Он склонил голову и удалился, пятясь, сложив руки, как для молитвы; длинные ладони казались посеребренными, словно сами стали драгоценными от обращения с императорской коллекцией.
Джон Ди и Джордано Бруно стояли бок о бок посреди вселенной.
"Но почему они - лица? - спросил Джон Ди. - Почему люди?"
"Потому что они - это мы, - ответил Бруно, осматриваясь. - Если всех их сложить друг с другом и смешать, они образуют одного человека: мужчину или женщину. И человек тот не будет ни странностью, ни редкостью, но обычным существом. Мы ведь только смешение стихий этого мира, при жизни удержанных воедино душой. Которая, быть может, есть не что иное, как форма внутри материи, присущая роду человеческому. Она исчезает вместе с нами, как все эти лица исчезнут, если животные пошевелятся и убегут, цветы завянут, а фитили и спички догорят".
"Точно лица в облаках", - сказал Ди.
"То же самое".
"Моя душа не принадлежит этой земле, - сказал Ди. - Она выкроена по другому лекалу, и, когда элементы распадутся, она вернется домой. К Тому, Кто создал ее. Я убежден".
"Душа есть душа, - отрезал Бруно. - Моя или твоя, принадлежит ли она богу, тыкве или улитке. Вергилий говорит: Spiritus intus alit, все питает Душа".
Он поглядел в лицо Джона Ди, а тот смотрел в ответ - получалось, что несколько сверху вниз. Они точно были скроены по разным лекалам, conjunctio oppositorum. Если сложить их вместе, возможно, получился бы человек грядущей эпохи, а может, его тут же разорвало бы на части и разнесло весь замок.
"Перед тем как ты появился в моем доме в Мортлейке, мне поведали о тебе", - сказал Джон Ди.
"Твоя земля полна соглядатаев, как дохлая собака червей".
"Те соглядатаи не были людьми. О тебе говорили не земные обитатели, но те, кто пребывает вовне. Они рассказали о твоем нраве и твоей судьбе, но не о мыслях".
"Хорошо, хорошо, - сказал Бруно. - Bene bene. Как будешь говорить с ними, передавай привет и благодарность за внимание к моей особе. Я уверен, что не знаком с ними".
"Они сказали, что ты в тот день не желал мне добра. И собирался похитить у меня то, что мог получить и так, - ту вещь, отдав которую я не обеднел бы".
"И что же это?" - спросил Бруно, ощерившись по-волчьи; на деле он прекрасно знал, о чем речь.
"Сказано было: мой камень, моя литера. Полагаю, имелся в виду некий знак".
Джордано Бруно увидел - сцена перед внутренним взором переменилась, словно разыгрывали маску, - сумрачную и тесную библиотеку в Мортлейке, на левом берегу Темзы, куда четыре, нет, пять лет назад он пришел вместе с польским графом Ласкусом, или Аласко. И нашел там книгу (он вспомнил, как рука его отпихнула другую книгу, какой-то альманах, чтобы добраться до нее): книгу, содержавшую вещь, которая на самом деле не камень, не литера, не имя, не человек и не знак, но все это разом.
"Я начертил этот знак до того, как понял его смысл и природу, - сказал Джон Ди. - Начертил его с помощью циркуля и линейки. Я был молод, мне еще тридцати не исполнилось".
Англичанин начал рисовать посохом на полу в центре пеие Saal знак, который был ему открыт или им придуман. Семь долгих лет, подобно Иакову, пасшему овец Лавана, он нянчился с ним, то и дело вглядываясь, пытаясь постичь его смысл: ключ, замок к которому утерян или еще не найден.
"Прежде всего, он содержит священный Тернер, - говорил Ди, - две прямые и точку пересечения. Тернер порождает земной Кватернер, вот он, четыре прямых угла и четыре прямые линии".
Бруно глядел, как возникает знак, - словно черты на полу вырубал резчик по камню. Из четырех частей и четырех отделов комнаты к литере приглядывались стихии и времена года: их глаза (лисьи и рыбьи, из астр и васильков, из огня и гнилушки) теперь взирали вниз, на пол.
"В нем Крест Христов, - сказал Ди. - В этих линиях - знаки четырех стихий: Земли Воздуха Воды Огня; в этих линиях двенадцать знаков зодиака и семь планет".
Знак вспыхнул в сознании Бруно. Он появлялся на каждом повороте пути Ноланца, подобный большеголовому, одноглазому и безрукому ребенку; выбитый на печатях докторов и книгопродавцев, отпечатанный на корешках старинных книг, нарисованный на стене уборной; он исчезал, стоило посмотреть еще раз, он тускнел, расплывался, оказывался чем-то другим. Знак взывал к нему и предупреждал; называл по имени. Или нет. Бывало, месяцами Бруно не вспоминал о нем, месяцами только о нем и думал. Сотни знаков, которые он вырезал по дереву, рисовал пером, чертил мысленно или на земле с помощью чудесного циркуля Морденте, были попытками уйти от него, вытеснить чем-то своим. Бруно страшился мысли, что этот знак окажется последним, что он увидит в жизни.
"Я полагал это, - говорил Джон Ди, - символом той единственной сущности, из которой создан мир. Иероглифом монады, Единого, чьи изменения заключают в себе все многообразие видимых нами форм…"
"Нет такого знака, - сказал Бруно. - Единое невыразимо. Будь у него знак… Нет. Его нет".
"Что ж, - сказал Джон Ди. - Раз уж ты так алкал его - если и вправду алкал, - может, ты скажешь мне, что это".
"Не могу. Синезий говорит, что знаки величайших дэмонов состоят из кругов и прямых линий. Возможно, это один из них; его имя, его зов".
"Чье имя? Чей зов?"
"Микрокосма, - ответил Бруно. - Величайшей из всех Сил. Глава его - Солнце, и Луна - корона; тело его составляют крест четырех стихий, знаки планет и созвездий. На середине пути между immensum и minimum, между червями и ангелами. Никто другой не может притязать на это. Другое имя ему - Человек".
"Великий еврей из этого города, - вставил Джон Ди, - говорит, что до сотворения мира Адам состоял из кругов и линий".
"До сотворения мира?"
"Он говорил: Господь отграничил Себя от пространства внутри Себя; сие породило точку, которая вмещала все, чем была - а может, и есть, - Вселенная; она была очерчена окружностью и пересечена линией. Адам Кадмон".
"Пустота в сердце Божьем есть… Человек, - произнес Бруно. Он содрогнулся всем телом и покачал головой: - Нет, нет".
"Что ж, - сказал Джон Ди. - Наверное, я уже никогда не узнаю. Ведь она ушла".
"Она?"
"Та, которая обещала мне поведать об этом знаке; предупредившая о тебе. Она ушла, и я уже не смогу спросить ее".
"Твои семамафоры ничего не говорят, - сказал Бруно. - Они суть Основания мира; они произносят только свои имена".
"Она сообщила мне: среди сил идет война. Беги от них, сказала она, но берегись, чтобы не попасть в руки других сил".
Знак, пламеневший в центре императорского зала, остыл от красного до иссиня-черного, словно окалина. Джордано Бруно стер его.
"Вопрос в том, кто станет хозяином, - сказал он. - Только и всего".
Двери в конце галереи открылись, и вошел гофмейстер. Они стояли и ждали, покуда тот чинно двигался к ним через всю залу по блестящему полу. Когда он подошел, оказалось, что в руках у него два письма, по одному для каждого. Он вручил их с легким поклоном.
"Так-так, - сказал Джордано Бруно, вскрыв свое. - Меня призывает его величество".
Он прикоснулся письмом ко лбу и сделал им знак: ведите. Гофмейстер вновь поклонился, отступил, повернулся и вывел Бруно из залы.
Джон Ди прочитал короткое послание:
Его Святейшее Величество требует, чтобы вы немедленно доставили ему ту великую ценность, которую обещали. А ежели вы к тому не способны, он желает, чтобы вы всенепременно передали слугам Его Величества того, кто был предоставлен вашим заботам.
Он сложил письмо, положил в карман и подумал: пора исчезать. Пора, пора, и, может быть, пора уже прошла.
Глава пятая
Давным-давно где-то в далекой стране царил Золотой Век, когда люди были ослами.
(Такую историю поведал Бруно императору римскому, которому показалось, что все это он уже слышал раньше.)
Всякий хвалит тот век. Люди тогда не умели обрабатывать землю, не знали господства одних над другими; никто не выделялся познаниями; люди ютились в подземельях и пещерах, отдавались со спины подобно зверям, не знали одежд, ревности, вожделений и обжорства. Тогда все блага были общими; люди питались, ну, яблоками, каштанами, желудями в том виде, в каком они производились Матерью-Природой.
Праздность была тогда единым указчиком и единственным богом. Если мы призовем фигуру Праздности, дабы она оправдала тот век, что услышим мы? (Тут Бруно спроецировал ее перед собой, туда, где лишь он мог увидеть сей образ, увидеть в точности и передать императору изреченные слова.) Все восхваляют мой Золотой Век, говорит Праздность, а затем уважают и чтят как "добродетель" того самого палача, который задушил его! О ком же я веду речь? Я говорю о Труде и друзьях его, Ремесле и Науке. Разве не слышите вы, как возносят им хвалы, даром что мир - увы, слишком поздно, - оплакивает злосчастия, ими приносимые?
Кто (говорит Праздность) принес в мир Несправедливость? Труд со братией. Кто - побуждаемый Честью - сделал кого-то лучше и хитрее, одних оставил в бедности, а других одарил богатством? Кто же, как не Труд, назойник и возмутитель спокойствия. Неведомо было нашим прародителям, что стоит им сорвать плод с Древа Познания, и ничто на свете не будет прежним; они спустили с привязи Перемены, а с ними Страдания и Труд.
"Говорят, - вставил император, - что Золотой Век вот-вот вернется. Если нам удастся принести его на землю".
"Возврата нет, - отрезал Бруно. - Все меняется. Эволюция. Переселение душ. Роды. Метаморфозы. Совпадение противоположностей. Фортуна располагает таким богатством вариантов, что перемены будут длиться вечно и ничто не повторится дважды".
Император задумчиво смотрел на него. Он мог бы возразить, что небеса неизменны и они возвращаются, но его астрономы уже сообщили, что меняются и небеса, рождаются новые звезды. Он мог бы назвать Бога, не подверженного переменам, но император не подумал о Боге, как не думал о Нем почти никогда.
"В новооткрытых землях, "Нью-фаунд-ленде", - сказал он, - есть люди, живущие сегодня, как мы когда-то в Золотом Веке. Так я наслышан".
"Если это и правда, - ответил Бруно, - значит, они рождены не от Адама и не знали грехопадения. Им оно предстоит".
"Все люди - дети Адама", - сказал император.
"Ой ли? - воскликнул Бруно (не заметив, как император отшатнулся от его дерзко вздернутого подбородка и от речей, более подходящих для ученой перебранки, чем для этих залов). - Ой ли? Если так, как же они добрались туда? Пешком через моря? На парусниках, до изобретения лодок? Может, их проглотили киты и срыгнули затем на далеком побережье? Нетнетнет. Природа создает людей везде, где только это возможно, в соответствии с землей и погодьем".
"Более одного Адама?" - спросил император.
"Более одного Адама, более одного грехопадения и более одной истории мира. И - с позволения вашего величества - более одного мира".
Император, одетый в черный костюм с роскошной черной отделкой (полночное небо со сверкающими драгоценностями - звездами и планетами), положил руку на голову рослого пса, меланхолически сидевшего рядом; зверь поднял влажные глаза на своего хозяина.
"Если Труд уничтожил Золотой Век и породил Несправедливость, то как вновь установить Справедливость?"
Казалось, он спросил это у собаки. Бруно (чья горячность быстро поостыла в холодных и тихих покоях) знал ответ.
"Еще большим трудом. Действие и Перемены создали Различия. Только увеличением их числа можно преодолеть их и сделать всех счастливыми. Или хотя бы более счастливыми, чем ныне. Колесо Фортуны правит всем, делая высоких низкими, добрых дурными, счастливых несчастными, богатых бедными. Но коль в труде мы покажем себя сильными выносливыми ослами, то сможем в нужный миг подтолкнуть это колесо или застопорить его".
"Ослами людей сделала Праздность, - заметил император. - Вы сами сказали".
"Есть ослы и ослы", - ответил Бруно.
"Предсказано, что наступает Новая Эра, - сказал император, - что многие державы рухнут и короны падут".
"Не обращайте внимания на пророчества, - сказал Бруно. - Они говорят лишь то, что мы сами вознамерились совершить".
"Эта Империя тоже, - продолжал император, - исчезнет, уменьшится, падет".
"Империя не может исчезнуть, - сказал Бруно. - А если даже исчезнет, то что?"
В ответ император широко раскрыл глаза, а Бруно, хоть и знал, что должен отвести взгляд - нельзя вступать в поединок с императором, надо покоряться его воле, - не сделал этого. Лучи духа его, пущенные из глаз силой биений сердца, проникли в глаза императора, а через них - в его душу. То был наглухо заколоченный дворец, куда более холодный, чем эта комната; пустой, точно склеп, а в нем пустой каменный трон. И Бруно понял, что должно делать императору и как поведать ему об этом.
"Вы видели мою коллекцию", - сказал император, словно решив сменить тему и не замечать дерзости Бруно.
"Видел. Ваше великодушное величество, чудесная коллекция ваша полна и совершенна. Но у нее нет центра. А был бы - тогда, поменяв и передвинув в ней что-либо, вы произвели бы изменения и вовне".
"А как мне создать в ней центр?"
"Вывернув наизнанку", - сказал Бруно.
"Как?"
"Я объясню, - проговорил Бруно. - Ваше величество много лет привлекало знаки и символы вещей на службу своей власти. Теперь же, напротив, обратите власть на службу этим знакам".
Император надолго замолчал, глаза его едва заметно съехались к переносице, и взор его померк.
"Любовь, - говорил Бруно. - Память. Матезис. Сии три. Но Любовь из них больше".
Большая габсбургская голова медленно кивнула, но не в знак понимания. Немного погодя двое слуг (как они чувствуют волю императора, как она им передается?) открыли дверь и встали по бокам Джордано Бруно, как стражники.
Бруно поведал бы гораздо больше о том, как устроена Вселенная и сколь она насыщенна. Он поведал бы, что каждая звезда - это солнце, столь же яркое, как наше, и что эти солнца опутывают чарами хладные создания, называемые планетами, которые вечно с обожанием и отрадой странствуют вокруг своих солнц, а сушу их населяют разумные существа, моря же полны рыб, как и наши, и у рыб тех - своя природа и свои сообщества, о которых нам знать не дано. Воздух и пространства между звездами наполнены дэмонами и духовными сущностями, ими полнятся также моря и пещеры земные; одни из них мрачны и молчаливы, иные горячи, деятельны и коварны, одних занимают людские жизни, других же - нет. Род человеческий возникает везде, где только возможно, и вот люди выбегают навстречу, едва завидев наши корабли, и взирают на нас с тем же изумлением, с каким мы на них: черные, коричневые или золотистые, глупые или мудрые, а может, всего понемногу.
Он поведал бы императору, что бесконечная изменчивость не столь велика, чтобы страшиться ее или теряться пред ее ликом, ибо Человек - существо, причастное всему, а следовательно, всему равное; искусствами, лишь ему свойственными, он способен познать все: посредством Матезиса сократить бесконечность до естественных, разумных и упорядоченных категорий и создать печати, каковые суть тайные души сложносоставного мироздания. Посредством Памяти заключить в себя эти символы и, открывая их по своей воле, двигаться через весь свет в любом направлении, составлять и переставлять вещества, создавать вещи, прежде неслыханные. Любовью же - склонять души к мирам, покоряя их и одновременно покоряясь им; утопать в бесконечности, не утопая: Любовь коварна и глупа, Любовь терпелива и упряма, Любовь нежна и свирепа.
Он поведал бы это и многое другое, но двое слуг увели его прочь из королевских покоев, дав ему знак поклониться раз, другой и, наконец, последний, когда закрылись двери между ним и императором, который стал вдруг далеким и маленьким.
В тот вечер император вызвал к себе нового имперского астронома. Когда тот явился, Рудольф вручил ему книжечку о математике, которую посвятил ему Бруно. Увидев на титульном листе имя автора, астроном расхохотался самым неприятным образом, широко раскрыв рот, - столь возмутительно, что скандализированный император даже выпрямился. С какой стати его сегодня все оскорбляют? Такого вообще не следовало брать на службу: астроном он прекрасный, но угрюм и обидчив, этот офранцузившийся итальянец по имени Фабрицио Морденте. Пусть убирается.
Император отправил еще одно письмо человеку, которого всегда хотел перетянуть в Прагу и сделать своим астрономом, - безносому датскому рыцарю Тихо Браге. (Как настойчивый, но презираемый поклонник, император время от времени посылал ему подобные письма, когда на сердце было тяжело.) В том послании он также спрашивал мнения Браге о Бруно. Через некоторое время пришел ответ: Браге в очередной раз учтиво, но твердо отказывался приехать в Прагу, сообщал, что работа Бруно - Nolanus nullanus, писал датчанин, - ему известна, и добавлял, что автор ее ухитрился сделать ошибки во всех чертежах и числах, включая 1 и 0.
Так что император отложил книгу Бруно подальше и приказал выдать Ноланцу из имперской казны сумму в триста талеров (было что-то в этом человеке, из-за чего император решил проявить осторожность), но более его не приглашать.
Тогда же в октябре в другой части огромного Градшинского замка собрались люди, готовые закончить или хотя бы продолжить работу, ради которой объединились. Встреча проходила в мастерской; Джон Ди узнал бы многие, хотя и не все из тех чудесных инструментов, что висели на стенах; он догадался бы, что ящики с шестеренками, груды медных рычагов и тяг, пружин, вогнутых стекол, барабанных колес и маятников - суть часовые механизмы, но не понял бы назначения других странных предметов, ибо они прежде не существовали, а были изобретены лишь недавно в этой же мастерской. Здесь многие из них и останутся; они были непостижимы в прежние века, а в будущие работать не смогут.
Но одну вещь в той людной комнате, где как раз зажигали свечи, поскольку за окном темнело, Ди признал бы сразу: книжицу на латыни, свою "Monas hieroglyphica", посвященную Максимилиану, отцу нынешнего императора. Она лежала открытой на большом центральном верстаке, страницы придавлены грузом, чтобы не закрывались.