– Или Новая Зеландия дальше, если напрямик?
Духи снова пожимали плечами.
– Погоди – увидишь, – изрекали они.
– Да уж, от вас много пользы, – бормотала Опиумная Императрица, комкая лист на автомате выведенных посланий и бросая его в огонь.
Она купила Фиалке первый корсет, когда той исполнилось одиннадцать. Ребенок распухал во всех местах; ее тело пора было взять под контроль. Однажды Фиалка буквально рухнула в обморок на улице от стеснения в груди – и прямо на тележку бакалейщика, свернув неустойчивую кучу из тысячи-другой морковок. Со значительным затруднением и еще большим гневом Императрица подняла дитя за шиворот, и они побрели прочь по морю катящихся оранжевых корнеплодов под крики мальчишки-продавца; Императрица кинула назад соверен – так бросают через левое плечо соль, чтоб уберечься от зла.
В "Харродз", быстро!
– Принесите нам ваш самый большой корсет! – распорядилась Императрица. – И будьте готовы добавить вставки. – И поджала тонкие идеальные губы.
– Родственница? – поинтересовалась помощница, когда Фиалка удалилась в примерочную.
– Нет, – быстро откликнулась Императрица, посмотрев в зеркало, где ее взору предстала стройная фигура женщины – существа невероятной красоты, к которой слово "эталон" применимо без преувеличения. – Просто знакомая девочка.
Из примерочной доносились охи, вздохи и характерный запах девичьего пота.
– Вы безнадежны, – прошипела Опиумная Императрица позже, когда они сидели перед тарелкой булочек с корицей внизу, в чайной. И что матери делать с таким ребенком? Чувствуя в последнее время зов Той Стороны, Императрица знала: в этом мире ей осталось недолго. Сможет ли она после смерти как-то повлиять на то, что с треском провалила в жизни? Стоит попробовать.
– Вы станете моей кончиной, Фи, – предупредила Императрица, с недовольным звоном размешивая сахар в чашке.
Со мной все в порядке, подумала Фиалка, запихивая в рот очередную булочку.
Уже тогда она чувствовала целеустремленность – редкую целеустремленность, какая бывает у детей, инстинктивно знающих свое предназначение. Фиалка не играла с куклами. Или с обручем. Или с шариками, палками и мячиками. Она смотрела на Кабийо, изучала рецепты миссис Битон и мисс Элизы Эктон и вынашивала взрослые планы.
Глава 7,
в которой уклоняющийся самец пытается интегрироваться в "Упитом Вороне"
Тандер-Спит ценит свое наследие, как старое, так и новое: древнюю меловую почву; суперновый культурно-спортивный центр; свою известность среди ботаников-любителей широким разнообразием видов осоки ("осоковая столица Англии", как выразились в "Туристе"); близость к электростанции Ганимед; сахарную свеклу; поликультуру пастернака; историю беспрецедентной трусости во время чумы 1665-го; черепаховых кошек; две бензоколонки; реку Флид, завоевавшую премию за Борьбу с Загрязнением 1997-го; передвижные пункты видеопроката; постмодернового священника; нетерпимость к "нью-эйджевым" туристам; доисторическое ископаемое прошлое; электронные, дорожные знаки, определяющие скорость и мигающие надписью: "СБРОСЬ СКОРОСТЬ, ТЫ ЕДЕШЬ СЛИШКОМ БЫСТРО", если транспорт движется по главной улице быстрее 50 км/ч; Великое Наводнение 1858-го; свое раннее и беззаветное увлечение сельскохозяйственными фосфатами.
Все это я узнал у Нормана Ядра, моего первого тандерспитца. Я встретил его в "Упитом Вороне". Я приехал в шесть вечера и подумал: первая остановка – пиво. И похлопал "нюанс" по заднице. Молодец, крошка. Я припарковал машину сзади у бара, возле набережной. Напротив через стоянку я разглядел центр сдачи экзаменов на водительские права и щит с рекламой "Люкозейда", крошечные на фоне неба. Слишком много неба, подумал я, закрывая машину – чик! – дистанционной пищалкой. По сравнению с домами и землей неба столько, что оно как будто давит на тебя. В этом плане агорафобия, наверное, похожа на клаустрофобию. Я посмотрел туда, где ожидал увидеть море, но обнаружил лишь бетонное заграждение, испещренное странно многообещающей граффити:
НЕ ПЕЙ ЗА РУЛЕМ – ЛЕТАЙ ПОД КРЭКОМ!
РОЗ И БЛАНШ ШЛЮХИ
УРБАНИСТИЧЕСКИЙ ХАОС
Забудь про географию, сказал я себе, толкая распашную дверь паба. Сконцентрируйся на обществе.
И сквозь приветливый сигаретный чад "Упитого Ворона" я впервые по-настоящему взглянул на городок, которому суждено было стать моим новым домом. Окна паба были сделаны из толстого "старосветского" стекла, но в более прозрачной части я различал черный мрачный силуэт церковного шпиля и ряд бетонных столбиков. Женщину в зюйдвестке тащила через главную улицу бордер-колли. Ручка поводка напоминала гигантский курок. На собаке висела яркая, космического дизайна курточка – такую мог бы заказать мальчик лет шести, если бы бабушка предложила ему связать классный свитер. Черт бы побрал этих домашних зверюшек и их хозяев, подумал я. По крайней мере, здесь я буду иметь дело с сельскохозяйственными животными. Мистер Дженкс из Ассоциации Ветеринаров что-то говорил об "овцах Лорда Главного Судьи". Это еще что, мать их? Я прикончил пиво и пытался убедить себя прогуляться за вторым, когда увидел, как мне машет у барной стойки толстяк.
– Чужак среди нас! – крикнул он через зал. – На что спорим, ты новый ветеринар?
И двинулся ко мне с двумя пинтами горького пива. Пена текла по стенкам кружки прямо на красный узорчатый ковер; толстяк шел осторожно, словно в открытом вагоне перевозил собственный пузырь. Затем водрузил пиво на фланелевые салфеточки и облегченно плюхнулся возле меня. Обитый красным велюром стул вздрогнул.
– Добро пожаловать в Тандер-Спит, приятель. Ты среди друзей.
– Считаю за честь быть здесь, – ответил я, хотя ничего из виденного в Тандер-Спите меня пока что не очаровало. – Обожаю сельскую местность. Ездил в эти края на пикники по выходным – в детстве. Флажки на замках из песка. Здорово.
Мы пожали руки.
– Сам де Бавиль, – представился я, с удовольствием отметив, что собеседника это впечатлило.
Он сказал, его зовут Норман Ядр.
– Нормально добрался? Увидел, как ты подъезжаешь, из комнаты мальчиков – показывал Биг-Бену фаянс. Заметил твою "ауди". – Он показал большой палец. – Отличная тачка. "Нюанс", если память не изменяет?
– Точно. Турбо.
Несмотря на запах отрыжки, невозможно не ощутить симпатию к человеку, который угостил тебя пивом и способен оценить красоту блестящей красной рамы. Норман сказал, что работает в страховании, и за свои грехи мотается каждый день в офис в Ханчберг. Он оказался активным членом городского совета, а также заядлым "сделай сам"-овцем.
– Можно сказать, фанатиком. С фрезой обращаться я мастер, пусть это и мое мнение. Так что нужен будет совет – только звякни. – Что-то в его манере разговора показалось мне знакомым; впрочем, ничего утверждать не берусь. – Итак, мой юный Сам, – продолжал Норман. – Чем обязаны такому счастью?
Я знал, что этот вопрос рано или поздно всплывет, и сформулировал пару ответов, не касающихся Жизели, по дороге сюда – пока примерял новые маски. Хорошо разбираясь в процедуре жалоб на ветеринаров, я подсчитал, что до встречи с глазу на глаз с миссис Манн у меня полгода. Если не больше. По моим сведениям, большинство жалоб отзывались, как только владелец заводил нового псевдоребенка. Безграничная надежда.
– Сыт по горло домашними зверьками, – объяснил я Норману – Они слишком…
– Прирученные? – загоготал мой собеседник. Я не выдержал и тоже рассмеялся.
– Значит, за дикой природой? – переспросил Норман. – Будет тебе дикая природа. Моя жена Эбби разбирала чердак, устроила по весне генеральную уборку в стиле "помой и выстави" – мы добились от комитета разрешения на ремонт. Это здание, Старый Пасторат, давно в списках – но ждать пришлось уйму времени, мать их. Так вот, знаешь, что мы там нашли?
Я понял, что он ждет ответа, и напряг мозги:
– Винтажную японскую порнографию?
– Холодно, приятель.
– Скелет в шкафу?
– Уже теплее. По правде сказать, коллекцию звериных чучел.
У меня упало сердце: я знал, что будет дальше.
– Фамильное наследие Эбби, храни ее бог, – продолжал Норман. – Некоторые аж девятнадцатого века. В семье, должно быть, когда-то водился таксидермист. Эбби говорит, там полно пыли, хочет все выбросить. Хочешь глянуть?
Наверное, с таким сталкиваешься в любой профессии. Ты адвокат, и тебя спрашивают, защищал ли ты хоть раз заведомо виновного. Ты мусорщик, и у тебя интересуются, находил ли ты в урне пачку банкнот. Ты врач, и тебе предлагают осмотреть их геморрой. Ты ветеринар, и от тебя требуют проинспектировать набитый зверинец двоюродной бабки Этель.
– С удовольствием, – солгал я, про себя застонав. – Я сам немного занимался таксидермией в ветеринарной школе. Настоящее искусство. Впрочем, сам я, к сожалению, так в нем и не преуспел, – признался я, вспоминая халтурно набитых белок и кроликов, у которых из неудобоваримых мест торчала проволока. Нас учил бывший уголовник, который считал, что так возвращает долг обществу. – Проблема в ушах, – добавил я. – С ушами беда как сложно. Так что у вас там? Есть интересные экземпляры?
– По большей части птицы и, судя по виду, мелкие млекопитающие. Да, и еще страус. С голубыми глазами, почти человеческими. И на всех – старомодные тряпки, бриджи и все такое, словно с какого-то дикого спектакля. И обезьяна есть. В панталонах.
Мне вдруг представилась Жизель в розовом платьице и памперсе, застывшая после неумолимой смерти на операционном столе, и по коже побежали мурашки.
– Что с тобой, приятель? – заволновался Норман. – Будто привидение увидел.
– Нормально, – промямлил я.
– Кстати, о привидениях, – продолжил он. – Есть у нас одно в Старом Пасторате. Викторианская леди. Прямо красавица. Женщина-мечта, будь на ней хоть чуть-чуть мяса. Опиумная Императрица, как она себя называет. И в куче юбок. Жена говорит, дама вылезла из того же шкафа, где звери отыскались. А что этот призрак творит с нашим теликом!
Еще один постмиллениумный феномен. Я о нем читал. Количество паранормальных явлений подскочило на триста процентов. Что ничего хорошего не сулит.
– Принести закуски? – поинтересовался Норман. – Суши со свининой? Сырные палочки?
И понес свой толстый зад к бару.
О чем мы с Норманом болтали в тот вечер до экстренного выпуска новостей?
В общем, как всегда: о том, как играют "Манчестер Юнайтед"; о моей коллекции Элвиса; о странном новейшем штамме язвенного артрита в Испании; о плюсах и минусах очередной версии "Виндоуз"; о том, что в этом году полно тли, но ее можно изничтожить новыми эко-химикатами; о свежих слухах про Кризис Рождаемости. Норман порадовался, что он не мой сверстник. У него подрастают две девочки, Близнярики-Кошмарики. Роз и Бланш. Где-то я уже слышал эти имена…
– У нас в семье всегда рожают двойнями, – пояснил Норман. – Вернее, по моей линии. Моя мать из Биттсов.
Мне это ничего не говорило – с таким же успехом он мог сказать, что она марсианка.
И тем же вечером от Нормана я узнал, что Тандер-Спит, с населением пятнадцать тысяч, когда-то был островом в форме селедки, пока ирригационная программа конца восьмидесятых не вбила разум в его непрактичную географию, после чего из отдельного города местечко превратилось скорее в пригород Джадлоу.
– Кое-кто выступал против мелиорации, – рассказывал Норман, – но я – нет. На меня не рассчитывайте, я им так и сказал. Я и костяк совета стояли насмерть. Конец этой идиотской односторонней системе – уже хорошо. – У Нормана слабый пузырь; пошатываясь, он в очередной раз побрел отлить и крикнул через плечо: – Покажи мне человека, который не гордится тем, что он из Тандер-Спита, и я покажу тебе лгуна!
Пока он ходил, я мысленно набросал список:
1. Навести порядок в клинике.
2. Пройтись по фермерам.
3. Потрахаться.
Норман вернулся с еще двумя кружками – хлюп, хлюп – и очередной горстью закусок в пластике и шлепнул все это на стол – пена с шипением потекла по стаканам.
– Выпьем! – он от души хлебнул пива. А затем, словно перехватив номер три в моем списке, добавил: – Женщины. Я их люблю до чертиков, но понимаю ли я их? Черта с два! – Наступила пауза: я кивал, а он раздумывал. – Женщины – существа загадочные, – наконец возгласил он. – И нас, мужчин, манит эта таинственность, верно, Сам? – Я примерил одну из своих новых одобрительных гримас. – Я про это смотрел документалку, – продолжал он. – И здесь все дело в ДНК.
Приехали. Очередное трепло, обожающее везде вставить свои полпенса. Нет ничего хуже ученых невежд с биологическими теориями. Цепляют эти теории, как бородавки.
Проблема в генах, объяснял мне Норман:
– ДНК – сама простота, Сам. Если так, по сути, загвоздка – в истории, которой приходится себя воспроизводить. Загадочные вариации на тему, что-то вроде. Кусок этого, кусок того – и все варится в одном котле. Слышал о трансплантатах из свиных сердец? Их ДНК подправили, чтобы мы их не отторгали. Удивительно, да? А у Джесси Харкурт поджелудочная ламы. Знаешь, что я думаю об этом Кризисе Рождаемости? – рассуждал он. – Наше время истекло. Это последняя черта. Вспомни динозавров. Они вымерли, верно? И то же самое происходит сейчас с Homo Britannicus. – Он замолк, чтобы рыгнуть. – Мы развились до предела, приятель.
То же самое говорила та женщина по радио.
В детстве я пытался вообразить, как выглядела Земля, когда все начиналось миллионы лет назад. Целая планета буйства сплошных хвощей, динозавров и стоячих заводей. Даже ветер – не совсем ветер, а скопление вихрей голубого пара. Я представлял землетрясения, от которых трескалась земная кора, словно неудачное мамино суфле или экзема. Читал научно-фантастические комиксы. В них художники рисовали низшие формы жизни, вздорящие из-за господства. Их вечно изображали круглыми, с маленькими глазками на стебельках, и запускали какую-то взболтанную первичную бурду. Затем я мысленно видел, как время убыстряется и возникают крошечные создания с плавниками – не животные, но и не растения, какие-то жуткие промежуточные твари, нечто среднее, они переплетались и извивались. Пожирали друг друга и были пожираемы.
– Я однажды наблюдал, как богомол ест жука, – сказал я Норману. – Челюсти с хрустом сжались на боку. Они как механические тиски, челюсти насекомого. – Я изобразил, двумя пальцами пощипав Нормана за нос; Норман с напускным ужасом отпрянул и засмеялся. – Жук сражался не на жизнь, а на смерть, – продолжал я. – И пытался сопротивляться, даже когда у него осталась всего одна нога, висящая на ниточке. – Меня это тогда впечатлило. Такие вещи поражают, когда тебе шесть. А потом о них забываешь, пока что-то не стукнет в голову однажды вечером годы спустя, в баре после пары кружек. – Отбивался и боролся до последнего. А в конце осталась одна шевелящаяся задняя нога. – Норман искоса глядел на меня. – Так вот, это мы, верно? – продолжил я, вспомнив, почему подумал о богомоле. – Мы – эта шевелящаяся нога. Нас съедают живьем. Нас проглатывает время.
Он медленно кивнул:
– Ты прав, Сам. Значит, ты у нас немного философ, а?
Чтобы как-то сгладить это льстивое, но ошибочное впечатление, я бросил на собеседника один из своих задумчивых элвисовских взглядов, и Норман загоготал.
Об эволюции мне рассказывал отец – вернее, о своем представлении о ней. Вряд ли кто-то из нас тогда понимал, насколько это будет важно.
Еще до зобного камня и субботней работы у Харпера я страстно увлекался костным разделом биологии, подогреваемый находками на заднем дворе – длинном и узком клочке земли, оползавшем в сторону канала, черного, как кока-кола, который лениво тек по диагонали южной части нашего городка. И сад, и канал окружали жидкие изгороди бирючины и пыльные городские сорняки – выродившиеся одуванчики, лопухи, ворсянка и сорный иван-чай, мутировавшие так, что обходили все гербициды, которыми боролся с ними отец. Каждый сентябрь, примерно когда начиналась школа, ватные комки иван-чая, бесцельно дрейфовавшие в воздушных потоках, опускались на лужайку, словно корпия, пробуждая ту странную меланхолию, что сопровождает в городе смену времен года. По выходным, пока братья помогали отцу сражаться с сорняками, подрезать гортензии или окучивать ревень, я пробирался по перелопаченной земле, обходя полузарытые кучки кошачьего дерьма, чтобы раскопать более древние природные останки: раковины улиток, коровьи зубы, старые черепа воробьев или собачью бедренную кость, щербатую и дырявую, как жесткая губка. Возле канала я находил сухих жуков, мертвых стрекоз, окоченелые тела птиц, а однажды – даже три четверти лисы. Меня завораживали эти кальциевые обломки, дерзость их структуры.
– Папа, как это сделано? – спрашиваю я, подсовывая ему кусок землеройки.
Лопата отца – словно продолжение ноги, погруженная в землю ходуля. Он копает борозду для свеклы.
– Что сделано?
– Эта кость. Посмотри, какая масенькая. Посмотри, пап.
– Она сама такая создалась, Бобби. Землеройка выросла в животике своей мамочки.
– А кто сделал мамочку землеройки?
– Мама и папа землеройкиной мамочки.
– Тогда кто сделал самую первую землеройку?
– Эволюция. Землеройки развились из существ другого вида. – Отец наваливается на лопату, издает "ух", вытирает пот с верхней губы, распрямляется и с ненавистью и любовью оглядывает свое крохотное огороженное королевство. Свекольная борозда породило свое зеркальное отражение – длинный выпуклый хребет земли.
– Из каких существ, пап?
– Наверное, из слонов. А теперь помоги мне с этим корнем.
– А слоны?
– Из свиней.
– А свиньи? – Мне это нравится: как игра, где все время спрашиваешь "почему", пока не дадут денег на сладости.
Отец вздыхает:
– Были маленькие такие рыбки. Они выползли из воды, потеряли плавники, научились дышать и в конце концов стали свиньями.
– А эти рыбки? Они откуда взялись?
– Из моря.
– Но как они попали в море, пап?
– Они выросли из растений. Растений, которые… – Он беспокойно оглядывается, дабы удостовериться, что его не слышат соседи, – наверное, понимая, что ступил на зыбкую почву. И слегка понижает голос – на всякий случай: – Растений, которые произошли от маленьких подводных грибов.
– А грибы?
Отец смотрит на небо и хмурится. Мимо, будто на задание, проносится голубь.
– Был большой взрыв в космосе, и они возникли ниоткуда. Даже в семь лет я подозревал, что это полная фигня.
Норман продолжал разглагольствовать о ДНК. Я его толком не слушал.
– Так вот, в том фильме, что я смотрел по "Би-би-си-2", – нет, вру, по Четвертому каналу, – был парень. Он говорил, что загадка женщины – это, на самом деле, загадка ДНК. И когда мы распутаем код, женские яйцеклетки придут в норму, и женщины опять смогут забеременеть, и мы все посмеемся. А пока что остается…