И снисходительно посмотрел на меня. Я покаянно развел руками.
Тут отец взглянул на часы и объявил, что пора смотреть новости.
- Опять на Майдан собрался, - хмыкнул я. - Небось с утра ни одной программы не пропустил! Боишься, что оранжевая революция пройдет без тебя?
Странно, но он даже смутился на мгновение. Видимо, киевские дела действительно достают его по-настоящему.
- Это же моя родина, сынок. Родина, которую я вряд ли уже увижу. Кстати, до революции Майдан назывался Думской площадью…
И вдруг он продекламировал:
Мой прадед из донских казаков.
Мой дед в НКВД служил
И, как герой, на Думской площади
Фашистами расстрелян был!
- Ничего себе! - оторопел я. - И чьи же это вирши?
- Чьи… - туманно произнес отец.
- Погоди-погоди, - не поверил я своей догадке. - Неужели твои?
- Представь себе. - Он все-таки немного смутился. - Вдруг вспомнил сегодня. Мне тогда было лет тринадцать, седьмой класс киевской школы… Я был настоящим советским мальчиком, хорошим и очень правильным. Вдруг захотелось написать свою "Родословную". Окна нашей квартиры выходили как раз на Думскую площадь. Часто, стоя у окна, я пытался представить себе, как это все было. "Родословную" писал, а о том, что четверо братьев моей бабки служили у белых и погибли в Гражданскую войну, не знал.
- А как этот самый дед, который в НКВД служил, к немцам-то попал? Чего он в оккупации-то оказался?
- Выполнял задание партии - организовывал в занятом врагом Киеве партизанское подполье, а кто-то его немцам и сдал. Мама мне говорила, что это был какой-то дворник. Вот как раз там, где сейчас оранжевые митингуют, его и расстреляли.
- А теперь там другая страна, - сказал я.
- Другая, - легко согласился отец. Было видно, что говорить ему об этом не хочется, даже со мной. Поэтому я взял газету, которую всучил мне Бегемот, и отправился на кухню, чтобы прочитать, наконец, опус, о котором столь много интересного поведал мне отец.
Попивая холодный зеленый чай, я ознакомился с текстом уже по-настоящему - прочитал от начала и до конца. Собственно, можно было уже и не читать, настолько грамотно и ясно разложил все отец, но я прочитал, чтобы удостовериться в одной догадке, которая мелькнула у меня, когда отец стал расхваливать автора материала. И удостоверился. Автором, без всякого сомнения, был мой давний университетский друг и бывший начальник времен журналистской деятельности Женька Веригин. Отец, конечно, этого вычислить не мог.
Когда я уходил, на огромном экране телевизора в который раз показывали киевский Майдан и Крещатик, запруженные толпами возбужденных людей с оранжевыми флагами, повязками, ленточками.
Глава 7
Агентский договор
- Прямо с поезда двигаем на Майдан! Нам надо засветить наш флаг, тогда это будет акция!
- Главное, попасть в телекамеры, иначе никакой акции не будет.
- Ребята, так у нас флаг - синий! Подумают, что мы за Януковича!
- Надо привязать к нему что-нибудь оранжевое!
- А что у нас есть?
Мои соседи по купе, судя по всему, члены какой-то молодежной анархистской организации, вырабатывали диспозицию своих действий в революционном Киеве. Две некрасивые, неряшливые, но страшно озабоченные своей героической миссией девочки в оранжевых колготках и худющий парнишка с нечистой кожей, тревожными глазами и болезненно длинными, беспокойными пальцами ехали вдохнуть "воздух свободы" и продемонстрировать киевским борцам с тоталитаризмом, что лучшие люди России с ними и скоро на Красной площади тоже появятся революционные палатки.
Ребята были хорошие, но какие-то уж слишком неухоженные. Печать прошлых жизненных неудач и страданий лежала на них. Судя по всему, они не прочь были завязать какой-нибудь революционный диспут с представителем старшего поколения, отставшего от жизни и обуржуазившегося до безобразия, каковым им представился я, но мне было не до них.
С утра я приступил к розыскам Веригина и быстро установил, что он уже несколько дней пребывает в Киеве, шлет оттуда боевые репортажи с фронтов "помаранчевой" революции, и неизвестно, сколько еще он там пробудет. Конечно, можно было позвонить ему и задать пару нужных вопросов, но у меня не было никакой уверенности, что Веригин так прямо на них и ответит. Да, мы давно знаем друг друга, но если за его материалом о "Крокете" есть что-то серьезное, откровенничать по телефону он не станет. А там что-то явно было. К тому же Веригин знал, чем я занимаюсь в конторе Бегемота. А еще как опытный журналист он знал, чем вообще занимаются подобные конторы. Что поделаешь, мы живем во времена коммерческих тайн и свирепой борьбы за выживание, поэтому рассчитывать, что даже друзья по первой же твоей просьбе введут тебя в курс своих деловых операций и интересов, давно уже не приходится.
Поэтому я позвонил Бегемоту и сказал, что надо дожидаться возвращения нужного человека из Киева. Фамилию Веригина я, естественно, не назвал. Бегемот зафыркал, закудахтал в трубку и объявил, что дело не терпит отлагательства. Мы с ним немного поторговались, и через два часа его водитель доставил мне билет на вечерний киевский поезд.
И вот теперь, лежа на нижней полке, под нервный революционный вздор, который несли юные анархисты, я составлял собственную диспозицию предстоящей киевской операции.
С Женькой Веригиным мы дружили с университетских времен. Он учился на филологическом факультете и жил в общежитии. Про девичий заповедник филфака и непринужденные нравы общежития среди ребят-москвичей ходили легенды. Веригин с его внешностью и повадками избалованного вниманием, обаятельного и очень способного лентяя вроде бы должен был превратиться в этой атмосфере в безнадежного распутника. Но оказалось, что половые излишества и неряшливость в этом вопросе его не привлекают. В Женьке была некая несовременная природная чистоплотность. Не привлекали его и лавры филологического гения, учился он ровно так, чтобы не быть отчисленным за неуспеваемость.
После университета он решил заняться журналистикой. Я следил за его успехами, они были, но не чрезмерными. Его имя не стало знаменитым, хотя его материалы были умны и глубоки.
- Да какой я журналист, - смеясь, признался он мне как-то. - Настоящему журналисту пришла в голову одна мыслишка, он тут же навалял заметку, где подогнал под нее пару фактов. И хорошо, если ему самому что-то в голову пришло, а то ведь обычно - подсказали. Или он сам, зная начальственные флюиды, угадал. А когда угадал, вычислил, тогда уж никаких сомнений. Вот тогда, мой мальчик, ты журналист! А я заметку в сто строк пишу и все время сомневаюсь: а вдруг все не так или не совсем так? Журналисту нынче так мыслить не пристало.
А потом Женька и вовсе превратился в журналиста непишущего, целиком переключившись на сугубо редакционную работу. Однажды, когда я спросил его, какого черта он только правит других, придумывает им темы, подсказывает повороты, Женька сказал:
- Писать самому в наше время стыдно. Все уже сказано, все понятно, но ничего нельзя изменить. Знаешь, я теперь смотрю на газетную полосу не как читатель, а как оформитель. Гармония пятен, шрифтов, больших и малых массивов букв… Вот истинная красота! И никакого смысла я там не ищу. Потому что его просто не может быть.
Когда я ушел из прокуратуры, именно он предложил мне переквалифицироваться в журналисты. Я сомневался, хотя большого выбора у меня не было, но Женька убедил меня. Именно он нашел мне и тему - темные и неведомые доселе страницы советских правоохранительных органов. Благодаря отцу недостатка в сюжетах у меня не было. Правда, иногда мне приходилось иметь дело и с современной тематикой, но тогда я использовал псевдоним.
Когда после очередной смены хозяев я решил уйти из "Эха", Женька не стал меня удерживать, но и не ушел вместе со мной.
- Везде одно и то же, - пояснил он. - Что, я не знаю, какие у этих фарангов представления о газете? Они тебя все равно достанут - их время на дворе.
С тех пор мы встречались нечасто. Особенно последний год. Просматривая время от времени "Эхо", я обратил внимание на то, что Веригин вдруг и сам стал снова пописывать. То ли у них там новые фаранги пришли, то ли прежние поумнели, но ему дозволили появляться с комментариями, которые не укладывались в общее направление газеты, но придавали ей некий шарм разномыслия.
В общем, если сложить все, что я знал о Веригине, и прибавить то, чего я не знаю, получалось, выяснить у него, откуда действительно растут ноги у статьи за подписью А. Степаниди, будет не так-то просто.
Моих соседей-анархистов почему-то очень волновала встреча с российскими пограничниками и таможенниками. Видимо, они боялись, что их ссадят с поезда посреди заснеженной степи или, что еще страшнее, отберут партийное знамя. Но ревностные российские служители закона на сей раз даже не появились в нашем вагоне, чем страшно разочаровали моих доблестных соседей, уже приготовившихся вступить в схватку с сатрапами тоталитаризма.
Зато полный восторг ждал их в Конотопе, где доблестные украинские таможенники и пограничники всегда начеку. Едва поезд в шесть часов утра стал тормозить у конотопского вокзала, где в любое время суток пассажирам уже много лет предлагают огромного размера плюшевых игрушек-монстров, электронасосы и чрезвычайной жирности торты, мои анархисты приникли к окнам в дикарской надежде разглядеть в непроглядной декабрьской тьме гордо реющие над пробудившейся Украиной оранжевые знамена. Невозможно описать их возбуждение, когда они увидели над каким-то зданием что-то похожее на оранжевый транспарант. И весь остальной путь до Киева они с таким же умилением и восторгом разглядывали бурые из-за мокрого снега вещественные доказательства размаха украинской революции.
Киевский вокзал разочаровал моих юных спутников. По платформе вместо пламенных революционеров с горящими глазами слонялись сумрачные, небритые мужики и подозрительного вида немолодые бабы, явно занятые невеселыми утренними проблемами. Но ребята, пережив первые впечатления, решили немедленно выдвинуться на Майдан. Я указал им путь, а сам направился в гостиницу, которую мне заказала расторопная секретарша Бегемота.
В гостинице я снова и снова перебирал варианты своих действий. Необходимость задать пару вопросов своему старому приятелю вдруг стала вырастать в серьезную проблему. Если за текстом стояли чьи-то большие интересы, расспрашивать Веригина прямо в лоб вряд ли стоило. Как бы весело ни проводили мы время в университетские годы, сегодня мы с ним, судя по всему, оказались в недружественных лагерях. И потому объявить ему, что я приехал в Киев специально для того, чтобы выяснить, на кого он работает, означало сразу поставить нас в положение недругов, если не врагов. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Имелся другой вариант. В Москве я купил последний номер "Эха" с репортажем Веригина из Киева. Поэтому можно было позвонить ему и сказать, что я приехал по своим делам, а о его пребывании здесь знаю из газеты. И был еще третий вариант - можно было бы встретиться с ним вроде бы случайно на какой-нибудь пресс-конференции или ином революционном мероприятии со всеми вытекающими из такой романтической встречи последствиями.
Чем дальше, тем меньше нравилось мне задание Бегемота. Понятно, что Женьку втянули в чью-то чужую игру, но почему именно я должен оказаться в роли шпиона, который пришел выяснить, кто ему заплатил, и получить с этого свою прибыль? В этой истории ни ему, ни мне не была отведена роль благородного героя. Мы играли в чужой пьесе весьма эпизодические роли из разряда "Кушать подано!". И из-за этой жалкой роли я должен был предать наше прошлое? Разрушить многолетнюю дружбу, которая как-никак до сих пор составляет весьма важную часть моей жизни?
Так я накручивал и распалял себя, хотя прекрасно понимал, что Женьке будет лучше, если эту работу сделаю я, а не какой-нибудь молоденький равнодушный и скользкий хорек из конторы Бегемота или амбал из службы безопасности "Крокета". Потому что я в любом случае буду на его стороне в этой темной и для меня, и для него истории.
Несколько успокоив таким манером свою разбушевавшуюся совесть, я включил телевизор. Там как раз шел репортаж с ночного митинга на Майдане. Картинка была уже привычная - бьющие в небо лучи прожекторов, море оранжевых знамен, возбужденные веселые лица, обвязанные оранжевыми ленточками дорогие иномарки - именно их старательно ловили в кадр телеоператоры, видимо, получившие задание показать, что на митингах усердствует не только голытьба из западных областей, но и зажиточные, преуспевающие киевляне… Ужасное, застывшее лицо Ющенко, улыбающаяся Тимошенко, цепко оглядывающаяся по сторонам, значительные физиономии их сподвижников, пара российских либералов, старательно делающих вид, что они не чужие на этом празднике, какие-то иностранцы…
А еще там была Разумовская.
Моя красавица Анетта.
Да-да, моя трогательная и ласковая тигрица стояла чуть в стороне, но все-таки среди распорядителей и модераторов этого торжества, ежилась от морозного ветра и смотрела то себе под ноги, то куда-то в темное киевское небо, распоротое дымными белыми столбами прожекторов. Интересно, о чем это она думает? А еще интереснее, какими такими ветрами и надобностями занесло ее сюда, в самое сердце матери городов русских, ныне в радостном возбуждении и нервном захлебе решившей переменить свою историю и отказаться от многих и многих своих детей?
Собственно, никакой особой загадки тут не было.
Разумовская давно уже входила в узкий круг лиц, которые по благословению нынешних хозяев жизни занимались пиаровскими компаниями на так называемом постсоветском пространстве. Они стимулировали одних персонажей, ставили клейма неисправимых на других, всячески рекламировали третьих. Они выдавали индульгенции и выносили приговоры. И это все очень хорошо оплачивалось. Хотя их действия на первый взгляд не всегда совпадали с интересами государства. Но жизнь быстро меняется - и то, что сегодня черным кажется, завтра белым становится. И наоборот. Так что, где ей сегодня быть, как не на киевском Майдане! И как я не догадался в Москве, куда она мчится по своим служебным надобностям?!
Вот только чего ее понесло на мороз, мою рассудительную и жесткую Анетту? Сидела бы себе в теплом офисе и контролировала. Это как раз в ее стиле. Неужели и ее расчетливую душу одолел оранжевый невроз?
Глава 8
Ордалия
Мои расчеты и планы оказались бессмысленной и зряшной ерундой. Все оказалось просто. Я шел по Крещатику, а навстречу мне шел Веригин. Все-таки Киев маленький город. Здесь все происходит на Крещатике или рядом с ним. Я думал о Разумовской и потому даже не заметил Веригина. Он сам окликнул меня.
- Пан Ледников, а вы здесь по какому случаю?
Остановившись, я какое-то время без всякого умысла недоуменно таращил на него глаза. На Женьке была вязаная шапочка, опущенная на самые глаза, которые скрывались за очками-хамелеонами, совершенно почерневшими под ослепительным киевским солнцем, отражавшимся от снежных сугробов.
- Веригин, ты, что ли! Здорово! Вот не ожидал! А ты тут чего?
Я очень непосредственно и убедительно хлопнул его по плечу. Благодаря Анетте мысли о воплях и поручениях Бегемота, естественно, вылетели у меня из головы, и наша встреча с Веригиным не могла при всем желании пройти более натурально.
Спустя несколько минут мы уже сидели в ближайшем ресторане, и он рассказывал мне о своих впечатлениях от оранжевой революции. Надо признать, он быстро врубился в тему. Он был умный, непредвзятый и честный наблюдатель. А еще он умел анализировать и обобщать. И не боялся это делать. Хотя в нынешней ситуации нормальному русскому человеку данное занятие не могло быть приятным.
Когда мы пропустили пару рюмок, я сказал:
- Я читал твой последний репортаж в "Эхе".
Веригин лишь скривился в ответ.
- Да нет, правда. Что ты рожу кривишь? В принципе все точно. И красочно - с деталями, с картинками…
Тут я поймал себя на мысли, что на самом-то деле готовлюсь к другому, настоящему разговору. А необязательные слова про его репортажи - это так, то ли проверка боем, то ли усыпляющий газ.
- Очень трогательное замечание, - поежился Веригин. - У нас на филфаке был преподаватель Вальдемар Федорович Велик, который на наших контрольных работах писал что-то вроде "Очень красиво и старательно. За что вам большое спасибо". Таким манером он демонстрировал, что относится к нашим усилиям примерно как к детским каракулям. Никакого другого смысла он в них не видел.
- Ладно, не кокетничай, мне действительно понравилось.
- А ты не юродствуй, понял! - как-то уж слишком яростно выдохнул он. - Что там может нравиться? А то мы с тобой не знаем, как сии блюда готовятся. У моих нынешних начальников принцип четкий: "Чтобы было, как в "Коммерсанте". Вот я им и впариваю. Рецепт простой. Бесконечный циничный стеб, живописные детальки, чтобы было "смачненько", как украинцы говорят. А еще - видимость объективности. Объективность, но такая, чтобы ясно было, кто тут наш, а кто чужой. Делов-то! Мне тошно становится, когда вижу, как ловко я насобачился варить эту бурду. Я даже стал иногда думать, что по-другому уже и не умею.
- Ну ладно, ты хоть объясняешь людям в Москве, что тут действительно творится, на самом деле.
- А ты думаешь, им это нужно? Представляешь, в редакции перед отъездом люди у меня спрашивали, какая разница между Ющенко и Януковичем. Им надо было это растолковывать. И именно они сегодня полируют мои тексты. Им виднее, кто прав, кто виноват. Что нужно, а что не нужно украинскому народу!
- Я тебе говорил, когда уходил из "Эха", с кем ты остаешься. С этими ребятами уже тогда все было ясно.
- От тех ребят в газете уже никого не осталось. Они разбежались сразу, как только начались проблемы с деньгами, - засмеялся Веригин.
- Ну да, а на их место пришли точно такие же. А потом и эти сбежали. И пришли новые. Но опять такие же. Старик, в этом деле уже ничего не переменится. Тут, во-первых, взломан генетический код. Теперь они плодят только себе подобных. Другим неоткуда взяться. А во-вторых, даром, что ли, журналистика все больше становится женской профессией. Ты посмотри на составы редакций - одни бабы. Маша, Алиса, Лена, Катя, Дуня, Рита, Фекла… И вдруг среди них какой-нибудь Игнат! Или Трофим. Представляю я себе этого Игната!
- Ты представляешь, а я с ними работаю.