– Да, да, бабушка, Аму-Дарья повернула, говорю тебе! Даже старое ее русло нашли – Узбой называется. И там пустыня наступила, все города, все сады песком засыпало и лес! А теперь – бабушка, ты слышишь? – мы будем опять Аму-Дарью на старое русло направлять. Уже и работы начали!
– В песках-то?
– Да, в песках! А что же? Не сможем? Сможем! Мы снова в песках сады разведем!
– Ох! – вдруг вздохнула Марфа Тихоновна, словно что-то кольнуло ее в сердце, и поднялась, откинув полушубок.
– Ты что? – удивилась Настя.
– Ничего, идти надо.
– Да ведь до шести далеко, куда тебе идти?
– Ах, что до шести! Может, до шести и телки в живых не будет.
Марфа Тихоновна, высокая, сухая, с орлиным профилем, живо поправила на голове синий платок, накинула сверх него полушалок и надела свой старый полушубок, в котором всегда ходила в телятник.
– Бабушка, можно и я с тобой? – попросилась Настя.
– А что тебе там делать? – возразила бабушка.
Однако голос ее был не суров, и Настя бросилась одеваться.
Черная телочка попрежнему лежала в своем стойле. Она приподняла было голову, тускло взглянула на Марфу Тихоновну, потянулась к ней, но тут же легла снова.
– Что, моя бедная? Что, моя голубочка? – нагнувшись к телке, сказала Марфа Тихоновна, и Настя не узнала ее голоса – такой он был грустный и задумчивый. – Ну, что же ты? И лекарства тебе давали… А ножки совсем холодные!.. Настя, принеси мне мой ватник, там, у больших телят, около стойла висит. Дай-ка я укрою, может согреется!
Марфа Тихоновна укутала ватником застывшие белые ножки телочки. Телочка опять потянулась к ней, хотела лизнуть, но снова опустила голову на солому. Настя почувствовала, что глаза у нее наливаются слезами.
– Бабушка, позови Марусю!
– Что же без толку? – возразила старуха. – Маруся что могла – сделала. Уж теперь выживет – так выживет… а уж нет – так…
Марфа Тихоновна умолкла, сурово сжав свои тонкие губы.
В изолятор вошел заведующий молочной фермой дед Антон Шерабуров.
– Ну что, как тут дела? – спросил он приглушенным голосом; таким голосом разговаривают у постели больного. – Дышит?
Марфа Тихоновна ответила, не поднимая головы:
– Только что дышит… – Она открыла дверцу клетки, пощупала под ватником ноги теленка: – Никак не согреваются! – И, присев на порожек, начала растирать телочке ноги.
– Да, вот так история… А может, из района ветврача срочно вызвать? – сказал дед Антон помолчав. – Может, они вдвоем с нашей-то посоветуются, да и придумают что-нибудь?
– Ничего наша не придумает! – резко возразила Марфа Тихоновна. – И тот ничего не придумает. Одни и те же лекарства дают. А что в них толку? Двор плохой. Как ни топи – все настоящего тепла нету. Простужаются телята, да и всё.
– Да, – согласился дед Антон, – двор новый надо. А пока все-таки придется вызвать Петра Васильевича сюда. Тут где-то сейчас девчонка была…
– Настя! – крикнула Марфа Тихоновна. – Где ты там?
Настя, пока они стояли и разговаривали, неслышно ушла в соседнее помещение к маленьким телятам. В телятнике стоял полумрак, теплый и душный. Пахло и соломой и сеном. Вокруг только что протопленной, горячей печки поднимались легкие испарения.
Телята-молочники стояли в клетках по-двое, по-трое – белые, пестрые, рыжие. Их черные круглые глаза мерцали в полумраке. Настя остановилась около своего любимца – светло- желтого бычка.
– Огонек! – позвала Настя.
И бычок, уже понимавший свою кличку, не спеша подошел к Насте. Девочка погладила его шелковую шею, с удовольствием перебирая пальцами мягкие складочки свисающего подбородка.
– Ах ты мой маленький! Ах ты мой глупенький! Ну, что смотришь? Вот глазочки-то у тебя – как фонарики!
Тут Настя услышала зов и бросилась из телятника в изолятор:
– Что, бабушка?
Дед Антон, увидев ее на пороге телятника, вдруг вскипел.
– Ты зачем туда ходила! – закричал он, а голос у него был такой, что хоть полком командовать. – От больного – к здоровым! Чтоб не было больше тебя на телятнике!.. Юннаты! Шефы!.. А ну-ка, вон отсюда, и чтоб я тебя не видел! На что мне такие юннаты, которые не соображают ничего?
Настя вспыхнула и, опустив голову, пошла из телятника к дверям. Но дед Антон, накричав, тут же и остыл: ну что, старый крикун, набросился на девчонку?
– Эй, голова! Подожди-ка! – сказал он, будто вовсе и не гнал ее только что из изолятора. – Сбегай в правление, скажи секретарю, чтобы позвонил Петру Васильичу. Скажи – пускай приедет поскорее!
Настя, сама стыдясь своего промаха, живо кивнула деду Антону:
– Сейчас, дедушка Антон! Сейчас сбегаю!
И тотчас скрылась за дверью.
Марфа Тихоновна снова укутала теленка и встала с порожка. Сдвинув суровые брови, она стояла и не спускала с телочки глаз.
– За Петром Васильичем! – тихо и горько сказала она. – А кто ему верит? Он ездит по колхозам и только одно всем твердит: не так телят воспитываете, на холод надо! Ну что это на смех, что ли? Или заучился чересчур?.. Новорожденного теленка – на холод!
– На холод… – задумчиво повторил дед Антон. – Вишь ты, дело-то такое… Что-то часто стали об этом говорить. И в районе, как я на съезд животноводов-то ездил, то же самое шпорили. Вишь, будто бы многие хозяйства такой метод применяют и довольны. Да вот и Петр Васильевич твердит… А что, голова, может и нам попытать?
Глаза Марфы Тихоновны блеснули.
– Да что ты, Антон Савельич! – резко прервала она деда Антона. – На старости лет дурачить меня, что ли, вздумал? Ну ты сам-то пойми, что ты говоришь! Маленького, нежного теленка-на мороз! Да ведь это как свечечка: ветерок дунул – они и погасла! Ты сегодня выспался ли?
Дед Антон хотел что-то возразить, но Марфа Тихоновна не дала а ему вымолвить слова:
– Я и Петра Васильича за эти выдумки пробрала, с песочком прочистила. Я ему говорю: «Ты сначала своих телят заведи, да и выноси на холод! А я, – говорю, – колхозное добро губить не буду, не на то бригадиром поставлена! А ты,- говорю, – хоть и сам в снег сядь, и жену свою посади, и тещу посади, если хочешь, а телят я тебе губить не дам!» – И опять, вся погаснув и опечалившись, поглядела на телочку. – А то вылечит он, как же! Ах, чего бы я не сделала, если бы знать, что надо!
Дед Антон молчал. Душу его уже давно смущали сомнения. С одной стороны, может, и правда – надо телят на холоде закалять. Ведь вот у караваевского зоотехника Штеймана не простужаются же… Вот и у Малининой в костромском колхозе ферма на весь Союз гремит, а там тоже телят на холоде воспитывают… А что ж Кострома-то – в жарких странах, что ли, находится? …
А с другой стороны, ну как, в самом деле, рука поднимется это слабое существо в первый же час его рождения на холод вынести? Можно было бы, конечно, попытать счастья, да и, и, вот попробуй, договорись со старухой! А она весь телятник и своих руках держит.
– Что ты, Марфа Тихоновна, шла бы домой, что ли… – Сказал наконец дед Антон. – Ну что маешься? Лекарство Маруся сама даст.
– Никуда не пойду! – ответила старуха. – Здесь ночевать, буду. Шубой закутаю. Отогрею. Выхожу. Неужели нельзя вылечить? Неправда, выхожу!
Поздно вечером, когда телятницы, напоив телят, собираются, по домам, к скотному двору верхом на упитанной рыжей лошадке подъехал кустовой ветврач. Он тяжеловато слез с лошади, закинул узду ей на шею и, не оглядываясь по сторонам, направился в изолятор. Невысокий, спокойный, чисто выбритый, он вежливо, но холодно поздоровался с Марфой Тихоновной. Марфа Тихоновна укрывала шубой больную телочку. Она еле подняла на Петра Васильича глаза, еле ответила на его поклон. Только проронила, ни к кому не обращаясь:
– Позовите Антона Савельича…
Но звать деда Антона не пришлось. Он, увидев знакомую рыжую лошадку, смирно стоящую у двора, уже сам спешил в телятник.
Петр Васильич надел белый фартук и подошел к теленку.
– Опять шубы, опять все то же самое! – устало, с оттенком раздражения сказал он. – Ну что это, Марфа Тихоновна, ничего-то вам не втолкуешь! Сколько раз говорил: не кутайте телят, не изнеживайте их! Ведь и в прошлый раз говори- – говорил, объяснял… А нынче опять все то же! Ну что это, в самом деле!
Марфа Тихоновна молча смотрела, как Петр Васильич снял с теленка шубу, как достал из сумки лекарство и, ловко приподняв теленку голову, влил ему в рот микстуру. Она будто не слышала упреков Петра Васильича.
– Ну что ж, Антон Савельич, – обратился ветврач уже к деду Антону, – когда же вы возьметесь за свой телятник? И болезни у вас и отходы. А все отчего? Оттого, что в невозможных условиях выращиваете телят. Уж не в первый раз это говорю! Люди – передовые люди! – в холодных телятниках весь молодняк выращивают, и никакого отхода. А вы опять печки нажариваете! Ну что это – сырость, духота, дышать нечем! Как же тут не болеть?
– Это ты что, опять про холод, что ли? – спросил дед Антон.
– Да, про холод, про холод! Прошлый раз опять целую лекцию здесь прочел. А приехал – все попрежнему! Хоть бы на других людей посмотрели!
– Да ведь у других людей всегда хорошо, – сдержанно сказала Марфа Тихоновна, хотя в глазах ее сверкали гневные огоньки: – там и телята не болеют, там и отхода нет. А где это, спросить? Что-то у нас по округе такого не видала!..
– Близоруки вы, Марфа Тихоновна, – тоже еле сдерживая раздражение, ответил Петр Васильич, – только свою округу видите! А вы дальше посмотрите! Посмотрите, как в Костромской области молочное хозяйство ведут…
– Эко сказал-Кострома! Мы там не были. Мало ли чего вдали люди делают! Вон там, в пустыне, реки поворачивают, а у нас этого не видать.
– Ну поближе посмотрите-вот Раменский район, рядом, колхоз ничем от вашего не отличается. Вы бы хоть литературу почитали, поинтересовались, как люди работают!
– Литературу! А чего мне в этой литературе искать? Как за телятами ходить? Да я сама этому делу кого хочешь поучить могу!
Петр Васильич потерял терпение. Он молча бещёными главами поглядел на старуху и, круто повернувшись, пошел из гелятника.
– Лекарство давайте, как я говорил, – сказал он зоотехнику Марусе, которая тихо и смущенно стояла в сторонке, и, обратившись к деду Антону, добавил: – Принимайте меры, Аптон Савельич! Воспитание телят у вас ведется безграмотно, и учиться люди не хотят. Я вас, как видно, ни в чем убедит не могу. Придется этот вопрос на правлении поставить. Так, Антон Савельич, за развитие животноводства не борются. Я за твоих телят так же, как и ты, отвечаю. А меня не слушаете пускай за вас колхозники сами возьмутся!
Приподняв шапку, он вышел из телятника.
– Упря-амый! – протянула Марфа Тихоновна, покачав головой. – Ну, да на упрямых-то воду возят!
– Эх, дела, дела! – вздохнул дед Антон и, взглянув на Марфу Тихоновну, вдруг добавил: – А на тебе, голова, тоже надо бы воды повозить!
ХОЗЯЙСКИЕ ПЛАНЫ
С вечера дед Антон, находившись по морозу, крепко уснул, но проснулся среди ночи и до рассвета ворочался и вздыхал, и потом встал и ушел на скотный двор. Со скотного он вернулся утром задумчивый, с морщиной между бровями. Вошел и год на лавку к столу. Его жена, бабушка Анна, тотчас заме шла эту морщину.
– Ты хоть шапку-то сними! – сказала она. – Эва до чего дожил: за стол в шапке садится!
Дед Антон снял шапку и положил рядом. Бабушка Анна поствила перед ним блюдо со студнем, а сама стала загремела в печи. Она ловко заправила оранжевые угли к одной стене, поставила в печку чугунки и закрыла заслонкой. Тут же Подложила в самовар несколько горячих угольков, и самовар сразу зашумел, запел, затянул веселую песенку.
Обернувшись наконец к столу, бабушка Анна увидела, что дед Антон сидит перед студнем, но не дотрагивается до него.
– Ты что это? – сказала бабушка Анна. – Расстроился, что ли?
– Да нет, что ж теперь расстраиваться…
– Ну, а почему не ешь?
– «Почему»! А как, без хлеба есть, что ли?
– Как – без хлеба? Да хлеб-то перед тобой же, на столе!
– Да ведь ты же не нарезала…
– «Не нарезала»! А сам-то что? Руки у тебя есть, ножик – вот он лежит, взял да нарезал!
И, не дожидаясь, когда он возьмет нож да нарежет, нарезала хлеб сама.
– Ну, а меня не будет, тогда что? – сказала она, садясь за стол. – Около краюхи голодный насидишься! Эх, старик, старик! Хоть бы мне не умереть прежде тебя – пропадешь ты один, пропадешь! – И подвинула ему поближе студень.
– Надо к председателю сходить, – как следует подкрепившись, сказал дед Антон: – что с телятами делать, не придумаю. Откуда болезнь забралась, домовой ее знает! Дров пожгли – рощу целую. В тепле стоят. Чего им надо? Может, и правда мы сами виноваты – за старинку держимся… А закинешь другой раз словцо насчет новых-то методов, так старуха на дыбы. Ничего слушать не хочет. И что делать, не знаю. Может, Никита Степаныч что скажет. Сходить надо.
– Сходи. А что, старуха-то Рублева убивается?
– Убивается. Всю ночь сегодня в изоляторе просидела. Как над грудным ребенком. Да ведь сиди не сиди – болезнь свое делает.
– Еще бы не убиваться, – согласилась бабушка Анна: – слава-то, пожалуй, убавится. Такого престижу не будет. Уж она у вас, в телятнике-то, настоящая командирша – ни одна телятница не пикни. Как сказала Марфа Тихоновна, так и будет, как приказала, так и делай. А своей мысли даже и в голове не держи!
– Ну, ты так не говори! – возразил дед Антон. – Она свое дело знает. И командует потому, что знает. С гордецой старуха, конечно. Ну и себя на работе не щадит. Что зря говорить! Жалеет телят, очень даже жалеет!… – Дед Антон надел шапку, но с места не встал. – Что там в Корее, читала ай нет?
Бабушка Анна живо надела свои большие новые очки и взяла газету:
– Ну что в Корее? Бомбят американцы, да и всё. Вот вишь: «Сегодня ночью американские бомбардировщики подвергли зверской бомбардировке и обстрелу западные районы Пхеньяна…» И фугаски бросают и напалмом каким-то жгут. Уж, чай, живого места на той земле не осталось – огонь да смерть… Чай, и на полях-то там ничего не родится…
– Ну, скажешь тоже! Что ж там, на полях, родиться будет, когда поле не хлебом, а бомбами засеяно. Растерзанная земля лежит! Каково ж там людям?
– А вот ты гляди, старик, всё держатся, всё не сдаются! Крепкий народ оказался!
– Да ведь как же, голова, – родина всякому дорога. Можно ли жить-то без родины? Вспомни, как в твой дом враги вошли…
– Ой, не поминай, старик, не поминай! Как все это сердце вынесло, не знаю.
– Но ведь у нас-то они и были всего недели две. А если б так вот и остались надолго?
– Ой, старик, что ты, типун тебе на язык! Да лучше умереть!
– Ну вот, и они так же думают: умрем, польем своей кровью родную землю, а врагу ее не отдадим. Вот и держатся. А как же, голова? Разве может человек остаться без родины!
– Теперь и пожалеешь, что бога нет, – сказала бабушка Анна: – уж он бы этих бандитов Трумэнов за такие дела трахнул! А то вон что – ни старым, ни малым пощады нет! Детей с самолета расстреливают!
– И без бога когда-нибудь трахнут, – ответил дед Антон, – свой же народ трахнет, а пока их не уймут, не будет покоя на земле. – И, уже взявшись за скобу, попросил: – Посмотри тут еще чего в газете-то… тогда за обедом рас- – кажешь. А я в правление пойду.
В правлении, как всегда, был народ, около счетовода стояли две колхозницы, требуя какую-то справку. Зашел бригадир узнать, как будут оплачиваться ездки за дровами… Звонил телефон. Ваня Бычков, старший пионервожатый, настойчиво спрашивал у секретаря, где Василий Степаныч, а тот, не успевая ответить, то брался за звонящий телефон, то сам вызывал кого-нибудь к телефону. У Вани на крутом лбу даже пот выступил от бесполезных усилий чего-нибудь добиться.
Дед Антон вошел и остановился у двери:
– Значит, Василия Степаныча нету?
– Да вот нету, Антон Савельич, – живо и с досадой ответил Ваня, – а мне он немедленно нужен, ну вот до зарезу! По пионерским делам он мне нужен.
– Мне бы тоже нужен…
Дед Антон подошел к столу секретаря.
– Слышишь, голова! – повысив голос, сказал он. – Погодил бы ты за трубку хвататься.
– Ну, что тебе, Антон Савельич? – сморщась от его зычного окрика, спросил секретарь. – И что это ты трубишь, как труба! Оглушил совсем!
– А ты бы отвечал сразу, вот никто бы тебя и не оглушал. Где Василий Степаныч?
– С агрономом на поля пошел… на поля, к Выселкам. Навоз там возят. Ну, все?
– Ну и все, – сказал дел Антон. – Давно бы так и объяснил. А то люди кричат-кричат, а ты как глухой все равно!.. Пойдем, Ванек, председателя искать.
Солнце слепило глаза, снег сверкал и скрипел под ногами, как в декабре. Но уже висели тоненькие веселые сосульки под крышами, и в воздухе бродило что-то неуловимое, тревожно и сладко напоминающее о весне.
– Скоро ольха зацветет, – сказал дед Антон. – Это дерево весны дождаться не может: чуть таять начнет, а уж она тотчас и сережки надевает. Словно на праздник!
– Вот какими словами заговорил! – радостно удивился Ваня, заглядывая в голубые глаза деда Антона. – А может ты и стихи писать умеешь?
Дед Антон вздохнул и усмехнулся:
– Хм! Стихи! Не знаю, не пробовал.
– А ты песни любишь?
– Песни люблю. Люблю песни, особенно если поют складно. Ведь у нас девки иногда как? Лишь бы перекричать друг друга. А это разве песни? Другой раз подходящие голоса соберутся, да так вроде и поют не во всю силу, а как ловко получается. Вот Катерина Дозорова, например, складно поет, хорошо!
– А ты, Антон Савельич, сам тоже петь умеешь?
– Эх, вот-то и беда, что не умею! Я все как-то невпопад: гармонь туда, а я сюда, люди тянут в одну сторону, а я – в другую… Вроде и стараюсь, а все не так получается. Уж я и не берусь, молчу. А другой раз не вытерпишь – выпьешь где на празднике или на свадьбе да запоешь… Глядишь, а народ кругом сразу со смеху так и киснет. И старуха тут же подскакивает: «Замолчи, старый кочедык, не порти песню!» Ну, вот уж я и молчу. А кабы умел, спел бы.