай, расскажешь нам. Оттуда еще никто не возвращался. Закрывают глаза, уходят - и с концами. Или того, бац - и на небесах.
- Это как? - удивился я.
- Молча. Геройски.
- В смысле?
- Ну вон. - мужичок кивнул на танк, объемно едущий на нас из гранита.
- Николай Филозов? А что он?
- Ну читай внизу, не видишь что ли?
- Николай Филозов, дважды Герой Советского Союза. Ну и что? - я вопросительно глядел на мужичка.
- Ох и молодежь пошла! Тебя в школе не учили, что звание Героя Советского Союза дается только один раз?
- Да, вроде припоминаю…
- Ну? Смекаешь? - нетерпеливо сказал мужичок.
- То есть второй раз - посмертно?
- А то ж! Он еще полгода воевал нежильцом, только уже в пехоте, а потом обвязал себя гранатами и под фашистский танк бросился. Душу мигом и разметало.
- Да-а-а… А откуда вы все это знаете?
- Да здесь раньше висела доска, там все и было сказано. А потом ее кто-то отвинтил. Ну знаешь, бронза - ценный металл, а тут она здоровая такая… Наверно в рай попал.
- А те, кто сами уходят, те в ад что ли?
- Это уж как сложится.
Я все смотрел на молодое лицо, годами тускневшее на старой кладбищенской керамике. Было в этом лице что-то такое… Либо раньше умели так фотографировать, либо действительно этот парень знал для чего живет и умирает.
- Да… - сказал я наконец, - геройски жил, геройски умер.
- Камикадзе. - сказал мужичок.
- Что?
- Нежилец-воин. В переводе с японского "ками" - означает дух, нежилец, а "кадза" - воин.
- Вы знаете японский?
- Хе… - мужичок горестно вздохнул, - Семь лет назад я еще был заведующим кафедрой в институте иностранных языков. Это я теперь все уже позабыл пока с бомжами здесь околачивался…
Я поспешил перевести разговор на другую тему и кивнул снова на памятник.
- Я бы так наверно не смог…
- В смысле? С гранатами под танк? А чего мешает?
- Ну не знаю… Как-то…
- Да все равно же там будешь, какая разница как уходить, самому по себе или под танком? Конец-то один для всех. Но под танком - героем, сам по себе - человеком, а если будешь шляться - то под забором, бомжом помрешь, парень…
Последние слова прозвучали зло, и мне показалось, что это упрек. Я обиделся.
- А чего сразу я? Что вы сами не уходите?
- Я… - Мужичок вздохнул. Затем виновато огляделся вокруг, словно в последний раз. - Да пожалуй ты прав, хватит, засиделся. Все духу не было, трусил. Теперь наверно смогу. Просто решиться… Если не сейчас, то… Все, сейчас. Прощай, спасибо тебе. Может свидимся.
- Э, э! Стой, я пошутил! - я дернулся к нему, но было поздно - мужичок решительно закрыл глаза и на всякий случай еще прижал их ладонями.
Он стоял и медленно вплавлялся в теплый майский воздух, растворяясь. Через несколько секунд остался только его контур, словно выгнутый в пространстве из тонкой стальной проволоки, затем исчез и он, и на землю упал пустой пыльный ватник.
- Аркадий, вот ты где! - из-за оградки выскочил Глеб, - Ты с ума сошел, тебя там все ищут! Мы уже две процессии вне очереди пропустили! Где ты шляешься?
Я молча указал ему на ватник. В горле стоял комок.
- Чего это такое? - Глеб с подозрением уставился на ватник.
- Только что здесь был нежилец, бывший профессор. Только что он ушел.
Глеб понял что я говорю совершенно серьезно, секунду помолчал, переминаясь с ноги на ногу, но затем все-таки решительно дернул меня за рукав.
- Пошли быстрее! Тебе сейчас родичи такую взбучку выдадут!
- Пусть попробуют.
- Пошли, пошли.
Мы вернулись в новую часть кладбища. Никакой взбучки не было, хотя все на меня смотрели с укором, лишь мать сказала звенящим шепотом что я позорю семью, а отец сквозь зубы произнес, что дома со мной еще поговорит.
Похороны прошли быстро, местные молодчики энергично закидали яму землей, и родственники стали собираться к нам домой на поминки. Глеб уехал в институт - он теперь все-таки решил попытаться успеть к сдаче курсовой. Юлька отозвала меня в сторону. Глаза ее был темными от набухших слез.
- Аркашенька, прощай… - она нежно обняла меня.
- Ну я еще пару дней здесь… - сказал я неуверенно.
- Прощай, мы больше не увидимся. Я тебя всегда буду помнить. - она заплакала.
- Но мы можем еще увидеться завтра… - я чувствовал, что снова появился комок в горле, не хватало еще и мне расплакаться.
- Мне тяжело, Аркашенька. - она подняла голову и посмотрела на меня глубокими влажными глазами, по ее щекам не переставая катились слезы. - Мне очень тяжело. Надо прощаться, это только пытка и тебе и мне. Я не могу… Если бы ты знал как мне… Я не могу… - она снова упала мне на грудь и лишь тихо вздрагивала в беззвучном плаче.
- Прощай, Юлька. Прощай, мой воробышек. - я прижал ее к себе как прижимал когда-то.
Мы стояли неподвижно еще несколько минут, и родственники, ожидавшие в отдалении, стали искоса на нас поглядывать. Наконец мы разжали объятия, Юлька повернулась и быстро зашагала к чугунным воротам кладбища.
Я вернулся к родственникам, мы сели в автобус и выехали с кладбища. Из окошка я увидел Юльку - она шла по обочине с белым платком в руке.
Из приличия я немного посидел с родственниками, но вскоре тихо ушел и поехал на работу. Программа как назло все еще не хотела оживать - то одно не ладилось, то другое. Вечером я позвонил родителям и сказал что остаюсь на ночь. Просидел всю ночь и весь следующий день. Вечером второго дня позвонил на работу отец, требовал чтобы я немедленно приехал домой. Я сказал, что доделаю работу и тогда вернусь. Завтра. Но завтра не получилось, и я просидел безвылазно еще три дня. Наконец все было готово, я звякнул Михалычу и сказал, что можно приезжать. Затем дозвонился матери и попросил приехать с паспортом чтобы оформить договор на нее. Тут у нас произошел большой скандал - мама кричала что я негодяй, что я вгоняю ее и отца в гроб, что я позор семьи. Сначала я говорил вежливо, что-то объяснял, доказывал, приводил аргументы, но она оставалась непреклонной, никуда ехать не собиралась и требовала чтобы я немедленно бросил все и явился домой для разговора. Тогда я позвонил отцу на работу и теперь мы поругались еще и с отцом. Наконец я сказал, что сегодня зайду домой и швырнул трубку. Вошел Михалыч с бланком.
- Аркаша, как имя-отчество у твоей матери?
- Не надо пока записывать, она отказывается в этом участвовать.
- На отца писать?
- И на отца не надо. Может на Юльку?
- На кого?
- Это я так, про себя. Сейчас звякну. - я снова потянул к себе телефон и набрал юлькин номер.
В трубке раздался хохот какой-то дамы, затем деловито:
- Добрый день, акционерное общество "Витязь".
- Юлю позовите пожалуйста.
- Сейчас. Юлька! - опять хохот.
Наконец я услышал голос Юльки.
- Але?
- Юль, привет, это опять Аркадий…
- Привет. - она не удивилась, но ее голос сразу стал каким-то серым.
- Слушай, тут такое дело, я закончил работу и есть за нее деньги, их надо на тебя перечислить.
- Почему на меня?
- Родители отказываются. Тебе они не помешают, правда? Надо просто приехать с паспортом.
- Аркадий, я не могу. - твердо сказала Юлька и непривычное "Аркадий" резануло слух.
- Почему?
- Не могу и все. Не могу. - ей явно не хватало слов.
- Ну хорошо, тогда пока? - я был растерян.
- Прощай. - тихо сказала Юлька и первая положила трубку.
Я некоторое время отупело держал в руке пиликающий кусок пластика, Михалыч внимательно смотрел на меня.
- Может быть мы тебе какой-нибудь памятник поставим в пределах суммы?
- Не надо. - сказал я зло, - Я не бросался под танк с гранатами.
- Ну тогда может быть тебе это и не очень нужно? - осторожно сказал Михалыч и зачем-то добавил, - В такой-то момент?
- Нет, так не пойдет. Вот что - надо перечислить в фонд мира! Или в детский дом. Детям Чернобыля, ветеранам, мало ли фондов?
- Ты хочешь чтобы я написал в договоре "программу модуля выполнил фонд мира"? - произнес Михалыч с мягкой иронией.
- Действительно, не получается. - огорчился я.
- Можно оформить на меня, а я потом перечислю, но ведь ты наверно…
- Мне не доверяешь. - закончил я фразу. - И есть тому причины.
Я снова потянулся к аппарату и набрал номер Глеба. Долго никто не снимал трубку, наконец раздался раздраженный голос Баранова.
- Алло? Алло?
- Чего ты кричишь, это Аркадий.
- Какой? - растерялся Баранов.
- Никакой. Галкин. Где Глеб?
- Никого нет, пятница, Глеб на даче, я тут… мы… слушай, а я думал ты уже… это…
- Нет пока. А с кем ты там? Есть кто-нибудь из наших? - не хотелось отдавать деньги Баранову.
- Ну ты ее не знаешь… - замялся Баранов.
- Хорошо. - я решился, - Паспорт у тебя с собой?
- А что? Ты не мог бы перезвонить попозже, просто я сейчас никуда не могу…
Я кивнул неподвижно стоящему Михалычу: "пишите: Баранов".
- Бросай все, тебе деньги нужны? Шестьсот? На халяву?
- Да! - тут же вскинулся Баранов, - Ты мне в наследство что ли?
- Ну типа того. Хватай паспорт, пиши адрес, тебя встретит Михаил Германович с ведомостью. Михаил Германович - запомнил? Нет, меня там не будет, я там уже насиделся выше крыши. Ну пока. И проверь там все внимательно.
Я встал и повернулся к Михалычу.
- Прощайте, Михаил Германович.
- Зря ты так, Аркашенька.
- Не зря.
- А кто такой Баранов?
- О, это такой Баранов, которого обмануть как меня никому не удастся.
- Аркашенька, но так получилось…
Михалыч стоял передо мной весь красный, низенький, взгляд в пол, как провинившийся школьник. Мне стало его жалко.
- Поверьте, я не обижаюсь, я сам виноват. Пойду я, Михаил Германович. Если что - я сегодня вечером еще дома, телефон у вас записан.
- Стой, а модуль мы с Барановым что ли будем тестировать?
- С Барановым? - я усмехнулся, - Попробуйте. Но лучше с Лосевым. Модуль работает, я свое дело сделал полностью, прощайте. - и я вышел на улицу.
- Ты позоришь нашу семью! - кричал отец, расхаживая вдоль окна по своему обыкновению.
- Интересно чем?
- Почему ты еще здесь? Что о нас скажут соседи, что мы сына эксплуатируем после смерти как Сталин заключенных на Беломорканале?
- Я прощаюсь с миром, имею право.
- Похороны были почти неделю назад!
- Это мое личное дело и никого не касается.
- Касается! Ты мой сын, и я хочу чтобы мой сын умер человеком а не блудил нежильцом по свету!
- Имею право прощаться столько, столько хочу.
- А по-моему ты вообще не собираешься уходить, так? - отец прищурился.
Терпение мое лопнуло.
- А ты наверно всю жизнь мечтал о моей смерти, так? Никак не дождешься!
- Не смей со мной разговаривать в таком тоне! - закричал отец.
В комнату вошла мать.
- Себастьян, я тебя прошу, мы же договаривались без этих криков! У нас же такая слышимость! Соседи уже все знают!
- Разговаривай сама! - бросил отец и вышел из комнаты.
- Сынок, пойми… - мама говорила медленно, выбирая слова поточнее, - пойми отца. Он не хочет тебе зла, он просто пытается объяснить что так принято. Мы ведь живем в обществе. Есть нормы, правила, традиции. Почему ты делаешь все не как у людей? На похоронах куда-то убежал…
- Мам, мы же договорились об этом не вспоминать. Об этом мы ругались вчера весь вечер, сегодня утро.
- Хорошо, я не об этом. Скажи, ты действительно не хочешь уходить?
- А вы все так хотите чтобы я скорее ушел?
- Ничего ты не понимаешь… - она устало опустилась на диван, на секунду прижала к глазам платок и продолжила с надрывом, - Да я бы жизнь отдала за тебя! Если бы мне сейчас предложили сделать так, чтобы ты был жив, я бы… - голос ее дрогнул, она комкала в руке платок.
- Да уйду я, уйду, никуда не денусь. Зачем же вы меня подгоняете? Через неделю меня здесь точно не будет, что вы волнуетесь?
- Еще целую неделю? - она оторвала от глаз платок и изумленно уставилась на меня.
- Да почему бы и нет?
- Сынок… Ну пойми же ты - ведь ничего тут нельзя сделать, тебя не вернуть. И ты только травишь душу мне, себе, Юле…
- Хорошо я больше не приду. Поеду за город, поброжу пару дней по лесу и уйду. Я всегда любил бродить по лесу…
- Но почему у тебя все не как у людей? Есть ведь обычай - нежилец уходит в день поминок, ну или на следующий день. Меня соседи спрашивают, а что я им отвечу? Я не гоню тебя, и если бы была хоть надежда, хоть… - она снова заплакала.
- Прощай, - сухо сказал я, встал, и вышел из дома.
На улице шел дождь, я оглянулся - идти было некуда. И мне вдруг захотелось попасть туда, на бульвар, где я сидел неделю назад на лавке под каштаном. Я сел в метро и вскоре снова выходил под дождь в центре города.
Я перешел улицу, завернул за угол и вдруг остолбенел, нос к носу столкнувшись с Юлькой. Она шла под одним зонтиком с Григорием, и тот нежно держал ее под руку. Юлька жутко смутилась.
- Привет, - сказал я растерянно. - И тебе привет, Григорий.
Юлька явно не знала куда деваться, да и Григорий как-то смущенно шмыгал носом. Гораздо более смущенно, чем шмыгает носом работник конторы, направляясь к метро с одной из сотрудниц.
- Значит ты уже с Григорием погуливаешь? - спросил я.
Юлька промолчала, и я понял что попал в точку.
- Молодец ты, Юленька, нечего сказать. Могла бы подождать пока я уйду. И ты тоже хорош. - повернулся я к Григорию.
- А чего ты не уходишь-то? - смущенно пробасил тот, разглядывая носки своих лакированных ботинок.
- Да какое ваше собачье дело? - взорвался я. - Можно недельку после похорон подождать, а потом трахаться с кем попало? А, воробышек?
- А что мне теперь, жизнь ломать? До старости в трауре ходить? - вспыхнула Юлька.
- Да ты просто сука!
- Да пошел ты знаешь куда? Мы с Григорием последние два месяца и так неплохо без тебя обходились…
Она осеклась и капризно прикусила губу, было видно что Юлька уже жалеет о сказанном. На меня она старалась не смотреть. И я вдруг вспомнил все эти "сегодня я занята", "на работу за мной не заезжай", "поеду к подруге на дачу" - и понял что она сказала правду. Григорий молчал, по-прежнему уткнув взгляд в землю.
- Ну а ты что скажешь, Гриша? - я перевел взгляд на него.
Я ждал, что он сейчас пробасит что-нибудь в своей развязной манере, и тогда я врежу по этой наглой роже, по тупому бритому подбородку, искалечу, выбью зубы, чтоб хоть кто-то в этом мире запомнил меня надолго. Но Григорий молчал, не поднимая взгляда. Наверно ему сейчас действительно было неловко и стыдно. Я приглушил в себе злобу и сделал шаг в сторону:
- Проходите, не толпитесь, людишки добрые. Жить вам поживать, да добра наживать. Долго и счастливо. И умереть в один день.
Юлька и Григорий, как по команде, двинулись вперед и быстро завернули за угол.
Я дошел до бульвара и сел на скамейку под каштаном. Листья уже распустились, и теперь в вышине покачивались белые цветочные свечки. Дождь лил не переставая - нудный и мелкий, и казалось насквозь пронизывал душу своими тупыми иголками. Неподалеку возле луже плескались двое ребятишек - они зачем-то кидали туда кирпич, вынимали и кидали снова. Этот мир был чужой, я больше не был его частью, и теперь вдруг понял это. Я уже не чувствовал за плечами груз неоконченных дел и недовыполненных обещаний. Не я должен был вставить тете Лиде стекло, и не моего паяльника ждал на антресолях наш сломанный телефон с определителем номера. Не моя сессия заваливалась, и не я клялся вернуться к маленькому карельскому озерку, чтобы пройти тот перекат на байдарке, а не на катамаране. Не я мечтал когда-нибудь побывать в Париже, это кто-то другой не успел там побывать. Этот мир был чужой, созданный для других людей, здесь не было ничего моего, и даже желание еще раз поднять голову и взглянуть в последний раз на цветущий каштан и летящие дождевые капли - это было не мое желание.
- Смотри, кажется нежилец, - донесся до меня издалека голос одного из мальчишек. - Тикаем отсюда?
Не на что было решаться - все было решено заранее и решено не мной. Я закрыл глаза.
Сиреневый коридор появился сразу и заполнил все пространство вокруг. Он дернулся вперед - как бы недоверчиво поначалу, сомневаясь, надолго ли я сюда заглянул, но затем осмелел, и его стенки двинулись навстречу, все ускоряясь. И я размывался по стенкам, пропадая, и последней моей мыслью было: зря не оставил плащ дома, пропадет.
Коридор извивался и раздавался вширь, мерцая всеми переливами света вдали, я прикипал взглядом к этому свету, несся к нему, и наконец влетел в огненное озеро, вылетел из коридора и полетел все выше и выше. Коридора больше не было, он остался внизу, я сам был этим коридором, коридором нежильцов. Сквозь меня летел в бесконечность со связкой гранат Николай Филозов, сквозь меня на далекие океанские огни Перл-Харбор падали японские самолеты, и я был пилотом-камикадзе в каждом из них. Сквозь меня летел Земной шар и Вселенная, я сам был всем этим миром, каждой его песчинкой и каждой бактерией. Я вел грузовик, а рядом со мной сидел я, и в кузове лежал я в виде двух компьютеров. И навстречу мне летел я, который был КАМАЗом и его водителем. Я был землей внизу и небом наверху, я был Вселенной. И я столкнулся сам с собой. Это ведь так просто - я и есть весь этот мир. Я - Вселенная. И в том числе Аркадий Галкин. Как частный случай себя. Я открыл глаза.
Фон был нечеткий, белый, но сумрачный. Где-то на грани углового зрения что-то маячило, размываясь. Какой-то рычаг или башня. Тела я не чувствовал, но мог открывать и закрывать глаза. Где-то за мной по-прежнему оставалось жерло сиреневого коридора, я чувствовал его, но уверенно держался наверху. Затем постепенно вокруг появилась резкость и башня оказалась всего-навсего серым штативом больничной капельницы.
- Он приходит в себя. - сказала женщина в белом халате и склонилась надо мной.
Я хотел что-то сказать, но не мог открыть рта. Прошло несколько минут, я чувствовал что рядом по-прежнему есть люди, и сделал еще одну попытку заговорить. На этот раз попытка удалась.
- Где я?
- Тише, тише! - тут же шепотом отозвалась женщина и склонилась надо мной.
Я узнал ее - это была медсестра Светлана, которую я видел две недели назад в операционной.
- Где я?
- Нельзя разговаривать! Вы в больнице, вчера вечером попали в аварию, вас прооперировали, все цело, все будет хорошо. Разговаривать нельзя.
- Вчера? В другую аварию?
- Вам все расскажут, не надо разговаривать.
- Но я же умер?
- Кто вам сказал такую глупость?
- Умер и ходил как нежилец.
- Как кто? Куда ходил?
- Значит у меня были эти… комические галлюцинации?
- Комические? Смешные что ли?
- Нет от слова "кома".
- Ну тогда уж правильнее будет "коматозные". Хотя такого термина нет. Но не волнуйтесь, во время клинической смерти мерещится многое.