"Опомнись, слышишь, опомнись! Мы наблюдаем за каждым твоим шагом и контролируем каждое твое движение. Когда мы захотим, мы сможем заставить тебя действовать так, как нам нужно!"
"Нет, решение принято мною окончательно и бесповоротно. Назад пути уже нет…"
"Ты не можешь вмешиваться! – настаивал голос. – Не должен! Это бессмысленно, подумай об этом! В конце концов, ты же -- не человек!"
– А кто же я? – уже вслух спросил Харман, но голос, словно испугавшись, что выдал некую тайну, замолчал.
Время раздумий кончилось, настала пора действовать. Харман попытался встать, но неведомая сила сковала все его тело и бросила опять на кровать. В мозгу, сменяя друг друга, проносились обрывки мыслей и образов, никак не связанных между собой, j
Он попытался соредоточиться. После долгих усилий ему это удалось. Постепенно беспорядок в сознании отступал, только в голове что-то гудело и пищало. ‹
Харман заставил себя встать. Как ребенок, который учится ходить, сделал несколько шагов…
Сколько времени длилось сопротивление противоборствующей силы, он не знал. Когда наконец оно совсем ослабло и контроль над телом был восстановлен, была уже глубокая ночь.
Перед особняком фон Риббеля не было видно ни души. Лагерь, окутанный промозглым, воняющим гнилью туманом, казался вымершим. Мертвенный свет прожекторов клубился вместе с туманом. И ощущение нереальности окружающего мира опять охватило Хармана, но только на миг. |
Дверь на веранду оказалась запертой, но это не смутило обер-лейтенанта. Он умел открывать любые замки с помощью подручных средств.
Из-под двери кабинета фон Риббеля сочился слабый свет. К удовлетворению Хармана, дверь эта оказалась открытой.
Комендант, видимо, привык засиживаться допоздна. Уютно расположившись в мягком кресле со стаканом глинтвейна, при свете настольной лампы он листал какую-то пухлую книгу.
Увидев перед собой Хармана, фон Риббель опешил и некоторое время изумленно взирал на него. Потом пришел в себя и расслабился.
– "Идет народ многочисленный и сильный, какого еще не было от века… Перед ним была земля, как сад Эдемский, а после него"… – нараспев прочитал он в книге.
– "Унылая пустыня", – вежливо закончил Харман, усаживаясь в кресло напротив коменданта.
– Что-нибудь стряслось? – спросил фон Риббель, аккуратно закладывая страницу в книге. – Слушаю вас.
– Я должен возвращаться, -- сказал обер-лейтенант.
– Именно сейчас? – удивился фон Риббель. – Среди ночи?
– Именно так, господин оберштурмбанфюрер.
– А почему такая спешка? – закуривая, осведомился комендант. – Может быть, завтра сюда нагрянут русские танки? Или настанет конец света?
– Я не могу вам всего объяснить, но я должен еще до рассвета покинуть лагерь.
– А разве ваша машина уже готова к отправке? Насколько мне известно, еще не все ценности…
– Я не беру ценности, – прервал Харман своего собеседника. – Я оставляю их влагере.
– Не понял, – протянул фон Риббель. – Что это значит, Харман?
– Вопросы потом. Выслушайте меня. У меня мало времени. В мире все относительно, – начал объяснять Харман ("Что я теряю время? – мелькнуло у него в голове. – Он же все равно не поймет"). – Для вас наибольшую ценность представляют деньги, золото, власть над людьми. Для нас же наивысшей ценностью был, есть и будет человек.
– Один момент. Для кого это – для вас? Кто вас сюда прислал? И с какой целью?
– Я не буду вам ничего объяснять, – сказал Харман. – Я буду краток. Вместо ценностей я заберу с собой пятьдесят детей и солдата Верке.
Фон Риббель ошарашенно воззрился на Хармана. Потом его правая рука напряглась и дернулась куда-то под стол.
– Сидеть! – спокойно приказал Харман. – Не осложняйте ситуацию. Я все равно выстрелю первым.
– Зачем вам дети? -- после паузы спросил комендант.
– Я хочу их спасти. 1
– Ax вот как! – издевательски осклабился фон Риббель. – Значит, в вас пробудился гуманист? Прекрасно. Но позвольте задать вам один вопрос. Что вы будете с ними делать? Куда вы их повезете? Вокруг идет война. Уж не говоря о том, что на первом же дорожном посту вас остановят и арестуют как лицо, передвигающееся без сопроводительных документов. Может быть, у вас есть возможность переправить детей через линию фронта? Очень и очень в этом сомневаюсь. И вообще, я считал вас более умным человеком… И потом, вы не учитываете еще одного фактора. Видите ли, пребывание в нашем заведении неизбежно накладывает определенный отпечаток не только на внешность, но и на память, на психику ребенка. Уже сейчас у них нет памяти. Следовательно, у них нет прошлого, а раз так, то нет и будущего. Вы даруете им жизнь, но подумайте, каким мучением она для них обернется, потому что они никогда не забудут Харвица. Они просто обречены на смерть, Харман. Кроме того, здесь же содержатся их родители, и, увозя детей, вы лишаете их отца и матери.
– Прекратите, фон Риббель, – устало сказал Харман. – Вы изложили мне формально-логические доводы, чтобы убедить меня, что я не прав. Но формальная логика часто оказывается демагогией, и меня вы не переубедите. Берите бумагу и пишите распоряжение на выдачу мне детей и Верке.
– А если я откажусь? – поинтересовался комендант.
– У меня достаточно возможностей, чтобы добиться желаемого результата, но я не хотел бы их использовать. 11
По лицу фон Риббеля Харман понял, что тот не верит ему. Тогда обер-лейтенант сосредоточился и сказал вдруг непреклонным голосом: Т|
– Поднимите вашу правую руку. Не можете? А теперь? – Он опять бросил пристальный взгляд на правую руку коменданта, продолжая говорить: – Теперь ваша рука поднимается независимо от вашей воли, она берет ручку и начинает писать: "Распоряжение"…
Когда текст документа был полностью написан под диктовку Хармана и рука фон Риббеля поставила подпись, обер-лейтенант взял бумагу и сказал: I
– А теперь я освобождаю вас.
Фон Риббель сидел, окаменев. По его бледному лицу ползли, словно капли дождя, крупные горошины пота. Он с шумом выдохнул воздух и воскликнул:
– Невероятно! Фантастика! Кто же вы, Харман? Гипнотизер? J
– А вы? – спросил Харман. – Как могло получиться, что вы, образованный, культурный человек, ценящий достижения человеческого духа, подчинились фашистам? Выжестали преступником! |
Фон Риббель криво усмехнулся.
– "И возненавидел я жизнь, Ибо злом показалось мне то, что делается под солнцем, Ибо всё – суета и погоня за ветром!" – процитировал на память он. – Я не знаю, откуда вы и как обстоит дело у вас, а в нашем мире царит культ силы. Тот, кто слабее, всегда подчиняется сильным и, в свою очередь, начинает подчинять себе тех, кто слабее его. Если же он выпадает из этой схемы, его попросту раздавят, уничтожат. Возьмем, к примеру, вашего Верке. Наверное, вы считаете его героем, а, по-моему, он – самый обыкновенный дурак…
– Герой не может быть дураком, – возразил Харман. – Но умный может быть трусом, как вы, оберштурмбанфюрер…
Он пристально посмотрел на коменданта, и тот, словно не замечая Хармана, стал бесцельно листать взад-вперед свой талмуд. Он мог бы двигаться, ходить и разговаривать, но на самом деле его сознание было мертво…
Автостоянку охранял солдат. Харман дал ему возможность изучить бумагу фон Риббеля, потом сел в кабину машины-сейфа, прогрел мотор и потихоньку тронулся в детский сектор.У караульного помещения он затормозил.
За дощатым столом охранники, которые ждали своей очереди идти на дежурство, развлекались картами и губными гармошками. На стенах висели автоматы, сумки с гранатами, кнуты со свинцовыми наконечниками, плетки и прочие принадлежности.
Харман осведомился, кто тут цугвахман, и протянул бумагу вытянувшемуся по стойке "смирно" унтершарфюреру. Тот прочитал приказание коменданта и выразил готовность помочь обер-лейтенанту.
Они вместе отправились в детские блоки.
Около двух часов ушло на то, чтобы отобрать необходимое количество детей. При этом Харман старался выбирать наиболее слабых, истощенных и измученных, зная, что не сегодня-завтра их все равно отправят либо к доктору Кетцелю, либо в "лазарет".
Унтершарфюрер равнодушно наблюдал за тем, как Харман отбирает детей, потом равнодушно построил их и равнодушно повел к караулке. Его равнодушие было равнодушием хладнокровного палача. Впрочем, дети тоже равнодушно относились к тому, что их куда-то среди ночи ведут два немецких офицера. Но это уже было равнодушие жертв.
Вероятно, они думали, что их ведут на смерть, потому что Харман, шедший позади этой ужасной колонны живых скелетиков, слышал, как старшие дети уговаривали младших не бояться.
Харман хотел тоже успокоить их, но потом понял, что они все равно ему не поверят.
До машины дошли молча. Харман открыл ключом заднюю дверь кузова и стал по одному подсаживать детей в фургон. Там было душно – машина быстро нагревалась – и он стал опасаться, как бы дети не задохнулись внутри стальной коробки в дороге. Но потом он вспомнил о вентиляции.
Его расчет на пятьдесят детей оказался верным: последних пришлось буквально втискивать в кузов фургона. Потом Харман отпустил унтершарфюрера и, выждав, пока он отойдет на достаточное расстояние, быстро залез под машину. Он не знал, зачем он это делает. Он инстинктивно ощущал, что к днищу прикреплено большое устройство, рычажок которого надо повернуть ровно на три оборота против часовой стрелки. Харман действовал как автомат, но теперь он знал, что максимум через два часа эта машина должна находиться на лесной дороге, на которую можно свернуть с шоссе после моста, в пяти километрах от него…
Через несколько минут Харман уже сидел в кабине и нажимал ногой на стартер. Нужно было еще забрать Верке. Обер-лейтенант поехал к штрафному блоку.
Однако с Верке все оказалось гораздо сложнее. Начальник штрафного блока с сомнением повертел в руках "распоряжение" фон Риббеля, а потом заявил, что на арестованного нужно оформлять кучу сопроводительных документов, а канцелярия откроется только в девять утра; что расписка Хармана его никак не удовлетворит, поскольку отвечать в случае чего все равно придется ему, а времена сейчас, сами знаете, какие; что вся эта затея везти арестованного в кабине грузовика, без охраны, ему, честно говоря, вообще не нравится…
Словом, Харман понял, что легальными средствами здесь ничего не добьешься, а посему опять использовал прием воздействия на чужую волю. Когда штурмфюрер лично открыл ему карцер, он увидел Верке неподвижно лежащим на бетонном грязном полу, без сознания, жестоко избитым.
Харман отнес его в кабину (штурмфюрер стоял столбом, уставившись в одну точку), затем вернулся, ввел штурмфюрера в состояние "фиксация" и закрыл его в карцере, а ключ положил себе в карман – на всякий случай. Другой бы на его месте при этом улыбнулся, но улыбаться Харман не умел. Он мог лишь изображать улыбку, да и то тогда, когда это было нужно.
Он подъехал к стальным воротам лагеря и притормозил, не выключая фар. Из помещения контрольно-пропускного пункта, на ходу надевая фуражку, вышел дежурный офицер. Харман вылез из кабины, доставая бумагу фон Риббеля.
Дежурный мельком глянул на бумагу, потом неожиданно сказал:
– Прошу прощения, господин обер-лейтенант, но я не могу вас выпустить ночью одного, без сопровождения охраны.
– Я очень спешу, оберштурмфюрер, – резко сказал Харман. – Прикажите открыть ворота.
Секунду эсэсовец глядел на него. Харман напрягся и впился в него своим взглядом. Но почему-то сейчас это не дало никакого эффекта. Не хватало энергии, и Харман это почувствовал.
Тщательно подбирая слова и крутя головой, дежурный офицер произнес:
– Извините, но я должен позвонить оберштурмбанфюреру фон Риббелю или ротенфюреру Шарцу.
И он направился к КПП.
Тогда Харман, вытянув из кобуры свой пистолет, в два прыжка настиг его и ударил рукояткой по голове.
Вдруг откуда-то сбоку набежали смутно различимые в темноте силуэты в касках, заклацали передергиваемые затворы. Харман на мгновение застыл, потом превратился в сплошное мелькание рук и ног. Некоторое время слышались звуки смачных ударов, вскрики, стоны, силуэты солдат разметало в разные стороны. Неподалеку панически взвыла сирена, застрочили автоматные очереди.
Харман подобрал с земли пару автоматов, двумя гигантскими прыжками вспрыгнул за руль машины-сейфа, дал задний ход, потом разогнался на полном газу и снес ворота вместе с петлями, на которых они держались на столбах.
Машина вырвалась из лагеря и понеслась по дороге, по коридору из колючей проволоки. И тотчас, с обеих сторон, наверное, из тех самых скрытых бункеров, о которых Харману говорил фон Риббель, к кузову протянулись трассы пулеметных очередей.
Харман выключил фары и прибавил скорость, интуитивно угадывая дорогу. Пули с визгом отлетали от брони, потом начался лес, стрельба позади стала затихать, но еще долго слышался надрывный вой сирены…
Машину на кочках подбрасывало и мотало, и Харман с тревогой подумал, как себя чувствуют дети в стальном кузове. Но они молчали, словно их там вообще не было. И все-таки он поехал потише.
Через несколько минут очнулся Верке и слабо застонал. Боковым зрением Харман заметил, что солдат наблюдает за ним сквозь щелочки в веках.
– Не притворяйтесь, что вы без сознания, – сказал обер-лейтенант. – Вы уже очнулись, Верке.
Верке вдруг глубоко вздохнул и рывком открыл дверцу кабины со своей стороны. Дорога бешено неслась им навстречу в свете фар. Харман мгновенно правой рукой схватил солдата за полу кителя и резко дернул на себя. Верке забился, пытаясь вырваться. Когда он понял, что это бесполезно, то опять захлопнул дверцу, откинулся на спинку сиденья и беззвучно заплакал.
– Зачем вы хотели выпрыгнуть? – спросил Харман. – На такой скорости это было бы равноосильно самоубийству.
– Я знаю, что меня ждет в гестапо, – сквозь слезы выдавил Верке. – Я знаю, как они умеют пытать и мучить людей. Я там не выдержу, слышите, не выдержу! Я слабый человек, а они сильные. Они делают историю, а я не могу! Мне обидно, но я не могу убивать людей!
– Почему вы решили, что я вас везу в гестапо? – хладнокровно осведомился Харман.
– А куда же еще? Не в гости же к вам мы едем!
– В определенном смысле, вы правы. В гости. Я не могу пока сказать вам, куда именно мы направляемся, но я могу гарантировать, что там вы будете на свободе и в безопасности.
Некоторое время солдат пристально смотрел на Хармана, потом спросил:
– Кто же вы, господин обер-лейтенант?
– Если бы я знал, – сказал Харман. – К сожалению, я и сам этого не знаю.
– Куда мы все-таки едем? – опять спросил Верке.
Харман вместо ответа спросил, сможет ли солдат вести эту машину. К его облегчению, Верке утвердительно кивнул.
– Хорошо, – сказал Харман. – Дело в том, что я забрал вас и детей – они у нас в кузове – против воли начальства Харвица. И сейчас за нами в погоню из лагеря выезжает моторизованное подразделениеСС. Я там наделал шуму, и теперь они хотят догнать и убить нас.
– Откуда вы знаете про погоню, господин обер-лейтенант? – спросил Верке удивленно. – Сзади никого не видно.
– Знаю, – спокойно сказал Харман. – Причем мы не сможем от них уйти. Все дорожные посты уже предупреждены. Ближайший из постов будет у въезда на мост. Там они и нагонят нас.
Только теперь Харман почувствовал – сумел наконец почувствовать, – как безмерно устал. Он глянул на часы. До срабатывания штуки, закрепленной под днищем машины, оставалось еще около часа.
Когда в алом свете восходящего солнца вдали перед ними показался мост, а сзади, на шоссе, стали появляться черные точки, Харман остановил машину. По его указанию Верке сел за руль и осторожно тронул машину с места.
– Теперь держите скорость не меньше шестидесяти и внимательно слушайте меня, – сказал Харман.
Въездна мост был перегорожен шлагбаумом, из-за небольшой баррикады в виде мешков с опилками торчал в сторону машины ствол скорострельного пулемета. Мишина стала замедлять ход: вопросительно покосившись на Хармана, Верке притормаживал.
– Не бойся, – сказал ему Харман. – Maшина снесет шлагбаум, как спичку. Остальное я беру себя. Насчет того, что я тебе объяснял, всё понял?
Верке кивнул, не отрывая глаз от дороги. Нервы у пулеметчика, видно, не выдержали, и он ударил по машине длинной очередью. Пули зацокали по асфальту перед машиной. Верке на миг сбросил скорость, и в это мгновение Харман, схватив автомат и сумку с гранатами, выпрыгнул прямо на шоссе и перекатился на обочину. Едва за ним захлопнулась дверца, Верке снова рванул машину вперед, припав к рулю.
Все получилось так, как рассчитывал Харман. Эсэсовцы, вопя, палили по машине, стараясь попасть в лобовое стекло, шлагбаум от удара бронированным бампером разлетелся на куски, и машина понеслась по мосту.
С немыслимой быстротой Харман швырнул за баррикаду пару гранат, а потом, в несколько прыжков оказавшись у мешков, дал две длинные очереди из автомата.
Вдруг сзади к нему метнулась тень. Харман повернулся. Чудом уцелевший жандарм прыгнул на него, держа наперевес карабин с примкнутым плоским штыком-ножом, и этот штык шел прямо в горло Харману. Мышцы обер-лейтенанта среагировали мгновенно. В то время, пока мозг оценивал сложившуюся ситуацию, тело само отклонилось вбок – не на много, но ровно настолько, чтобы уйти из-под удара – правая рука схватила ствол карабина и дернула на себя так, чтобы солдат потерял равновесие, а левая коротко, без размаха, ударила противника снизу под челюсть. Жандарм весь обмяк и рухнул. Ноги его еще дергались, но он был уже мертв.
За это время погоня приблизилась настолько, что Харман мог разглядеть преследователей. Эсэсовцы были на мотоциклах с колясками, а за ними катил бронетранспортер.
К счастью, пулемет на баррикаде нисколько не пострадал от взрывов гранат. Харман подпустил мотоциклы на дистанцию прицельного выстрела и одной очередью срезал передних. Эсэсовцы остановились, спешились и залегли в кювете. Прошло некоторое время, прежде чем они опомнились и под прикрытием бронетранспортера, который бил из пулемета, пошли в атаку.
Нужно было уничтожить бронетранспортер. Харман подпустил его метров на сто и швырнул ему под колеса гранату. Бронетранспортер скрылся в дыму, съехал в кювет и смачно зачадил. Из его люков во все стороны посыпался экипаж, но Харман спокойно расстрелял солдат из пулемета. Цепочка эсэсовцев дрогнула и залегла. Перед ней кто-то метался, размахивая пистолетом и рыча неразборчивые команды. "Это Шарц. Он мне уже надоел", подумал Харман и снял ротенфюрера прицельным выстрелом.
Однако вскоре эсэсовцы окружили Хармана с трех сторон и, строча из автоматов, ринулись на штурм баррикады. После длинной пулеметной очереди снова залегли. Потом опять пошли. И опять залегли.
С каждым броском их ряды все больше редели, но они неуклонно приближались к Харману, и ему приходилось быть очень внимательным, чтобы не подпустить противников на расстояние, достаточное для броска гранаты.
Он знал, что долго не продержится, но ему нужно было продержаться еще как минимум четверть часа. Каким-то вторым, внутренним зрением он видел, что в этот момент Верке сворачивает машину в лес и медленно едет по ухабистой просеке.