– О! Это ж главное! Умирая на подъеме, человек уходит к Богу, говорил. А в падении… ну, сам догадываешься. Так что необходимы, подъемы-то, с жертвами, с преодолением, чрезмерностью. Революционер, полагаешь? Может и революционер. Только здесь путаница… вон глянь на Украину – революция или переворот? Как удобнее? – Крамаренко пожал плечами. – Поди сейчас разбери. А в нашем случае, кому суждено – прочтет. Верил Борис в "Перст"! Подведет, мол, и откроет. Мои книги, говорил – универсальны. Разговор с собой. Любой может дать своё имя герою. Но каждая – приговор. – Неожиданно лицо его расплылось в улыбке. – Был такой футбольный судья – Пьерлуиджи Коллина – харизматичная личность, сущий демон. Ты глянь на фото в интернете. Игроки не смели перечить! Так вот он любил повторять: каждый матч – финал! По-моему, в чем-то оба похожи. Посуди, если любой стих писать как последний. Или книгу. Или картину. Такое возможно только с помощью… неба. Потому как совпадают цели.
Андрей скептически улыбнулся, но внимание не оставило его, а лишь придало лицу некоторую задумчивость.
Собеседник, тем временем, продолжал:
– Борис практиковал этакий продуманный подход не только к замыслу, но и к читателю. Один, ну, возьмем рядового, прочтет лишь десятую часть и получит всё необходимое, ничего не потеряет. Но! Главное, приобретет! Из той, десятой части. Другим он вообще советовал пропускать пятую, или какую там… главу. Даже на книгу ограничения по возрасту давал. И тоже, считал, безболезненно. Третьи, интеллектуалы, уж прости ты их, "высокого" полета, был уверен, прочтут не раз. Заставлю, говорил. В них, в отличие от первых, недостаточно бросить семя, чтобы проросло. Испорчены чтением дерьма, просмотром и прослушиванием того же… Им нужен не стебелек, а крепкий саженец, да с таким же корнем. Тогда пробьет. А возвращаться к тексту они будут, мотивы тесть разбросал по книге. Скрытно. Так и говорил. И до понимания эта группа риска все-таки дойдет. Так и называл их в отличие от "рядовых", которых ценил несравненно больше. "Почвой" величал. Интеллектуалу кувыркнуться с верной дорожки – что палец в прорубь сунуть. Кульбиты делают на "раз". Замечалось всегда, а массовым явление стало только сегодня. Психоз, болезнь. Но лечится. Простые же люди не мнят себя чёрти кем – кругозор не с высвистом, а земной, прочный, надежный. Даже к похмелью более устойчивы, между прочим. Что, заметь, в жизни немаловажно. Кое кто же, – мужчина ухмыльнулся и подмигнул парню, – вообще считает главным!
Тот покачал головой, удивляясь всё больше.
– Трезвый расчет именно в знании таких черт, – поучительно продолжал Виктор Викторович. – В интерактивном, выражаясь по-вашему, подходе к читателю. Так что всем! Так и говорил. Ну, а отсюда его отношение к "листающим": интеллектуал не губка, а работяга – не стенка. – Он снова махнул рукой, – еще и добавлял: "Минусы первых традиционно хуже недостатков вторых". История, брат! Нечто подобное он и полагал в основу подбора людей для "конюшен".
Тут Крамаренко неожиданно замычал и забарабанил пальцами по колену: – М-м-м. Ба-ба-ба… что-то упустил, что-то упустил. – Цокнув языком и почесав лоб, он ударил вдруг тыльной стороной ладони о другую руку: – Роль литературы! Во! Напряги извилину, ибо выступление мое – манеру можешь перенять, – и одарил парня очередной улыбкой, – завершить хочу особой ролью литературы. Без финала никак! Архисерьезного. А для тебя и твоих лекций – решающего. Для начала такой факт. Тургенев перевел на французский Пушкина "Я вас любил…". Флобер ухмыльнулся: плоско. Да, да, тот самый, что растоптал в современную эпоху требования относительной порядочности в нашем деле. Это, надеюсь, тебе как доценту известно. А дальше – последователи: Золя, Мопассан, их пламенный агитатор – тот же Тургенев. Прочие "творцы" наркотического угара. Жало в дух! Да ты же читал, помнишь, ходил по рукам один роман? Дочь издателя Сапронова, приносила…
Андрей утвердительно кивнул.
– Но! – Крамаренко поднял палец высоко вверх. – Каковы надгробия! Будешь в Париже – посмотри. А теперь ответь, что первично? Для выбора читателя, сегодня, сейчас. Кто пишет? Или о чем пишет? А может, надгробия?
– Ну, выбирают первое.
– А значит, надгробия. Сегодня "кто" – не человек внутри, а имя, навязанное рекламой. Фетиш! Идол. Таким в храм хода нет. Вот она, цена славы! Иных еще не схоронили, а камень уже шлифуют. Издательствам поручили. И не боятся ведь… хозяева-то. Не верят в расплату за растление. Масштаб пьянит. И ведь в церкви… ироды бывают. – Раскрытая ладонь мужчины медленно сжалась в кулак, грозя кому-то. – Опять же тогда ясно, почему молодому литератору, читая эту "политуру", кажется, что он безмерно талантлив. Да что наши! Тронь Фолкнера или Стейнбека – загордишься! Не всякие нобелевские лауреаты вызывают подобное чувство. А их много, ох много… ну и понятно, с монументами!
Тут Крамаренко вдруг повернулся и, вглядываясь в угол коридора, пробормотал: – А это еще что такое? Зыбь какая-то… нет, постой, да это же Новиков! И еще кто-то… Смотри, смотри, Андрей – один из шлифовщиков! Вот те на!
Второй, хотя и посмотрел в ту же сторону, ничего не увидел.
– Что с вами, Виктор Викторович?
– Да нет… все в порядке… бывает же. Да-а! Ну, ладно, – буркнул председатель, еще раз глянул в угол и потер лоб, вспоминая ради чего всё начал. – Закончим с вашей лекцией.
Добродушие снова было на лице, а обращение на "вы", обманывало близостью финала, против чего не возражал бы не только слушатель, но, думается и листающий страницы. Однако, наберитесь терпения, их, мучительниц, осталось всего три, а тему, которую взялся прояснять Крамаренко, весьма интересна, в чем тут же убедился и Андрей. Ну и вы присоединяйтесь.
Итак, не заметив ничего подозрительного на лице собеседника, и, само собой, наше отступление, к которому мы еще вернемся, Крамаренко, потерев ладони, продолжал:
– Понимаете, милейший, вся болтовня о переселении душ, упирается в одно любопытное обстоятельство: животное не может, не способно становиться лучше, подниматься. Но и стать хуже, чем есть, не может. А у человека путь наверх, к совершенствованию, предела не имеет. Но и пропасть позади бездонна. Что нашему брату хорошо знакомо, – Виктор Викторович снова щелкнул пальцами, считая их более средством выразительности, нежели осязания. – Жизнь полна примеров, когда человек не просто опускался, а превращался в "нелюдя". И лошадь, к примеру, оставалась для него недосягаемым идеалом. Порой, знакомясь с историей, невольно думаешь, что тварью быть легче, – он вздохнул. – Но есть особенность. Чрезвычайная по важности! Мы только здесь, при жизни способны стать лучше. Приблизиться к правде. Не лгать, не падать. Там, – он указал наверх, – после смерти, душа теряет такую возможность, потому как "приближение" то выражается плотью, ее действиями. Собственно после "яблока Евы", нас всех можно было бы отправить в ад, да попустил создатель нам некоторое время, да, да той самой жизни на земле, чтоб очнулись, прозрели! Но не в коня, видимо, овес… тьфу, овес-то как раз по назначению.
Андрею вдруг показалось, что он присутствовал не здесь, не в коридоре, а на каком-то действе магии слов, жестов и гула, но не от говора и шагов проходивших мимо, и даже не от голоса собеседника, который уже казался ему другим, лишь отдаленно напоминавшем того, прежнего мужчину, а гула и легкости других слов заполнявших сознание молодого человека чем-то новым, неведомым, но принимаемым его сутью и душой.
– Здравствуйте! – Голос вернул его сюда.
Крамаренко раскланялся с видным мужчиной, на большом, выпяченном животе которого, лежал галстук.
– Так вот, личность по ту сторону, – он уже смотрел на молодого человека, – продолжая жить, ощущая полностью себя человеком, с памятью, рассудком – видит истинную цену поступкам, совершенным на земле. Но, не имея воли и власти над утраченной плотью, с ужасом сознает, что упущено главное, ради чего жил ее владелец. Суетился ради ничтожного. Каким пустым вещам придавал значение, а в отходах искал смысл. И начинает страдать, мучиться. Потому как место там отводится соответствующее поступкам. Тысячекратно муки те превосходят ожидаемые. Тысячекратно! Они нестерпимы! Для чего и нужна молитва отсюда. Это не отсебятина, друг мой, а, таково коллективное мнение святых подвижников – от свидетелей первых вселенских соборов до оптинских старцев. Этакое упрощенное понятие ада. Вовсе не котлы с кипящей смолой, как видишь. Что за муки и почему неожидаемые, я поясню, коли не забуду, позже. А здесь, для нашего разговора, с темой значимости, значения произведения, что и связано с ролью литературы для писательской души, необходимо отвлечься. – Он погладил рукой подбородок, встал и прошелся.
– Знаешь, какой вопрос задают священникам чаще всего?
– Какой?
– Можно ли молиться за самоубийц?
– Я слышал, можно.
– Верно. Но интересует нас другое. Есть твердое христианское мнение по другому вопросу: можно ли вообще помочь умершему грешнику? А все мы, напомню, таковы. И состоит оно в следующем: душа не только самоубийц, но и просто умерших, ну, там близких, знакомых, как я уже сказал, безвольна. Ибо воля может управлять только телом, а именно – поступком с материальными последствиями. То есть влиять на развитие мира… и, прежде всего, на себя. Примеры поступков известны: украсть… не обязательно вещь, деньги; ударить человека и необязательно физически, вовлечь его в свои пакостные дела, необязательно уголовные. Но и, напротив, сделать совершенно противоположное – одарить, снизойти, почувствовать боль как свою… короче, протянуть обделённому руку – дать понять, что он такой же, как и ты – че-ло-век! Ведь обделил его сам же! Именно поэтому у него нет того, что есть у тебя. Точнее, что несправедливо считаешь своим. Помнишь? Собственность – есть кража! Но это высшая точка понимания… не каждому дано. Н-н-да. – Он снова щелкнул пальцами. – Так вот, когда же материи нет, всё это становится невозможным, недосягаемым. Тут высшая точка понимания тебе и открывается. Да поздно. "И наполняются неслыханными страданиями нощи твои". Однако помощь даже там, – Крамаренко указал наверх, – личность получить может. Слышишь, может! Но единственным способом: молитвой с земли. Молитвой людей. Такова и есть всуе повторяемая "Сила Слова". Сила молитвы! Таинство. Волшебство. Настоящее! Это тебе не хвалиться общением с духами на всю страну. Молитва, брат! Направленная, скажем…на облегчение мук души там, перемещения "болезной" в другие "обители". То есть, когда насильник "там" попадает к насильникам, а растлитель, в том числе литературный – к таким же по жизни. Согласись, оказаться среди подобных, прожив на земле с нормальными людьми, которых безнаказанно истязал, насиловал, сбивал столку, без ответных действий от них – сущий ад. Ведь там собирают всех по их страстям, наклонностям и порокам. И делают всё это они уже друг с другом! Так вот молитвой живых он может получить то, что упустил здесь. Таково, повторю, мнение церкви. От коей я так же далек, как и ты. – Крамаренко усмехнулся. – Так что, пока Сталина проклинают, гореть ему в аду, а как только поставят свечки…
– ???
– Поставят, поставят! – Крамаренко опять прошелся взад и вперед. – Откуда знаю, спрашиваешь? А я в детстве любил передачу "Хочу всё знать", а не комиксы.
Председатель стоял напротив Андрея, покачиваясь на носках.
– В том и долг, напомню, настоящего верующего – молиться за врагов своих. А он, тиран-то, что ни на есть самый беспощадный враг. Значит, молиться о нем следует больше чем за простого грабителя. Да что там, больше, чем за близких! – Его палец уткнулся в сидящего. – Такой парадокс… н-да, – снова произнес он, – на самом деле вполне понятный. Это тебе не что есть, что пить и во что одеться. Это православие брат, азы! Труд. Подвиг! Так вот, как начнут – так и потянут из адова пламени. Кстати, отдаляя и себя от печки.
– Интересный у нас разговор получается. Прямо урок… в богословской академии, – Андрей был уже серьезен. – Только я не понял, как связано это со значением литературы? – он с интересом смотрел на учителя, хотя то многое, что и раньше брал от знакомого семьи, оставалось вне собственных убеждений.
Виктор Викторович окинул молодого человека пытливым взглядом, и, словно понимая это, уже без энтузиазма произнес:
– Что ж, к нашим баранам… – он присел, подтвердив тем самым обман с близостью финала: – то бишь, к тебе, – и кашлянул. – Ты написал книгу. С момента окончания, заметь, главное – не выхода в свет, а окончания – это твой след на земле. Видимый и вечный. До конца не понятое никем явление, которое будет работать за тебя и после смерти, и чего лишены другие. Нет, конечно след на земле оставляет каждый, в разных формах… хотя иным бы лучше не следить. Хотя бы в детях. Что воспитает, к чему вобьёт уважение, то и получит… там, – он снова кивнул наверх. – Ну и при жизни, само собой. Губить детей, кстати, проще. То есть, человек формирует некие последствия своей деятельности, поступков, влияющие на близкое окружение, с кем общался, жил. Но лишь художник оставляет наследство видимое массам, а не единицам! И влияет уже на мораль масс, а значит на пополнение общества добротой. Ну, или на убавление таковой… Даже думать о таких страшно. Ведь тебе, кроме общедоступного – разума, мысли там, движения, – Крамаренко вдруг хохотнул, будто речь шла о чем-то незначимом, – помнишь… "гнать, держать, смотреть и видеть, дышать, слышать, ненавидеть"? Или головой на уроках вертел? Слова-то, как подобраны – либо сами являют страсти, либо рождают. Прям, бесовщина какая-то! – и снова хохотнул. – Впрочем, отвлекся… так вот, кроме этого тебе… как художнику!., бог дал талант писать, сочинять, снимать. Влиять на судьбы. Впрочем, как и всякому боссу. Но и спрос установил иной. Если твое детище будет трогать сердца, помогать другим подниматься по лестнице к правде, которая есть любовь к человеку и ничего больше, ничего, повторю больше!., значит, и вспоминать тебя будут словом добрым. Века!.. – строки-то останутся на земле-матушке. Продолжат работу! Убивая или очищая. То и будет молитва за тебя. Ну, или проклятие. И какая, если молитва! Не записочка "за здравие": на-те, прочтите, уж как-нибудь… а я по хозяйству тороплюсь – дел невпроворот. И ведь всерьез думают, что бумажка заменит. Обращение к кому подменяем? И чем?! А у художника во сто крат строже! Он сеятель по призванию. Не приведи бог сеять в творениях жестокосердие, прикрываясь борьбой со злом или лукавить с плотью, приговаривая: "это жизнь". Жизни "вообще" не бывает – она всегда чья-то. Тому и отвечать. Тебе же – за те зерна, что оставил в душе читателя. А может и жала. Вдруг, инфицировал? Как и собственной жизнью, между прочим… бытом, вызывая зависть, принимая успех как желаемый, красуясь и преподнося как образец, себя любимого.
– Причем здесь зависть? Пусть берут на себя те, кто озабочен ею!
– Десять появлений на экране, приравниваются к одному греху. Не слышал? Именно потому, что возбуждает зависть. И сразу у миллионов. А рядышком злоба и поступки. Угадай, чья доля вины в них точно есть? Так что, увлечение публичностью даром не проходит. Болеют они все. За улыбкой – несчастья. Удовлетворение от успеха – такой же порок. Тяжелейший, потому как неисправим. Но кто задумывается?
– Получается, нерелигиозной духовности не бывает? – с сарказмом заметил Андрей.
– В точку. В самую что ни на есть! А сарказм пройдет, – мужчина снова добродушно похлопал парня по плечу. – Главное – дошло!
– А как же все разговоры о ней? О духовности? Всеми и везде?
– Забудь.
Молодой человек как-то странно повернул голову в сторону, задумавшись. Крамаренко глянул туда же и потер подбородок.
– Н-да, – произнес он, видя, что внимание возвращается. – Доложу вам, даже просто рисовать насилие и кровь, распущенность, то бишь, свободу, не давая оценки – чревато. Тут жало уже в себя. Твердой, понятной оценки. У человека должно остаться не восхищение бабьими сиськами или блестящим описанием чего пониже. Таких "творцов" с засученными рукавами пруд пруди. То всё для денег, для любования известностью. Если творишь с целью, продать, получить, завоевать… а значит – отнять… Беда! Беда, – повторил он. – Ведь и понимают многие потом, да куда деть уже брошенное людям яблоко искуса? Не стереть, не вымарать, не сжечь. Уже не вылезти из кожи райского змия. Самоубийство! Серьезно предостерегаю. – Председатель вздохнул. – Между прочим, взяточник желает того же: продать, отхватить, получить. Только душу, деньги и место. Лучше было бы таким людям не родиться. Будущее – в помойке. Как и сейчас многих из прошлого. Помнишь? "О мертвых – только правду!" Рано или поздно взроет пласт обмана. И отомстит. Судьбою потомков, которою так был озабочен. Ведь отнимал. Для собственного благополучия. И заклинания типа: я желал всем добра – эхо в пустоту. "Не тот чист умом… кто не имеет в себе зла – ибо скотоподобен!" Сегодня особый оттенок у слов великого подвижника – я рассказывал о нем на семинаре, помнишь?
Андрей кивнул.
– То, что на самом деле говорило в тебе, настигнет. Книга – это необоримый детектор лжи, рентген! Высвечивает все наклонности, слабости и скелеты. Не выскочишь! И что творил… или натворил, будет толкать вниз и вниз, пока не истлеют страницы, картины, память. Осторожно!.. – мужчина погрозил пальцем, – клади кистью мазки. Страшись великой силы слова! Если не душа рукою движет.
– Какие-то ужасные вещи говорите. Прямо как прокурор.
Крамаренко улыбнулся:
– Я просто цитирую одну книгу. Ведь можно хоть раз помыслить себя на другой кафедре? А? – он хлопнул по своим коленкам. – Так вот, резюме: пером-то, Андрюша, ты и пишешь смертный приговор… себе. Или молитву. За себя. Сорокоуст на века! Который и будет тащить за волосы из трясины. – И довольный впечатлением, "отпустив" собеседника, наслаждался замедленной реакцией.
Андрей кашлянул, снова отвел взгляд, будто обдумывая что-то, и спросил:
– С бессовестными художниками понятно… согласен… С пустыми… вроде, тоже… я имею в виду, тех, кто не даёт, как вы сказали, ясной оценки, а увлечены "известными" сторонами жизни. А как быть, если со страниц – правда, а сам ты другой?
– Обман читателя. Зрителя. Поклонника.
– Нет. И пишешь, и снимаешь искренне… даже играешь, и зовешь… Но сам не следуешь?
– Сложный случай. Не на раз…
– Но ведь это правило, среди настоящих-то. Ни одному человеку не удавалось стать праведником. Что тогда ему остается?