- Пирс. Это совсем другое.
- А есть у тебя столько?
- Ну ты же знаешь. У меня есть маленький энзэ.
- Да?
- Конечно. Деньги на побег. Они у меня всегда были. Все так делают.
- А я нет, - отозвался он и снова вспомнил о ее побеге, об Уэсли.
Интересно, подумал он, а другие женщины, с которыми я раньше жил, хранили НЗ на случай ухода? Очевидно, в этом есть здравый смысл, и сама идея хоть и ошарашила его слегка, но и привлекла. А если бежать будут от него? Или все-таки с ним, от грозящей обоим беды? Деньгам-то все равно.
- Ой, ну я не знаю, - повторила она.
- Ну еще бы.
На самом деле она знала. Когда Майк подвел ее к Рэю Медоносу, тот взял ее руку в свои и улыбнулся так, словно знал какой-то ее секрет, что-то хорошее и отважное, о чем она никому не говорила, но что всегда было в ней и делало ее самою собой. Она письмом попросила отца выслать ей пару сберегательных облигаций, которые ей дарили по большим праздникам, а теперь она решила их обналичить и заплатить. Тогда пути обратно уже не будет. Осознание того, что у нее есть и что ее ждет, согревало грудь; оно было теплее, чем ванна, теплее, чем бабьелетнее солнце, чем плоть, над которой потрудился Пирс.
- А я думала, ты заинтересуешься, - сказала она и встряхнула волосами, такими длинными, что какой-нибудь придурочный принц вполне мог забраться по ним в ее окно.
- Чем?
- Целительством. Божьей силой. - Она прикрыла глаза. Казалось, она опять вот-вот уснет. - Чудесами.
- Черта с два, - ответил Пирс. - Я заодно с сэром Томасом Брауном. "Сдается мне, в религии слишком мало невероятного, чтобы дать пищу активной вере".
Она усмехнулась, не открывая глаз.
- Активной вере, - повторил он и засмеялся, но почувствовал, как чья-то ручонка сжала его сердце.
Когда ее волосы высохли, двое вернулись в хижину, и Роз, вновь скинув халат, уселась перед светлым туалетным столиком с большим полукруглым зеркалом.
Он приблизился к ней. Она достала гребешок и щетку, старинный набор с отделкой из потускневшего серебра. Он выбрал гребень и принялся за работу, начав расчесывать со спутанных кончиков, постепенно поднимаясь выше.
- Так что же мы с этим сделаем? - спросил он ее, приподняв густые и тяжелые, как невыделанная шкура, черные волосы в своих руках.
- Ой-ё! - сказала она, наблюдая за ними обоими в зеркало.
- Ну не оставлять же их просто так, - сказал он. - Распущенными.
- Нет?
- Думаю, их надо стянуть потуже. - Он взял щетку и начал расчесывать уверенно и умело (способный ученик, он стал экспертом за одно лето). - Так ведь? Ты ведь не возражаешь, нет?
- Я, - сказала она. Ноги ее раздвинулись.
- Разве ты не этого хочешь?
Молчание. Поднятая щетка замерла в ожидании.
- Да, - сказала она.
Да. Расчесав и разгладив ей волосы, он поднял с макушки прядь волос, тщательно разделив ее на три части. Держа в руках эти пряди, он стал сплетать их, правую через среднюю, левую через правую, среднюю через левую. Проделав так дважды, он взял локон распущенных волос сбоку и добавил его к тем, которые заплел. Затем локон с другой стороны.
Главное - не выпустить из рук, не то придется все переделывать. Чтобы она доверила ему свою внешность, он потратил много времени и усердия, куда больше, чем на завоевание доверия в постели.
Бывали дни или ночи, когда процедура у зеркала затягивалась. Похожие на птичий череп ножницы с тонкими челюстями Роз доставала из темного ящика, где они обитали, и выкладывала на столик перед собой, чтобы видеть. Он заговаривал с ней о ножницах. Порой она брала их в руки, а если была в настроении, отдавала ему, и он аккуратно и неспешно принимался за стрижку.
Все, что требовалось, - чтобы вжикали ножницы и обрезки, поблескивая в свете лампы, падали на ее обнаженные плечи, груди, а ее глаза жадно впитывали это зрелище. Вот и все, что нужно. Как-то она рассказала ему, что, еще когда была подростком, открыла это в себе и, часами сидя перед зеркалом, стригла и кончала, стригла и кончала.
Он никогда не срезал много, лишь кусочки по краям, совсем незаметные. Не только по причине неопытности, хотя и поэтому тоже; но если действительно стричь ее так, как они обсуждали, - отхватить, откромсать, отрезать разом с ее индивидуальностью, волей, самостоятельностью; остричь, словно кающуюся грешницу, Жанну д'Арк, пристыженную коллаборационисту с потупленным взором, - тогда она больше не смогла бы фантазировать на тему стрижки, воображать, как подчиняется ножницам в его руках.
Так что волосам всегда нужно быть длинными: пусть остается что стричь.
- Увидимся вечером? - спросил он. - Или…
- Я собираюсь уехать, - сказала она, глядя, как он поочередно берет ее пряди: с одной стороны, с другой.
- Да?
- Ко Дню Колумба. В Конурбану.
- Чего ради?
- С группой из "Чащи". - Она вытащила изо рта случайно попавший меж раскрытых губ волосок. - Начальный курс, кажется.
- Ты едешь туда с…
- Со всей группой. Выезд из "Чащи", на фургоне. Ну и дальше.
Какое-то время он молча заплетал волосы. Фокус в том, чтобы натяжение с обеих сторон было одинаковым, а то одна будет туго натянута, вторая слабо.
- Тогда, - сказал он, - у меня для тебя есть приказ.
- Какой?
- Я хочу, - сказал он, - чтобы ты оставила себя в покое. - Туже, туже, канат, цепь. - Пока снова не встретимся. Поняла?
- В смысле… Бо-оже мой, Пирс. - Улыбка расцвела на ее губах, нарушив серьезность ритуала.
- Именно это я и хочу сказать. Ни одного прикосновения.
- Ну а вдруг я, ну понимаешь, не удержусь. - Легонько, не всерьез, она занималась этим даже во время разговора.
- Роз.
Он взялся за сплетенный им канат и запрокинул ей голову. Евино яблоко на ее горле шевельнулось и спало.
- Сможешь, - сказал он. - Удержишься.
Он обнял ее, наклонился, прижал щеку к ее щеке, губы - к ее горлу. Французская коса для нее, и, может быть, только для нее, была в одном списке с другими французскими штучками: буквы, уроки, поцелуи. Он сжал ее в объятиях и держал до тех пор, пока она еще раз не уступила.
Как Пирс и предполагал, имелся-таки прямой путь через гору, чтобы не возвращаться в Откос, а потом на дорогу вдоль Блэкбери; перед выездом Роз объяснила ему, на каком повороте свернуть в Шедоуленд, чтобы выехать на дорогу, ведущую на восток к литлвиллскому шоссе, на какие вехи смотреть. Когда солнце достигло зенита, он отправился туда, в гору.
Он приказал ей не касаться своего тела, а сам даже не дотерпел до дома. На дороге за Шедоулендским мостом, проехав (как показалось) бесконечно далеко вверх, Пирс сбросил скорость у въезда в лес: то была дорога на лесосеку, давно заброшенная; с некоторым трепетом он свернул на нее, проехал немного и остановился.
Один.
Обычно дух, всеобщий живитель, что плотнее бессмертной души, но тоньше тела, - то ртутное вещество, что окутывает душу, заполняет сердце и принимает впечатления органов чувств, может быть воспринимаемо вне тела только в двух случаях. Первый - речь, в особенности пение; собственно пение - это дух, выражаемый телом в слышимой, хотя и невидимой форме. Второе - вот это густое вещество двойной возгонки, сготовленное на мужском пламени, уплотненное до видимости, как яичный белок, а также та блестящая смазка, которую выделяла она, слушая его запреты: Роз как раз в тот момент прокручивала их в голове, одновременно и нарушая. Драгоценное; вероятно, истощимое и трудновосполнимое - потому нам велят не тратить его на фантазмы, не возлежать в одиночестве, не изливать на простыни, на землю или вот на эту хреновую тряпочку.
Pneumatorrhæa это называется; истощение звездной материи, данной нам при рождении.
Но почему? Не должно ли возникать тем больше, чем чаще она или он… Пирс долго лежал неподвижно, откинувшись на кожаную обивку. Разноцветные листья падали на капот. Время от времени он слышал шум авто. Он не знал, что в Шедоуленде свернул не туда, не вправо, а влево, и сбился с пути.
Глава девятая
Листва на дубах в Аркадии бурела и опадала неохотно, задерживаясь на ветках уже после того, как выпадал первый снег, и даже дольше, пока ее не выталкивали набухавшие по весне почки, а вот блестящие листья кленов, особенно старых, опадали все вместе, разом, дружной стаей, словно договорившись В душе устанавливалась возвышенная меланхолия, стоило поднять взгляд и увидеть, как они там, в вышине, все разом отцепляются от ветвей и медленно опускаются. Смерть, о-хо-хо. Деревья прочих пород (великое множество их собрал здесь когда-то архитектор, они состарились вместе, но, казалось Роузи, так и не подружились) сбрасывали многоцветную и многообразную листву в разное время Ярко-желтые ивы и медно-красные японские клены, золотистые березы, зелено-коричневый ясень и еще два ряда тюльпановых деревьев (их пора было подрезать), под которыми труднее всего было убирать свекольно-красную листву.
Роузи вытащила из каретного сарая огромные бамбуковые грабли, удобные и легкие, несмотря на размер, - отличный инструмент, да уж, те, кому приходилось разбираться с хозяйством вручную, знали что к чему Конечно, она не обязана убирать листья в Аркадии, Алан Баттерман уговорил ее нанять садовника для работ, которых всегда невпроворот в огромном имении, и она согласилась, но сейчас сгребала листья в большие пряные груды просто для удовольствия и чтобы успокоить нервы, а еще чтобы в них попрыгала Сэм, как ей и было обещано.
- Еще, мамочка! Выше!
- Ладно, выше так выше.
Уже назначен день, когда Сэм вернется к "Малышам" на обследование, о котором говорил доктор Мальборо: ее опутают проводами на три дня и попытаются установить, откуда берутся припадки. Так что "Малыши" - это не дурной сон, а если и кошмар, то с продолжением. Дела вполне могли обернуться хуже некуда; мысль эта всплывала в сознании Роузи совершенно неожиданно, и бороться с нею приходилось посреди дневных трудов или ночного сна: она словно окружена дикарями, и голодные хищники глядят из темноты. Поддерживай костер. Хуже всего - Роузи почему-то очень жалела об этой постыдно-незначительной (в сравнении с остальным) детали, - что сорвалось большое празднество, которое она собиралась устроить в Баттерманзе. Сэм могли положить на обследование как раз и только на Хеллоуин. А неделей раньше, на уик-энд, - не под сам Хеллоуин, но близко, - тоже не получалось. Роузи не могла принять на себя заботы о вечеринке как раз накануне поездки к "Малышам"; ей казалось, она обязана сосредоточить все силы на том, что произойдет на этаже доктора Мальборо, хотя ясно же: как ни мучай себя мыслями и волненьями, на результат они не повлияют никак. Но давить на будущее своим беспокойством и одновременно взваливать на себя большое и хлопотное дело было невозможно, не говоря уж о том, каким ужасным предзнаменованием станет неудача праздника, если все повалится из рук; в общем, она отказалась от этой затеи.
- Брось меня туда! Брось!
- Бросить? Вот так вот и бросить?
Она подняла визжащую Сэм под мышки и раскачала так, словно собиралась швырнуть ее на милю: махнула в сторону кучи листьев и вернула назад; затем еще раз. Беспомощный смех - именно от предвкушения: Роузи научилась этому приему, глядя, как крутит дочь в воздухе Майк. Выше, папа!. Новость, что вечеринка отменяется, Майк выслушал с облегчением. Ничего забавного в этом нет, сказал он. В чем? В Хеллоуине, во всех этих ведьмах и призраках. Смотри, с чем играешь; ты понятия не имеешь, что можешь навлечь. Роузи засмеялась и спросила - ты что, серьезно, а он не стал отвечать, только зловеще промолчал, сделав вид, что ответ-то у него припасен: еще один приемчик Майка, давно ей ведомый.
- И-ых! - Наконец она аккуратно бросила Сэм в середину кучи. - Понравилось?
- Теперь засыпь меня, - сказала Сэм и легла на спину.
Роузи словно ощутила дочкиным нюхом запах опали, услышала ее ушами сухое потрескивание ломкой листвы. Такое незабываемо. Когда она вернулась в Дальние горы и Аркадию, прожив несколько лет на Среднем Западе, стояла осень; Бонн в то время болел и сидел во взятом напрокат кресле-каталке, и Роузи тогда, как сейчас, убирала опавшие листья, чтобы чем-то занять себя, а он смотрел, как она сгребает листья в одну кучу, словно салат. Этого я теперь лишен, сказал Бонн. Голова его на длинной черепашьей шее тянулась к Роузи, листьям и дневному свету. Еще бы хоть раз вот так поработать, проговорил он.
Не понимаю, сказала она; один раз - все равно что сотня, какая разница?
Еще бы хоть раз, повторил он. Всего бы попробовать еще по разу. Он подался вперед, приоткрыв рот то ли скорбно, то ли в тоске, а может, ему трудно было дышать, словно прижал лицо к стеклу, за которым шла жизнь. "Он просто любит жизнь", - говорила его старая экономка миссис Писки.
Над Сэм уже возвышался курган; Роузи даже не могла различить ее очертаний под грудой листьев.
- Ну, как? - спросила Роузи. - Здорово? Хватит насыпать?
Она подождала ответа. Листья не шевелились.
- Хватит, Сэм?
Ответа нет.
Чувствуя, как неистово забилось ее сердце, Роузи вонзила руки в кучу, принялась разгребать листву, ставшую вдруг тяжелой, как золото; откопала лицо Сэм - оно было неподвижно. День замер и похолодел. Роузи ухватилась за курточку, в которой чувствовалась тяжесть тела дочери, но Сэм уже не было.
- Сэм! - взревела Роузи голосом, какого она раньше у себя никогда не слышала, да и представить не могла, что может так кричать, - голосом, исторгнутым откуда-то из глубин, таким громким, что он мог призвать дочь обратно.
Она подняла Сэм, и голова девочки безвольно повалилась на плечо Роузи. Сколько времени это длилось - секунду, две или три, не больше, решила она потом, но тогда секунды словно остановились в падении, - а потом Сэм открыла глаза и улыбнулась.
- О господи, Сэм, - сказала мама. - Ну, Сэм, разве так можно. Разве ты не понимаешь.
- Я была мертвая, - сказала Сэм. Она забрала в горсти мамины волосы и раскладывала их на свой вкус. - Мертвая. А теперь ожила.
На вершине горы Юла листья желтели куда решительнее, чем во всех Дальних горах; на ее склонах расположилась климатическая микрозона, где всегда холодней, чем в округе; цветы распускались позже и отцветали быстрей, бури были суровее; когда вы вели машину в гору холодным мокрым вечером, сразу за Шедоулендом дождь обыкновенно превращался в дождь со снегом, а затем в снег без дождя.
Нынешнее утро в "Чаще" - тише обычного: сотрудники прибираются, укладывают бумаги, пакуют личные кофейные кружки, плюшевых зверушек и фотографии по сумкам и рюкзакам. Одна из врачей безутешно рыдает у своего письменного стола, с чего бы это? Дверь ее кабинета закрывается. Где-то рабочие сливают воду из труб и заколачивают чердаки, но весной все равно придется возиться с лопнувшими трубами и беличьими гнездами. Или чем похуже.
- Закончена ли наша работа? - переспросил Рэй Медонос. - О нет, конца еще не видно. Мы даже толком не начали.
- Я имел в виду - здесь, - ответил Майк Мучо. - Здесь-то все закрывается.
- Да. Что ж, очень жаль, что нам пришлось ускорить события. Потому что в мире много больных страждущих, и помочь мы должны многим. А мы даже толком не начали. Вот мое мнение.
Высказывая мнение о чем-либо, Рэй давал понять - и очень ясно, - что сам он не считает свои слова всего лишь "мнением". Майка Мучо такая поза раздражала, а может, восхищала, он каждый раз хотел оспорить Рэеву точку зрения, в чем бы она ни состояла, но опасался этого.
- Понимаете, Рэй, - начал было он.
- Я думаю о детях. Вы здесь лечите много молодежи.
- Лечили, скажем так.
- И вы знаете, что проблемы детей коренятся в их родителях.
- Да, - ответил Майк. - Детские впечатления, конечно.
- Но часто они могут вспомнить об этом только после немалых наших усилий и расспросов. Не так ли? Они не помнят.
- Вытеснение, - произнес Майк.
Фрейдистом он не был - его обучали бихевиористы, - но основы и термины знал, тогда как Рэй, зачастую казалось, вообще не имел о них представления.
- Корни уходят далеко и глубоко, - сказал Рэй. - Родители могут не осознавать, что своим поведением навлекают на детей одержимость.
Майк ничего не сказал, даже не кивнул в ответ.
- Сексуальные повадки, богохульства - ну вы понимаете, - продолжал Рэй. - Даже если они не поклоняются дьяволу сознательно, то есть не заключают с ним соглашение, все равно исход один. Согласие их молчаливое. А страдают в итоге дети. По всей стране. Мальчики и девочки ничего не знают и, может быть, так и не узнают, покуда кто-нибудь не воззовет к тем дьяволам, которые засели в них. Думается, мы взращиваем страшные посевы и через десять - двадцать лет начнем пожинать плоды; дьяволы, призванные сегодня родителями, заговорят, хоть до того дня и будут молчаливы. А дети начнут вспоминать, что с ними сделали. Тогда мы увидим ужасные деяния, услышим ужасные слова. Нам доведется узнать, что в душах наших детей вывелся, будто личинки насекомых, целый сонм дьяволов.
Он улыбнулся Майку, тот опустил взгляд и тоже улыбнулся; он знал, что Рэй способен ощутить его неуверенность, то ли стыд, то ли замешательство - не сказать, что совсем неприятное ощущение.
- Все эти терапевты со своими терапиями, сотканными из сомнений и колебаний, - сказал Рэй. - Они говорят, что болезнь - это вопрос веры. А лечение - вопрос доверия. Проблема смены верований: людям предлагают поверить во что-то новое. Но я утверждаю: проблема не в том, во что веришь и кому доверяешь. Вопрос в том, как все обстоит на самом деле.
- Я понимаю, - выдавил Майк.
Он уже жалел, что сидит рядом с Рэем, который просто обожал подсаживаться поближе к собеседнику, - Майк догадывался зачем, ему даже объясняли эти причины во время учебы. Колени целителей почти соприкасались, и он чувствовал, что вот-вот захихикает, как ребенок от щекотки, или расплачется.
- Ну не забавно ли? - вопросил Рэй. - Если нечто - вопрос веры и доверия, так это, мол, нетрудно изменить. Что есть убеждения? Реальны ли они? Нет, это продукт сознания; в реальности они не существуют. Их можно менять, точно кадры в кино.
- Ну, в теории, - пробормотал Майк.
- И что меня удивляет, - сказал Медонос и положил руку поверх Майковой, - они говорят, что корень проблемы - ложная вера; кто поддался чародею, тот и увидит женщину распиленной пополам, а ты покажешь, что это не так, и конец иллюзии. Но они ничего не могут поделать. В тяжелых случаях - ничего. Мы говорим, что проблема реальна: нечто обитает в этих людях, оно должно быть изъято, и мы можем делом подтвердить свои слова. Мы можем помочь.
- Да.
- Может статься, мы столкнемся с ними прямо здесь, - сказал Рэй, не отводя взгляда от Майка и продолжая все так же улыбаться. - Может быть, вы сами будете изгонять их, Майк. Я к тому времени усну. А вы увидите, как они полезут отсюда, дымясь, изо всех окон и труб.
- Рэй, вы так легко об этом говорите.