Час Самайна - Сергей Пономаренко 11 стр.


- 7 -

Хроника Плачущей Луны Июнь 1919 года. Яков Блюмкин

Блюмкин по Лабораторной перешел на Батыеву улицу. Не­большую, грязную, в которой уже ничто не напоминало о бы­лом великолепии "улицы красных фонарей", роскошных бор­делей конца прошлого столетия, так и не ставшую киевским аналогом парижской Плас Пегаль. Редкие двухэтажные дома соседствовали с обычными хатами, проезжая часть мостовой, выложенная серым булыжником, разбитая, с непросыхающи­ми лужами, была в выбоинах, словно не так давно подверглась артиллерийскому обстрелу.

Сгустившиеся сумерки и отсутствие действующих элект­рических фонарей делали передвижение по ней делом опас­ным, грозившим вывихом лодыжки, а то и переломом ноги.

Но это было не самое страшное, что могло ожидать путника на этой пустынной улице. Время было неспокойное, голодное, и бандиты хозяйничали на отдаленных от центра и патрулей улицах города. Но Блюмкин прекрасно чувствовал себя в тем­ноте, чудесно в ней ориентировался, ни разу не оступившись там, где и в дневное время надо было внимательно смотреть под ноги. Да и револьвер за поясом внушал уверенность. Впро­чем, детство и юношество, проведенные в Одессе, когда при­ходилось самоутверждаться в многочисленных уличных дра­ках, которые не всегда заканчивались после первой крови, выработали твердость характера и умение постоять за себя. Он твердо уяснил, что наносить удар нужно всегда первым, никогда не поворачиваться к противнику спиной, а если он упал на землю, то не удовлетворяться этим, а бить до тех пор, пока враг не затихнет. Незазорно спастись бегством, но если уже ввязался в драку, то стой до конца, используй все средства, какие сможешь, и оставь страх противнику. Побеждают не толь­ко силой, ловкостью и умением, но и решимостью идти до конца. Это он усвоил в драке в одном из глухих одесских дво­ров, где его подкараулили трое. Они были сильнее, их было больше. Якова сбили с ног, и тогда он, вцепившись одному в ногу, прокусив штанину, отхватил кусок мяса. Такого страш­ного вопля он никогда прежде не слышал! И они опешили на мгновение, в растерянности наблюдая за кричащим от безум­ной боли товарищем и не зная, то ли оказать ему помощь, то ли продолжать драку. Это дало Якову возможность подняться на ноги и бесстрашно, с дикими воплями, выплевывая чужую кровь, броситься в драку, горя желанием убить. Вскоре оше­ломленные противники отступили и даже обратились в бег­ство, на ходу поделившись мнением о нем: "Это же бешеный!" Кличка "Бешеный" сохранилась за ним надолго... Затем учас­тие в отрядах самообороны, защита еврейских районов от погромов и первое убийство человека.

Впрочем, ничего особенного Яков тогда не почувствовал. Он видел, как мужчина бежал - краснолицый, что-то кри­чащий, огромный. Наган дернулся в руке, и человек, словно споткнувшись, упал. Пуля попала ему прямо в сердце. Это Яков увидел потом, когда, подойдя, рассматривал его тусклые, как у дохлой рыбы на Привозе, глаза, застывший пузырек окровавленной слюны в уголке рта. Небольшое входное от­верстие на серой рубашке, слегка набухшее кровью. И ника­кого особого чувства - ни сожаления, ни радости. Просто так надо.

"Хочешь жить - ешь, хочешь выжить - убивай, - поду­мал он. - Это просто работа, которая не требует ни нена­висти, ни радости, ни особых раздумий. Лишь умения. В сле­дующий раз именно ты можешь оказаться на его месте".

И Блюмкин научился быстро и метко стрелять, хорошо владеть холодным оружием, будь то нож или штык, освоил приемы рукопашного боя.

В мыслях Яков теперь представлял себя новым Иудой Макковеем, и учеба в Талмуд-Торе, нравоучения старого ребе Менделя Мойхер-Сфорим, детская несбыточная мечта об учебе в ешиботе - все оказалось в позапрошлой жизни, даже не в про­шлой. Он не раз сталкивался со смертью, убивая и рискуя быть убитым, когда участвовал в боях в составе только что сформи­рованного 1-го Одесского добровольческого "железного" отря­да. Здесь он почувствовал, что, несмотря на юный возраст, может руководить, и приписал себе два лишних года.

Его умение организовывать, думать, сохранять спокойствие и принимать решения в экстремальных ситуациях заметили другие, и скоро Яков сумел подняться до должности помощ­ника начальника штаба 3-й Украинской советской одесской армии. Затем размолвка с командующим, эсером Лазаревым, на почве экспроприированных в банке денег и уход из армии, больше похожий на бегство. В Питере в ЦК левых эсеров его приняли, особенно те деньги, которые он привез с собой и сдал в кассу.

Вскоре он уже был начальником отдела недавно созданной, но уже грозной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контр­революцией и бандитизмом. Чувство власти над жизнью и смертью пьянило сильнее водки, да что водки - наркотиков, всего на свете! Но чувство власти пьянило не только молодых парней, впервые почувствовавших ее, но и целые партии. Омрачало только то, что эту власть надо с кем-то делить...

Конфликт между большевиками и левыми эсерами назре­вал. "Власть" - это слово в единственном числе, и все де­мократии в истории заканчивались диктатурой. А тут еще грабительский Брестский мир, отдавший Германии террито­рию большую, чем занимала она сама. Большевики слишком легко на него пошли, подтвердив этим разговоры о герман­ских деньгах, полученных на революцию.

На теракт Яков вызвался сам, подготовив план убийства Мирбаха, которое должно было разрушить этот позорный мир. Перед терактом, не зная, останется ли живым, он оста­вил записку: "Черносотенцы-антисемиты с начала войны обвиняют евреев в германофильстве и сейчас возлагают на них ответственность за большевистскую политику и сепа­ратный мир с немцами. Поэтому протест еврея против пре­дательства большевиками России и союзников в Брест-Литовске имеет особое значение. Я как еврей, как социалист беру на себя совершение акта, являющегося протестом".

Многие большевики молча поддержали поступок, направ­ленный на разрыв мира с немцами, благодаря чему ему, ране­ному, удалось бежать из больницы, благополучно уходить от вялых розысков ЧК, особенно не скрываясь в Петрограде и его предместьях, а позже официально быть оправданным за убийство империалиста-капиталиста немца Мирбаха.

Блюмкин спокойно шел в сгущающейся темноте и чувство­вал себя частью ночи: уверенный и сильный не только телом, но и духом, не сомневающийся, что все, что он делает, правиль­но. По дороге решил на обратном пути зайти к Жене. Прикинул, что уже две недели к ней не показывался. То, что она любит его, не вызывало сомнений, но мало ли женщин его любили? Ему было недостаточно любви женщины. Он хотел многого. Того, чего был изначально лишен по факту своего рождения в семье бедняка-еврея: власти, денег, обожания толпы.

Две женщины любили его сейчас: товарищ по партии эсеров Лида Сорокина и Женя Яблочкина. И у обоих не было шансов на ответное чувство. Хотя Яков и провозглашал себя интерна­ционалистом, но в душе был националистом и знал, хотел, не подвергал сомнению того, что его женой могла быть только еврейка. Следовательно, и полюбить он мог только еврейку.

Чернобровая Лида Сорокина одолевала его своей ревно­стью. Кроме того, после их встреч оставалась какая-то опусто­шенность, словно она лишала его энергии. И он не мог найти этому объяснение. Она была настоящей красавицей. Невысо­кая, крепко сбитая, с нежным румянцем, большими черными глазами и густыми волосами, заплетенными в длинную косу. Многие хотели бы оказаться с ней в постели, да и он сам со стороны "поедал" ее глазами, но после близости наступала полная апатия и бессилие. Возможно, причиной этого была старая цыганка, предсказавшая, перед тем как он ее пристре­лил, что его смерть будут звать Лиза. А имена Лиза и Лида созвучны. Цыганка была глупая и жадная и, если бы ни эти недостатки, не умерла бы от его пули...

Он совершил ошибку, увлекшись на короткое время Лидой Сорокиной, и, когда наступило охлаждение, почувствовал себя в ловушке. Он не мог ее бросить, не мог не видеться с ней, ведь она была товарищем по партии. Друзья шутливо погова­ривали, что пора бы сыграть партийную свадьбу, и Лида вос­принимала их слова всерьез...

С Женей было проще. Яков решил, что в какой-то момент просто перестанет к ней ходить и на этом все закончится. Но тело Жени неудержимо манило его, а ее образ незримо при­сутствовал рядом, даже если она была далеко. Ее страстность и покорность привязывали к себе. От нее Яков выходил пол­ный энергии и сил, словно она подпитывала его своей любо­вью. Блюмкин тщательно скрывал ее присутствие в своей жизни - о ее существовании никто из партийного окружения не знал. И сейчас это было ему на руку.

Слишком напряженными стали отношения Якова с товари­щами по партии после того, как он съездил в Москву и добился оправдания по делу убийства Мирбаха. Там Блюмкин встре­тился с Дзержинским, который дал ему ряд ответственных поручений и вручил мандат за своей подписью. Левых социалистов-революционеров в Москве практически не осталось - похоже, они проиграли. Здесь, в Украине, они еще сохранили за собой некоторые позиции, но, видимо, ненадолго. Теперь злятся на него за близость к большевикам, косятся на его де­ятельность в объединенном центре социалистов Украины, сто­ящих на платформе советской власти, - большевиков, части левых эсеров-боротьбистов, максималистов, борьбистов, анар­хистов. Похоже, назревает разрыв с товарищами по партии. Впрочем, Блюмкин уже был к нему внутренне готов.

Его отношение к партии левых эсеров словно отображало взаимоотношения с Лидой Сорокиной: и бросить нельзя, и поддерживать тяжело. Несколько раз он, опустошенный и обессиленный, уходил от Лиды в ночь, сославшись на неотложные дела, несмотря на ночные патрули, добирался через полгоро­да к Жене и оставался у нее. Приходил смертельно уставший и заявлял, что будет только спать, потому что день выдался очень тяжелым. Но, оказавшись в постели, чувствовал к Жене непреодолимую тягу, словно и не было перед этим опустоши­тельной любви с Лидой. У Жени было удивительно притяга­тельное тело - с нежной кожей, прохладное и одновременно горячее, страстное, мгновенно зажигающее его. А утром, пос­ле ночи с двумя женщинами, обладающими неистовым тем­пераментом, Яков шел по делам свежий и полный сил. Вчера тоже хотел уйти ночью от Лиды, но она не отпустила. В ее поведении чувствовалась какая-то странность, нервозность, словно сквозь любовь просматривалась злость и обида. Якову даже на мгновение показалось, будто она с ним прощалась.

Теперь, вспоминая прошлую ночь, он снова явственно видел эти странные перемены настроения - от язвительной колкости до сентиментального плача... Она с ним прощалась! Да и Бог с ней... Ходили слухи, будто к ней неравнодушен Арабаджи.

Сумерки уже сгустились, когда Блюмкин оказался на ка­толическом участке Байкового кладбища. Место и время для встречи было выбрано символично. Направился к польско­му склепу с двумя ангелами, по привычке шел в обход. Вро­де все было тихо. Арабаджи и Поляков курили, рядом стоя­ла Лида Сорокина. Ее присутствие и крепкий дым самосада подействовали на Блюмкина успокаивающе. Он расслабился, потерял бдительность, и под ногой предательски хрустнула ветка. Незаметно подойти с тыла не удалось. Мужчины вско­чили как на пружинах, в руках наганы. Блюмкин успокаива­юще помахал им.

- Здравствуй, Живой, - неприязненно сказал Арабад­жи. - Как бы ты сейчас махал руками, если бы мы пульнули сразу? Пришлось бы менять кликуху на противоположную.

- Мертвяк, - радостно подтвердил Поляков.

- Ладно, - примирительно сказал Блюмкин. - Замнем. Не забывайте, дорогие товарищи по партии, что я стреляю гораздо лучше вас. Но перейдем к делу...

- Можно и к делу, - согласился Поляков. - Только давай сначала погутарим о другом. Тебе не кажется, что в последнее время у нас слишком много провалов? Много наших товари­щей забрала ЧК.

- Много, - согласился Блюмкин, насторожившись. - Сла­бая конспирация. Вот, например, сегодняшняя встреча обя­зательно должна была быть на кладбище поздно вечером? Ведь возвращаться придется во время комендантского часа. Можем напороться на патруль, да и хозяйке квартиры подозрителен жилец, который шастает по ночам. Мы могли бы спокойно встретиться в более людном месте, днем - тогда меньше шан­сов "зарисоваться".

- Возможно, ты и прав, Живой, но похоже, что среди нас завелся провокатор. Последний арест группы Ирины Кахов­ской наводит на размышления. Уж Ирину не назовешь не­бдительной - сколько германская контрразведка, гетманская "варта" и петлюровская ни пытались ее изловить, ничего у них не получалось.

- И это не исключено. "Сколько на свете чудес, мой друг Гораций..." - согласился Блюмкин настороженно, с аппетитом чихнул и полез в карман за платком. Руки Арабаджи и Поляко­ва сразу оказались в карманах, где топорщились наганы. Блюм­кину стало ясно - место и время были выбраны неслучайно. А Лида знала об этом и, когда он засомневался, идти ли на встре­чу, горячо убеждала, что пойти надо обязательно. Непонятно только ее присутствие здесь. Она вроде не из тех, кто любит присутствовать на эксах, тем более любимого человека.

Неужели старая цыганка была права и рядом стоит его смерть, с которой он еще недавно делил постель? Теперь по­нятно, что в конце разговора последует приговор товарищей по партии. Револьвер за поясом, под пиджаком, но, похоже, при неосторожном движении они начнут стрелять. Надо как- нибудь отвлечь их внимание.

- Ты это о чем? - недоуменно спросил Поляков.

- Это Шекспир, мой необразованный друг. Классику надо знать.

- Стишки пописывать, - насмешливо сказал Поляков. - И не только...

- Может, объяснишь, с чем был связан твой демонстратив­ный приход в ЧК в апреле и весь этот балаган вокруг твоего оправдания большевиками? - спросил Арабаджи с видом чело­века, который знает ответ на поставленный вопрос. - Весь этот шутовской революционный суд в Москве, который тебя оправ­дал. Странно только, что товарища Александровича и еще трис­та членов нашей партии, активно участвовавших в июльских событиях в Москве, расстреляли, Попова заочно приговорили к смерти, а тебя как одного из убийц германского посла Мирбаха лишь заочно осудили на три года, а сейчас и вовсе оправдали. Ты вроде член нашей партии социал-революционеров, а за­игрываешь с большевиками, дружишь с максималистами, вы­полняешь поручения борьбистов. Наш пострел везде поспел.

- Я работаю на революцию. А с кем и как, выбираю сам. Цель оправдывает средства.

- Не все средства и пути хороши, - вмешалась Лида, до этого молча стоявшая в сторонке. - Есть недостойные сред­ства, которые бросают тень на нашу партию и подрывают ее авторитет. А есть действия, которые вообще ведут к уничто­жению партии.

- Что ты хочешь этим сказать? Говори прямо, глядя мне в глаза, - разозлился Блюмкин, но взял себя в руки: ситуация была не та, чтобы давать чувствам волю.

- Она хочет сказать, что провокаторов развелось видимо- невидимо, все они из ведомства товарища Дзержинского и их надо давить, как крыс, - снова вмешался Арабаджи. - Еще после июльских событий, когда вроде вся ЧК сбилась с ног в поисках тебя, нам донесли о странной фразе Ленина в адрес Блюмкина и Андреева - "искать и не найти". Мы тогда не при­дали этому значения, поскольку ты для нас был героем!

- И это ты говоришь мне, добровольно вызвавшемуся со­вершить теракт против германского посла и рисковавшего жизнью? Мне, прибывшему в Украину для подготовки терак­та против гетмана Скоропадского? Если бы не технические неисправности бомбы, он был бы успешен! А то, что я, попав в руки к петлюровцам, чудом избежал смерти? А моя деятель­ность как члена подпольного Совета рабочих и солдатских депутатов во время гетманщины и петлюровщины? А подго­товка вооруженных выступлений против петлюровцев в селах Киевщины и Подолья?!

- Товарищ Гамбург тебе знаком? - спросил Арабаджи, демонстративно поигрывая в кармане наганом.

- Речь идет о Кудельском? Да, он мне знаком еще по Одес­се. Работал журналистом в газетах "Одесский листок" и "Гу­док", я там печатал свои стихотворения, - ответил Блюмкин, без малейшего волнения изучая и анализируя обстановку.

"Лица напряжены. Понятно, они ждут, когда я с возмуще­нием начну спрашивать, уж не подозревают ли они меня как провокатора. Тогда они достанут наганы, сунут мне их под нос и будет поздно что-то предпринимать. Надо как-нибудь от­влечь их внимание".

- А тебе известно, что он сейчас работает в киевской "чрез­вычайке"? - продолжал допытываться Арабаджи.

- Известно. Ну и что?

- А были у тебя с ним встречи в последнее время? И с то­варищем Лацисом, твоим знакомым по Москве, ныне возглав­ляющим киевскую ЧК?

- Были, - спокойно ответил Блюмкин и выпустил платок, который держал у носа. Как он и ожидал, их взгляды на долю секунды отвлеклись, чтобы проследить путь платка до земли. Да и неправильно держать наганы в карманах - прицельно не выстрелишь, а чтобы их достать, нужна еще доля секунды. Этого времени Блюмкину хватило, чтобы рвануться в сторону, под прикрытие гранитных надгробий, на ходу выхватить из-за пояса револьвер и наугад выстрелить. Это дало ему небольшую фору во времени, но сзади уже пришли в себя, началась пальба. Блюмкин больше не стрелял, чтобы не выдать свое передвиже­ние. Пули то и дело рикошетили рядом по каменным надгро­биям, но темнота и, самое главное, удача были на его стороне. Пока оторвался от преследования, насчитал восемь выстрелов. Решил, что домой возвращаться нельзя, там может ждать заса­да. Очередной раз похвалил себя, что правильно поступил, не "засветив" Женю и ее квартиру. Теперь у него было место, где можно выждать время. По крайней мере, эту ночь.

- Кто там? - почти сразу отозвалась Женя на осторожное постукивание в глухое окно. Словно ожидала его.

- Кудлатый, рыжий, бездомный пес, ищущий приют и хо­зяйку.

- Яша, ты?! - радостно вскрикнула она, и послышался скрип двери.

Блюмкин на мгновение прислушался к темноте. Было тихо - лишь где-то вдали побрехивали собаки, шумел ветер в деревь­ях, - и осторожно подошел к крыльцу. Лязгнул запор, открылась дверь, и показалась Женя, держа в руках горящую дрожащим неуверенным огоньком тоненькую церковную свечку. Блюмкин поднялся на крыльцо, заставил ее посторониться, и с похолодевшей спиной, ожидая выстрела сзади, быстро прошел внутрь. Лишь прикрыв дверь, почувствовал себя в относительной бе­зопасности. В глубине дома глухо закашляла хозяйка, словно подавая знак, что его приход не прошел незамеченным.

Женя приоткрыла свою дверь и пропустила его вперед, в полумрак комнаты, освещенной такой же свечкой, какую держала в руках. Она, как всегда, была рада его приходу. Сто­яла в ночной сорочке, смотрела счастливым взглядом серых глаз и куталась в теплый шерстяной платок. Блюмкину полу­мрак комнаты, где в темном углу могла спрятаться смерть, вдруг показался враждебным.

"Лида предала меня, вдруг и эта предает?" - подумал он, нащупывая рукоятку револьвера за поясом.

Назад Дальше