- Да, да, в кино, - засуетился Сашка, - я только побреюсь и пойдем… - он ухватил со стола недопитую бутылку "Смирновки" и подмигнул нам. - Чтобы не скучно было бриться. А вы, девочки, поговорите по душам… Это полезно… У каждого есть душа… это так интересно, Лидка, какая у тебя душа? Почему ты мне ее не раскрываешь, дорогуша? - он рассмеялся пьяным ненатуральным смехом и полез целоваться сначала к Лидке, потом ко мне. Его рука легла мне на плечо, и все внутри у меня перевернулось. У Сашки были такие мягкие теплые ладони. Как у ребенка.
Сашка вышел, унося в одной руке бутылку, а в другой магнитофон. И почти сразу же заиграл "Танец смерти".
- Не лезь между нами, дура, тебе же хуже будет, - процедила сквозь зубы Лидка, и, достав косметичку, принялась краситься.
Проделывала она это вдохновенно - причем красила сначала только половину лица - один глаз, половину рта, румяна накладывала на одну щеку - как будто хотела сравнить свое подлинное лицо с этим, новым, ослепительно красивым и еще более стервозным.
- Сашка просил меня помочь, нельзя было отказать, - заявила я напрямик.
- Ах, помочь, - Лидка усмехнулась и прикрыла накрашенный глаз, будто сытая кошка. - Бедный мальчик - новичок, ему трудновато. Зато неподдельность эмоций многого стоит. Такие, как он, в наше время редкость.
Я изо всех сил пыталась понять, о чем таком она говорит. Но ничего не выходило. Каждое слово как будто имело смысл, но все слова вместе ничего не означали… Бред…
"Танец смерти" сменился какой-то бодренькой мелодией. Странно… Неужели Сашка изменил своей привычке? Прежде, если включал "Танец", то слушал только его - хоть час, хоть два - безразлично.
- Он слишком долго бреется, - заметила я.
- О Господи! Мне бы твои заботы! Пусть бреется, сколько влезет. Может, он соскабливает волосы со всего тела. Никто не знает, что может взбрести ему в голову, он же чокнутый. Или ты не знаешь? Ха-ха! Ты прожила с ним два года и даже не знала, что он чокнутый?
Магнитофон замолк, и стало очень тихо. Слишком тихо. Невыносимо. Мертво. Я встала…
- Ты чего? - Лидка невольно поежилась и…побледнела. Глаза ее буквально выскочили из орбит, превратившись в две прозрачные стекляшки и обрамлении фальшиво-черных ресниц.
Я бросилась в ванную. Дверь была на задвижке. Я ударила раз, другой, тут подлетела Лидка и навалилась всем телом. Мы вломились внутрь. Магнитофон стоял на полу. На нем - пустая бутылка из-под водки. А Сашка висел, поджав колени, на струне, зацепленной за батарею парового отопления. Лицо его было разбито в кровь. Задыхаясь, он в судорогах бился об острый кронштейн, держащий батарею. Он умер, когда еще звучал "Танец смерти".
Лидка первая подбежала к нему и ударила мертвого кулаком по спине.
- Как ты смел! Подонок, как ты смел?! Как смел?!
Сашкина душа не могла еще улететь далеко, и Лидкины вопли хлестали ее плетью. Сашке было больно. Я надеялась, что в последний раз.
4
Вечер, по-летнему насыщенный теплотой, перетек в ночь. За моим окном - маленький городской садик, обсаженный стриженными кустами, а за кустами - пустота, наполненная шумами и запахами нашего захолустного городишки…………………………………………………..
Этот ряд точек обозначает именно ее, пустоту, черное, роковое ничто. Я могла бы истоптать точками всю страницу, но надо экономить бумагу. Впереди еще длинный рассказ.
Сашки нет больше, а вещи по-прежнему на своих местах, и люди при них. И между домами продолжает плыть запах пирожков и булочек из кафе господина Ораса. Это запах сытости, но не той, которая торопится набить свое брюхо чем попало. Запах сытости изысканной, дарующей уверенность в себе. Он зарождается в центре города, на Звездной, стекает по Вознесенскому (в недавние времена Октябрьскому) проспекту, мимо свежевыкрашенных старинных особняков, мимо покосившейся и осевшей на один бок Никольской церкви, возле которой с утра до вечера гудит черный рой нищих, мимо приземистого и безобразного краснокирпичного здания исторического музея, и, покрутившись вокруг дворца Екатерининских времен, ныне занятого мэрией, сладковатой вуалью накрывает окраины…
Я сидела у окна, когда зазвонил телефон. На том конце провода внушительный мужской голос произнес:
- Сейчас с вами будут говорить.
Последовала пауза. Наверное, кто-то из людей высших хочет выразить соболезнования. Может быть, сам Старик - если Пашка ему сообщил о несчастье. Меня это тронуло… В эту минуту краткая Сашкина жизнь, оборванная так нелепо, представилась гораздо значительней. Но никаких соболезнований ни от высших людей, ни от низших не последовало. Тонкий женский голос запищал в трубке:
- Вас призывает Лига мартинариев! Вы - избраны, помните, вы избраны! Ваш путь предопределен. Завтра вам дадут знак. Отныне вы пребываете в тайне. Ваша суть - жертва. Ваш девиз - молчание. Вы избраны…
Я бросила трубку, решив, что какие-то психи ошиблись номером. Поразительно, сколько людей ежедневно набирая номер, нажимают не те кнопки и попадают не туда. А сколько жизней точно так же - не туда? Я вспомнила, как Сашкина мать и отчим стояли на пороге собственной квартиры, а вокруг них громоздились друг на друга только что купленные в магазине коробки с яркими этикетками. Лидка равнодушным и злым голосом сообщила: "Сашка умер". Мать не поняла. Она посмотрела на Лидку, потом на меня и спросила: "Вы же собирались в "Золотой рог", значит, не едете?" Принесенные коробки три дня, неприкаянные, валялись в квартире, на них сидели за недостатком стульев, во время поминок, и наверняка еще будут сидеть на девять дней и на сорок. Кто-то время от времени спрашивал: "А что там внутри", но открыть коробки никто не посмел. Когда приглашенные сильно выпили и захмелели, и друзья, и родня позабыли, зачем собрались, стали петь и смеяться и болтать о своем. Постепенно поминки превратились в обычную вечеринку. Только Сашкина мать, едва примолкнув, вновь начинала плакать. Остальным делалось от этих слез неловко, они отодвигались от нее подальше, пили и шептались по углам, перемигивались и смеялись. Водки было вдосталь. Стол ломился. Бутерброды с черной икрой, яйца, фаршированные красной - без этих блюд поминки считаются недостойными. А тут еще и ломти осетрины, и лосось, правда, пересоленный и слегка подсохший, заливная рыба и горячие креветки - Сашка предпочитал рыбные блюда, и родители решили в последний раз потешить сыночка. Когда очередное блюдо раскладывалось по тарелкам, мать всхлипывала и говорила: "А вот эту рыбку (салат… икорочку…) Сашенька очень любил…" И она непременно откладывала кусочек на тарелочку возле фото с черным уголком.
Потом под окном дерзко рявкнул клаксон, и поминальщики, высунувшись из окна, увидели белый "Мерс", молочным пятном растекшуюся внизу.
- Я с-с-с-час кину в него бутылкой! - завопил Сашкин отчим и стал продираться меж гостей от окна к столу.
Пустой бутылками, как ни странно, не нашлось, надо было сначала выпить содержимое, а пока допивали и закусывали, Лидка, на ходу запахивая плащ, босиком, неся в руках лакированные босоножки, уже сбежала по лестнице и нырнула в услужливо распахнутую дверцу машины.
Разумеется, обвинять других легко и приятно. В этом есть нечто самовозвышающее. Иное дело - задать вопрос - а сама? Вот именно - сама! Ясно теперь, что утром в воскресенье Сашка пришел ко мне уже с петлей на шее, надеясь, что мне каким-то образом удастся ее сдернуть. Каждый его взгляд умолял: "Ева, спаси!" Но я не сумела. Не смогла… Не сообразила! Вот идиотка!
Наверное, я все-таки заснула, потому что рассвет наступил очень скоро. Я лежала и смотрела на светлый прямоугольник окна, пытаясь вспомнить, должна ли сегодня являться в "Око милосердия", или мое дежурство только завтра. Выходило, что дежурство сегодня. Почему-то "Око" не бывает милосердным к своим служащим.
И вдруг Сашкин долгий, с перерывами, звонок в дверь. Я рванулась открывать - будто не было ни похорон, ни поминок, ни грубо замазанного лилового неузнаваемого лица и обрамлении гробовых рюшек. Я мчалась на звонок, бездумно веря, что Сашка вернулся. Но на пороге никого не было. Пустое крыльцо, залитое утренним солнцем. На нижней ступеньке лежала толстая коричневая папка. Я подняла ее и раскрыла. Внутри - лист твердой мелованной бумаги. В правом верхнем углу - золотой тисненый крест, а под ним короткая надпись от руки: "Вам назначается испытательный срок". И внизу черной антиквой, как приговор: "ЛИГА МАРТИНАРИЕВ".
5
Собакина вручила мне три листка сегодняшних командировок. И еще какую-то записку, на которой стоял жирный красный вопрос.
- Что это значит? - я возвратила листок с вопросом Собакиной.
- Это значит, - отвечала она тоном учительницы с сорокалетним стажем, - что господин Орас сегодня велел позвонить и выяснить, когда он сможет открыть благотворительный счет.
- Ясно, - хмыкнула я, хотя пока еще ничего не понимала.
- Если скажет, что счет открыт, поблагодари, - наставляла Собакина. - А если нет…
У нее была потасканная раздутая физиономия и дешевый нечесаный парик на макушке. Загорелые жирные плечи и не менее жирные груди выпирали из слишком узкого и слишком открытого летнего платья. За глаза все "милосердцы" называли Собакину Бандершей. В молодости она была профсоюзной активисткой и любовницей многих влиятельных ныне лиц города, они не дали ей умереть с голоду, пристроили на теплое местечко. "Око" подкармливалось из городской казны. Но главным источником питания служили привлеченные всеми правдами и неправдами спонсоры. Раз в неделю все работники "Ока", вооружившись огромными кистями и волоча ведра с клеем и свертки плакатов, расходились по городу, расклеивая на специальных стендах красочные бумажные простыни. На всех рекламных плакатах "Ока" помещалась физиономия Собакиной, расползшаяся, как ком масла, в улыбке. Поговаривали, что ее новая загородная вилла построена на пожертвования для слепых старушек и глухонемых собачек, или что-то в этом роде.
Мне всегда очень хотелось поругаться с Собакиной, причем по-крупному, с воплями, оскорблениями и бросанием предметов. Но Бандерша ловко ускользала от ссоры. У нее был к этому талант. Я вообще не слышала, чтобы она с кем-нибудь ругалась. Напротив, она умела для каждого подыскать нужное словно и очень тонко польстить. Возможно, поэтому в перезрелые годы у нее нашлось немало покровителей. Вот с кого стоит брать пример в моей непутевой жизни. Учиться надо! А то с моим вздорным характером придется коротать последние дни в богадельне. Впрочем, до этих дней мне еще далеко. Оставалось надеяться, что за оставшиеся сорок лет я успею себя перевоспитать.
Я придвинула к себе телефон и набрала номер Ораса.
- Андрей Данатович, с вами говорят из "Ока милосердия", - на самом деле у Ораса было какое-то совершенно безумное отчество, которое на русском языке выговорить невозможно, поэтому в городе все именовали его именно так. - Как поживают ваши булочки? Можете прислать десятка два, непременно со взбитыми сливками?
Бандерша округлила глаза и сделала очень выразительный жест.
- Счет, - прошептала она. - Напомни про счет.
Я успокаивающе подняла руку.
- Булочки - это только аванс, - добавила я. - Ах, пришлете? Госпожа Собакина безмерно благодарит. Вы не забыли про счет? Да, да, на лечение.
Орас помолчал секунду-другую.
- Сначала должны произойти некоторые события, - сказал он, понижая голос, в самую трубку, - я слышала, как он перевел дыхание.
- Если полагаете, что я должна с вами переспать, то вы ошибаетесь. "Око" подобных услуг пока не оказывает.
Собакина хихикнула. Все-таки она отличная баба. И в чем-то мы с нею схожи. Только мне еще не подарили загородную виллу. Парочка коробок шоколадных конфет - это все, на что расщедрились немногочисленные поклонники.
Орас расхохотался.
- Нет, Ева, на подобное я не рассчитываю. Ожидаются события иного сорта. Вы все скоро поймете.
- О Господи, опять одни загадки. Я их терпеть не могу. То подсовывают какие-то дурацкие папки под дверь, то среди ночи звонят по телефону.
- Вы получили послание Лиги? - спешно спросил Орас.
- Да, - призналась я, хотя в глубине души понимала, что никому об этом говорить не должна.
- Вам следует держать это в тайне, - Орас заволновался - обычно почти незаметный прибалтийский акцент сделался отчетливее.
- И вы тоже? - мне почему-то захотелось, чтобы он был членом этой таинственной Лиги, куда меня настойчиво звали.
- Молчите! - прервал он меня почти грубо. - Члены Лиги пользуются моей безусловной поддержкой. Сегодня же счет будет открыт.
- Вы, кажется, не поняли. Этот счет не для меня, а для нашего клиента.
- Я все понял, дорогая Ева. Разумеется, счет не для вас.
Очень мило. Он меня порадовал до глубины души. А мне когда-нибудь будут делать подарки или нет? Я была уверена, что набор дорогой французской косметики был бы очень кстати.
6
- Я назначил свидание, а ты не пришла!
- Вад, я же сказала: нет!
- Но я ждал, я надеялся, - Вадим ковылял за мной уже второй квартал, семеня вразвалку на своих уродливых коротких ножках и размахивая такими же короткими ручками, приделанными к крепкому, мужскому телу.
Ворот старенькой футболки лопнул на могучей, как ствол дерева, шее. А глаза под набрякшими веками смотрели по-собачьему преданно. Вообще внешне он чем-то похож на печального Бассет-хаунда. Но в отличие от нелепого пса, этот человек не вызывает у меня умиления.
- Вад, ты через две недели поедешь в клинику. Орас обещал сегодня открыть благотворительный счет. Как только бумаги будут у тебя на руках, ты сможешь начать лечение. Это долго и мучительно, но ты станешь таким, как все… - я невольно глянула на его руки. Чтобы сделать нормальными эти культяпки, их сломают несколько раз и снова срастят, после каждого перелома удлиняя на несколько сантиметров. Стоило это безумно дорого. Я даже не знала, что меня больше волнует - цифра на счете или мучительность предстоящей процедуры.
- К черту лечение! Ничего мне не надо! Только ты! Ты мне нужна! Ты! - выкрикнул Вад на всю улицу.
Я ускорила шаги. Наверное, это было жестоко. Пытаясь поспеть за мной, Вад, смешно подпрыгивая, бежал следом. Но я не в силах была остановиться, и сама побежала, думая лишь об одном - чтобы он отстал наконец.
- Ты придешь! Слышишь, ты придешь или я умру! - проорал он, останавливаясь на перекрестке.
Я оглянулась. Он стоял посреди улицы на островке, очерченным белым, и не двигался. Несмотря на то, что мне удалось убежать, я чувствовала себя затравленным зверем. Как было бы здорово, если бы Вад был красивым здоровым парнем - тогда бы без всяких угрызений совести я послала бы его ко всем чертям! Но проклятая жалость вязала меня по рукам и ногам, и я чувствовала, что не смогу противиться, хотя меня тошнило при одной мысли, что ЭТИМ можно заняться с Вадом. Самое противное, что Вад разнюхал все подробности моей личной жизни, и когда я в прошлый раз сказала, что у меня есть парень, он зло оборвал меня: "Всё врешь, у тебя никого нет". И у меня не хватило наглости это отрицать.
Я вновь бросилась бежать и остановилась лишь, когда отворила дверь на лестницу в угловом домике. Внутри царили тишина и прохлада, хотелось присесть на широкий подоконник лестничного окна и так сидеть, не двигаясь, закрыв глаза, чтобы не видеть обшарпанные стены, и мечтать о чем-нибудь невозможно хорошем. Жаль только, что нельзя просидеть так всю жизнь.
- Не хочу я к нему идти, - проговорила я вслух, чуть не плача и, запрокинув голову, глянула наверх, в полумрак завернувшейся спиралью лестницы, будто там, наверху, в пыльном полумраке, стоял некто и выслушивал мои оправдания. - Его жалко, но он ни капельки мне не нравится. Он мелочный, себялюбивый. И зачем он только ко мне привязался?.. - Я молитвенно сложила руки, будто в самом деле находилась сейчас в храме, а не на грязной обшарпанной лестнице.
И тут на правой ладони заныл ожог. И я безвольно уронила руки - молиться было бесполезно. Меня заклеймили, как проданный скот, подлежащий отправке на бойню. Сашка предал меня еще раз, на этот раз - окончательно. В эту минуту я поняла, что сопротивляться не имеет смысла. На свете нет человека, который мог бы меня защитить.
Мне сделалось так жаль себя, что я буквально завыла в голос. Я, конечно, не такая красавица, как Лидка, но и не уродина же в конце концов! Высокий рост, хорошая фигура, немного полноватая. Но в меру. Многим такие как раз и нравятся. А волосы просто роскошные. Пшеничные, густые, с золотистым отливом, и вьются надо лбом. Господи, да неужели я не достойна никого, лучше Вада?
Разумеется, я знала, что достойна настоящего принца. Но какой-то подленький мерзкий голосочек, изнывая от страха, доказывал мне, что я должна уступить, потому что Вад не вынесет отказа. Или я хочу быть виновной еще в одной смерти? Ну почему мужчины, когда их опекают, хотят, чтобы их непременно пожалели в постели, иначе все, чтобы ты ни сделал - ни в счет? Вместо ответа на поставленный вопрос явилась мысль совершенно безумная:
"Вад будет боготворить меня, если я соглашусь… И никогда не бросит, как Сашка".
Бедный Сашка!
Ведь я-то знаю, как это больно, когда тебя не любят. Вада всю жизнь унижали… Так неужели я - как все? И мне тоже нужна только фигура супермена, а израненная душа ничего не значит?
Итак, этот чужой, жалостливый голосок победил… Понадобилось каких-то пятнадцать минут, чтобы переломить себя. А я-то была уверена, что ни в жизни не уступлю… Жаль…
Я медленно поднялась на второй этаж и надавила кнопку звонка.
- Не заперто, - отозвался надтреснутый старушечий голос.
7
- Ты пришла? - Вад изумленно смотрел на меня, не веря в свою удачу. - Сейчас я быстро… Что-нибудь выпить и поесть…
Я присела к столу, не снимая плаща и сжимая в руках сумочку, будто пришла на минутку сказать что-нибудь важное и тут же уйти. Сжимая зубы, смотрела, как Вад ковыляет от буфета к столу. За стеклянными дверцами покосившейся мебелюхи притаилась пузатая бутылка дорогого ликера. "Наверняка для меня сберегал…" - мелькнула мысль. Но Вад вытащил грубую безэтикетную флягу, достал две старые стопки и попытался коротким пальцем выковырять коричневую засохлость со дна.
"Говорят, бывают шлюхи от одной только жалости к мужикам. Может, я из тех, дуреха безотказная?"
- Вад, налей мне чего-нибудь покрепче. Обожаю ликер.
Он сделал вид, что не понял намека и набулькал мне стопку до краев из своей чернявой фляги. Оказалось - мерзейший самогон. Меня замутило от одного глотка.