В этот день Франсуа де Мирамар и Жорж Гризоль спустились к Новым Воротам навстречу молодежи.
Первый снег растаял. Серое небо предвещало буран. Снова дул ледяной ветер. Они увидели издали ботаника из Базеля, собиравшего растения.
- Он, по крайней мере, нашел применение своим знаниям, - вздохнул романист.
Они подошли к подножию склона, выступавшего над самой водой, и стали наблюдать за кучкой людей, вылавливавших обломки.
По воде беспорядочно плыло множество стволов. Окружающие леса опустели без своих столетних хозяев - мертвых деревьев, валявшихся во мху, и гигантских елей с черными следами от ударов молнии. Подхваченные волной, они двигались теперь по долине Иллиэц, - единственные путники, проходившие мимо немых берегов. Каждый прилив заносил их в темный фьорд, бывший когда-то ущельем Бунаво. Сплетаясь своими сухими ветвями, они образовывали плавучие острова, задерживая доски, столбы, снесенные ветром, и запасы дров, смытые волнами из разрушенных сараев. Согнувшись над водой, Жоррис длинным шестом останавливал плывшие мимо деревья и зацеплял их веревкой. Остальные перехватывали их от него и крепко обвязывали. Общими усилиями выловленные стволы вытаскивались на берег и нагромождались вдоль склона, откуда их поднимали и переносили в более удобное место.
- Нечего оберегать их от воров! - восклицал Орлинский. - Нет больше воров!
Раздался его юношеский смех.
- Он еще весел! - пробормотал Гризоль.
Макс и Лаворель, которые возвращались к вновь прибывшим, ответили в один голос:
- Нет… Веселиться не приходится.
У обоих были бледные лица. Макс добавил:
- Человек с Айернской скалы - исчез…
Наступило молчание. Жорж Гризоль заметил:
- Этого надо было ожидать… не сегодня, так завтра. При таком холоде…
- Мы к нему так привыкли! - воскликнул Макс. - Это был необыкновенный человек! Выдержать почти три месяца… совсем одному…
- Да, - подтвердил Лаворель, - это был необыкновенный человек.
Испытанное им чувство тяжелого одиночества усилилось. Опустошение казалось еще полней… Айернская скала, представлявшаяся ему живой крепостью, превратилась в могилу. И эта бесконечная вереница вершин, поднимавшихся над морем и сверкавших под первым снегом, была, конечно, такими же могилами…
Они спустились к берегу и вновь принялись за работу.
Игнац и Жан неожиданно подняли глаза и, привстав, застыли на месте.
- Смотрите! Туда!.. Туда!.. - пробормотал Игнац сдавленным голосом.
Все наклонились вперед. Глаза с беспокойством следили по направлению его протянутой руки.
У входа в ущелье, на обломке, который медленно относило от того берега, показалась человеческая фигура.
- Он! - крикнул Жан.
- Это он! - шептал Макс. - Он сумел уйти со скалы!
Безмолвно, задыхаясь от волнения и не будучи в силах двинуться с места, они уставили глаза на этого человека.
Он стоял на ногах, держа в руках вместо весла длинный шест. Прилив, поднимаясь, толкал его вперед. Доплывет ли до берега его утлая ладья, дававшая, по-видимому, течь со всех сторон? Удастся ли ему уцелеть и, не разбившись о скалы, причалить к травянистому склону Новых Ворот, единственному доступному для причала месту?
- Наклонитесь! - шептал Жан. - Не привлекайте его внимания. Это может его погубить…
А лодка, между тем, приближалась. На носу ее виднелась черная собака и белая коза. Человек ловко отпихивался от выступающих скал. Уже можно было различить его лицо. Он вошел в пространство, заполненное плавающими стволами деревьев.
Подняв глаза, он внезапно увидел над собой ряд лиц, искаженных мучительной тревогой. Сбросив обувь, Лаворель готовился уже броситься вплавь. Улыбнувшись, незнакомец сделал рукой успокоительный жест. Стараясь избегать водоворотов, которые кружили ~ ели, он искал прохода, предупреждая шестом толчки крутившихся вокруг него обломков. Течение волны открыло узкий проход между стволами. Тяжелая лодка осторожно вошла в него, лавируя, выжидая каждое препятствие, пользуясь всякой минутой попутного волнения, которое удаляло пни, загромождавшие ее путь. Последним усилием, от которого окончательно развалились еле державшиеся планки, челн садится наконец на травянистую мель. Раздается общее восклицание. Волнение сдавливает голоса.
Мужчины бегут навстречу незнакомцу, который в сопровождении козы и собаки спокойно взбирается на крутой берег. Макс и Жан останавливаются. У обоих вырывается изумленный крик:
- Эльвинбьорг!..
VIII
Строители
- Посмотрите, - говорил академик, указывая на жалкую группу людей, собравшихся на пороге хижины: Джон Фарлэн лежал неподвижно и едва приподнялся, чтобы бросить на вновь прибывшего безразличный взгляд; госпожа Андело нагнулась над безумной; Ивонна повернула свое худенькое личико, которое бледнело с каждым днем, а в стороне стоял злобно сумрачный Добреман.
- Вы думаете найти здесь людей?.. Не стройте себе иллюзий. Мы спасли только наше тело… Но и это было тяжело… Только тело…
Эльвинбьорг обвел всех своими задумчивыми глазами.
- Надо спасти и души… - сказал он.
И в его глубоком и мягком голосе звучала уверенность. Послышался насмешливый голос Добремана:
- О! Наши души!..
Склонившись к госпоже Андело, Ивонна повторила с нежной улыбкой, от которой ее исхудалое лицо сразу расцвело:
- Наши души!..
Инносанта, приготовлявшая на некотором расстоянии обед, поднялась и подошла к огню, чтобы бросить в него охапку еловых дров. Колеблющееся пламя затрепетало и весело взвилось среди серых сумерек, бросая яркий отблеск на безмолвные лица, обращенные к огню.
Они собрались в центральной хижине, самой просторной из всех. Ряд пней, уставленных вдоль стен, служил скамейками. На очаге из плоских камней все время поддерживался огонь. Кожух, слепленный из глины старым Гансом и Жоррисом, вытягивал дым наружу.
Эльвинбьорг отказался от жареного мяса и удовольствовался кружкой козьего молока.
Все взоры были устремлены на него.
Его лишь слегка похудевшее лицо сохранило обычное выражение ясного спокойствия. Во время своего долгого одиночества он привык к молчанию и говорил отрывисто.
- Я не могу понять, чем вы кормили свою собаку и козу, - удивлялся де Мирамар. - Ведь на этой скале вы были лишены решительно всего…
- Разве вы не заметили, - тихо сказал Эльвинбьорг, - что, спасаясь от воды, маленькие грызуны чрезвычайно быстро размножаются на новых местах? Моя собака охотилась за ними… А в первые дни она еще ловила рыбу. Вокруг нас плавало множество рыбы, отравленной соленой водой. Иногда, впрочем, бедному псу приходилось довольно туго!
- А коза?
- Айернская скала, разделяющая две долины, омывается несколькими течениями, и расположение ее крайне благоприятно в смысле прибиваемых к ней обломков, - сказал Эльвинбьорг. - Груды сена, уже связанного в снопы и оставленного на произвол судьбы, выбрасывались на мель у самой скалы. Таким же путем сегодня утром мне была доставлена моя жалкая ладья.
- Как вы должны были страдать! - воскликнула Ева. - Совсем один!.. Так долго! Как вы могли это перемести?..
Наступило молчание. Перед ними пронеслась бесконечная вереница дней и ночей, где только биение волн отмечало час за часом, да озлобленный вой голодной собаки.
- Вот у кого крепкое сердце, - пробормотал Жоррис, наклоняясь к Гансу.
Молодой пастух кивнул головой.
В голове смотревшего на Эльвинбьорга Лавореля пронеслось:
- Настоящее одиночество - это то, от которого страдают среди людей…
- Да, - сказал романист, отвечая собственным мыслям. - Остаться одному, когда собираешься творить, это - превосходно!.. Но, там, наверху, у вас тоже нечем было писать…
Лицо Эльвинбьорга озарилось улыбкой, но улыбка эта не относилась к его собеседникам и казалась отблеском какого-то глубокого переживания.
- Нет, - повторил он, - мне нечем было писать…
Не отрывая от него глаз, Лаворель невольно прошептал:
- Есть подвиги, которые и не нуждаются в словах.
Эльвинбьорг решил спать в хижине Игнаца вместе со старым Гансом, Жоррисом и Франсуа.
На заре он пошел с ними к Новым Воротам и, не сказав ни слова, впрягся в веревку между Максом и пастухом.
Дни были коротки, а дело неотложно. Они ели тут же и возвращались лишь к концу дня. Их трапеза оживилась неожиданным появлением солнца. Молодые люди растянулись на траве вокруг Эльвинбьорга. Жан Лаворель чувствовал, как неведомая бодрость расширяла его грудь.
- Как благотворно действует физический труд после целых годов бездействия! - воскликнул он.
- Вы ведь перенесли самое тяжелое испытание! - тихо сказал Эльвинбьорг.
Жан оставался некоторое время безмолвным.
- Мне кажется - проговорил он вполголоса, - что я сегодня возрождаюсь… Никогда я не испытывал такого удовольствия вытянуться на солнце, на этом последнем перед зимой солнце… вновь увидеть землю…
Собрав щепотку верной рыхлой земли, он нюхал ее, как цветок.
- Мы прилагав много труда, - воскликнул Макс, - но зато у нас есть все, что нужно…
- Все, что нужно, - повторил Жан. - Друзья… дети… природа… спасшие нас горы…
Он поднялся одним прыжком и схватил веревку, лежавшую у его ног. Он испытывал непонятное чувство, которое его воодушевляло, порыв всего существа к бесконечным возможностям, - как прежде, когда он еще школьником мечтал изгнать из мира болезнь и страдание.
- Мы их всех излечим! - воскликнул он.
В течение двух недель не переставал идти снег. Затемняя свет, он падал густыми хлопьями. И этот белесый мрак давил еще сильнее, чем полная тьма. Существовал ли еще там, за беспрестанно крутившимися хлопьями, какой-либо внешний мир? Исчезли вершины гор, ледник, долина Сюзанф. Все заполнили белые волны, которые без отдыха сменяли одна другую, превращая дни в однообразные сумерки.
Люди, дрожа, укрывались в своих хижинах. Старики дремали или с открытыми глазами тоскливо вспоминали о прошлом. Госпожа Андело работала. Под ее руководством крестьянки сортировали кожи, прокалывали их, соединяли, изготовляли туники, обувь, мешки. Молодежь выбегала из хижин, чтобы размести снег, расчистить дороги, принести воды, возобновить запас дров, которые складывали в глубине хижин. Эльвинбьорг всегда их сопровождал. Иногда он удалялся один, отсутствовал целый день и возвращался к вечеру с хлопьями снега в волосах.
- Он не страдает, как мы! Он любит снег, - вздыхал де Мирамар.
Спускалась ранняя ночь. Люди собирались вокруг огня в центральной хижине. Наступал час, когда вспоминалось былое…
Кто-нибудь говорил:
- Прошлой зимой…
Какой казалась она далекой, эта "прошлая зима"! Освещенные и теплые дома, шумные улицы, автомобиль, поезд, соединяющий вас со всей Землей… книга… газета… все, что знали, чем обладали и что оживало в воспоминаниях, как отблеск утерянного рая…
Но среди молодежи кто-нибудь всегда бросал с бодрой надеждой:
- Мы - здесь!.. Мы еще живем!.. Мы будем жить!..
Они оглядывали теплую хижину, устланную мехами, и огонь в углу, освещавший трепетным светом склоненные лица. Было хорошо. Снаружи доносился свист ветра, а здесь напевала свою песенку кипящая в котелке вода. Пробуждалось новое чувство, которое они еще не совсем ясно сознавали: инстинкт племени, какой-то более широкой семьи объединял вокруг этого очага всех этих людей.
Сидя рядом друг с другом на шерстяном матраце, оба старика удивлялись, до какой степени облегчилось их страдание. В первое время они даже возмущались таким быстрым примирением со своей судьбой.
- Подумать только… - сказал однажды вечером романист. - От целого мира идей, витавших вокруг нас, от сокровенных тайн мировой лаборатории, работавшей с таким совершенством, от всей сокровищницы нашего разума, от всего искусства не осталось ничего!.. Когда мы исчезнем, то не останется даже образа того, что мы видели, что мы трогали нашими руками… Н-и-ч-е-г-о!.. Мы не передадим н-и-ч-е-г-о!
Лаворель ответил:
- Передают не только путем книг. Дети являются живыми страницами хроники. Запечатлим в них нашу неистребимую надежду.
Де Мирамар склонил голову и, устремив глаза вниз, тихо сказал:
- Мы можем дать им лишь неясную уверенность в существовании золотого века, точное воспоминание о котором погибло… Они, в свою очередь, передадут ее дальше, и из поколения в поколение уверенность эта будет становиться все более и более бледной и туманной… Сожаление о золотом веке - вот все, что пережило тысячелетние катастрофы, что переживет и завтрашний день…
- Но это сожаление не есть ли уже бессознательная надежда? - воскликнул Лаворель. - Надежда на прогресс, который может снова начаться?
- На что надеяться? - спросил де Мирамар. - Людям понадобятся тысячи и тысячи лет, чтобы исправить то, что уничтожено… Даже предположив, что где-нибудь, на другом конце света, очаги цивилизации остались невредимыми, подумайте о времени, которое потребуется, чтобы снова вспыхнуло пламя, чтобы прогресс огня передался по всей Земле, чтобы люди, живущие на скалах, столкнулись со своими собратьями…
- Что значит время? - тихо сказал Эльвинбьорг. И тут же спросил:
- Почему цивилизации вымирают периодически?
- Почему? - повторил де Мирамар. - Это вопрос, который я себе задаю вот уже тридцать лет!
- Не получили ли вы теперь на него, ответа? - задумчиво заметил Эльвинбьорг.
Он с минуту помолчал и добавил вполголоса:
- Столетний дуб сломился… Но желудь еще живет… Желудь, это - гот же могучий дуб… еще прекрасней, быть может… Надо, чтоб он уцелел… И именно нам надлежит внести в мир развеянные идеалы умершего общества…
- Общества, которое продало свою душу… - совсем тихо сказал Жан Лаворель.
- Как Содом и Гоморра Они тоже продали свою душу, - прошептала госпожа Андело.
- Так вы думаете, что это - божья кара? - усмехнулся Добреман.
Все обернулись к нему. Он лежал у огня, и на его лице играла недобрая усмешка.
- Нет! - сказал Эльвинбьорг. - Это - начало новой жизни!..
- Как же вы хотите их учить? - спросила гувернантка, видя, что Эльвинбьорг собирает детей. - У нас нет книг!
- На что нам книги! - ответил он.
Начинающийся день понемногу становился светлей, и сквозь движущуюся завесу снега можно было различить бледные тени гор.
Послушные мальчуганы Бармаца и маленький Поль уже бежали на зов Эльвинбьорга. Девочки следовали за ними. Старшая из них, Аделина, шла первой. Ее веселая рожица, окаймленная каштановыми локонами, была усеяна веснушками.
Дети были одеты в туники из шерсти, а ноги были тепло закутаны в высокую и мягкую обувь, подбитую козьей шерстью и перевязанную у икр длинными узкими ремешками. При бледном свете, скупо проникавшем из отверстия, оставленного между слоями сланца, на лицах их заиграла целая гамма розовых оттенков. Темная хижина как будто озарилась. Дети уселись вдоль стен на еловых пнях.
- Доктор Лаворель расскажет вам интересные вещи! - сказал Эльвинбьорг. - Он объяснит вам, из чего состоит ваше тело, и научит вас, как сделать его сильным.
Фигуры мальчиков и девочек, ставшие такими похожими друг на друга, замерли. Стоя возле своего друга, Жан начал:
- Дети!.. В долине Сюзанф надо быть сильными.
На следующее утро Жан заметил, что его аудитория увеличивается. Пришли: Игнац, Инносанта, Макс, Губерт, а скоро и сам де Мирамар и романист.
После лекции Лавореля ботаник стал описывать жизнь растений.
- А вы, господин де Мирамар, могли бы напомнить нам примеры первых людей! - предложил Эльвинбьорг.
Де Мирамар улыбнулся, соблазненный открывавшейся перед ним перспективой.
В течение нескольких дней он собирался с мыслями, отгоняя назойливые воспоминания о своих докладах в Сорбонне, упрощая свою науку и доводя ее до степени понимания новой аудитории. Он сам удивлялся, как этот мыслительный процесс постепенно выводил его из апатии.
Дрогнувшим голосом он вызывал из мрака веков картины скалистых убежищ, где первобытная человеческая жизнь вела свою однообразную борьбу. Прошло тысячелетие, еще тысячелетие… десять тысяч лет… И ничего не изменилось, кроме насечки кремневого орудия… Еще десять тысяч лет… Люди становились культурнее, видоизменяли свои инструменты, стали пользоваться золотом и слоновой костью, научились высекать изображения, лепили тела животных, покрывали живописью стены пещер… Как они умели здраво смотреть на жизнь! Как они любили ее! Малейший оставленный ими рисунок говорит об их любви ко всему живому… А потом… больше ничего… Молчание…
Пришли другие… Это было то время, когда люди селились на озерах, вбивали в их дно, для поддержания помостов, бесчисленные сваи, а на помостах строили свои хижины и защищались в них, крепко держась друг за друга. Они уже не умели ни рисовать, ни лепить. Но они обжигали глиняную посуду, возделывали злаки, приручали животных, строили челноки…
Позднее они научились плавить металл. Еще позднее стали выделывать бронзовые орудия, ковать браслеты и ожерелья… Проходит еще пять тысяч лет…
Загоревшие лица крестьян выражали непомерное удивление. Прошлое отходило от них в бесконечность… Уничтожение призрачной цивилизации становилось естественным событием. В неизмеримой цепи людей, скал и воды люди снова заняли свое исконное место, борясь за свое жалкое существование и переступая одну за другой суровые ступени жизни под мерное течение равнодушных тысячелетий…
Временами голос де Мирамара дрожал. Никогда он не чувствовал свою далекую науку такой близкой. Ему казалось, что в этой строгой рамке убогих хижин и суровых скал она впервые открылась ему во всех своих живых и мучительных переживаниях, перегруженная человеческими страданиями и обилием наглядных уроков. Ученый догматизм, который раньше его прельщал, казался ему теперь бессмысленной игрой. Первые люди! Но он знает теперь, как они живут; он их видел, он приобщился к распыленным тайникам их души, не прекращавшей своего существования…
Он удивился, когда его собственный голос заключил лекцию словами:
- Люди, жившие на скалах, не могли защищаться от диких зверей, а люди озер, со своими убогими орудиями, не могли строить городов, не объединившись в упорном терпении и усилиях, - в усилиях всей коммуны… И они подают нам пример…
Он остановился и встретил глаза Женевьевы. И эти глаза, расширенные от изумления, были полны слез.
Иногда Эльвинбьорг говорил сам. Он вызывал образ какого-нибудь героя или ученого.
Дети сидели, затаив дыхание. И все поддавались обаянию его проникновенных слов.
- Ах, Фортинбрас! - шептал Губерт. - Фортинбрас, появляющийся среди мертвых тел… и приносящий с собою жизнь, надежду, свет… Фортинбрас! В чем твой секрет?
Лаворель молчал. Перед ним проносился лучезарный образ норвежского героя, сопровождаемого светлой толпой воинов в блестящих туниках и склоняющегося над скорбными останками Гамлета.
- Я представляю себе его именно таким… - прошептал он. - Мне кажется, что этот человек, самый молчаливый из нас и самый одинокий, - никогда не бывает один.
- У нас нет музыкальных инструментов, - сказал Эльвинбьорг. - Но нельзя забывать музыку!