- Ну и я тоже. - Она встала, нашла бутылку и плеснула еще янтарной жидкости в стаканы. - Заметано.
Выпили еще. Роузи соорудила бутерброды, и они перекусили на большой неуютной кухне, явно рассчитанной на прислугу. Пирс пытался, жуя, объяснить Роузи насчет Роз Райдер.
- Ей нужно быть во власти чего-то, - говорил он. - Чтобы не она принимала решения, а чтобы ее… кто-нибудь захватил, что ли. Взял штурмом.
- Бог.
- Ну, в конечном счете да.
- Или ты. - Она схрупала пупырчатый огурчик. - И типа, как? - Штука в том, что я должен был знать, как именно; это по умолчанию предполагалось. Она положилась на меня.
- А ты знал?
- Учился по ходу дела.
Роузи разглядывала его с улыбкой:
- В постели.
- Да.
- Ну и как далеко зашло?
- Ой-ё. - Он посмотрел вверх, то ли задумавшись, то ли избегая взгляда Роузи. - Ой, здорово далеко.
- Ну, давай рассказывай, - не выдержала она. - Как далеко.
Он попытался рассказать, выкладывая сперва не все карты, а лишь те, что помельче; она слушала, подперев рукой подбородок. Тогда он стал рассказывать подробнее. Порой она смеялась или кивала понимающе.
- Да-а, - приговаривала она. - Да уж. Старушка Роз.
- Дело в том, - объяснял Пирс, - что она действительно такая. В глубине души. Может, я и не прав, но, кажется, сам-то я не такой, ну, то есть в самой глубине.
Только он это сказал, как правда обернулась своей противоположностью, черная птица заложила вираж на фоне солнца и улетела.
- Но вот она - да.
- Так мне кажется.
- Это точно, - сказала Роузи. - Точно, она такая.
Она кивала так ритмично и понимающе ("да уж, уж да"), что Пирс замолчал и глянул на нее в недоумении; Роузи поймала его взгляд.
- Что?
- Ты это знала? - спросил Пирс.
- Ха, - сказала Роузи и поднялась на нога. - Я тоже была с ней в постели. Да-да-да. Я ее поимела.
Она широко улыбнулась прямо Пирсу в лицо и потянулась к нему, словно хотела обнять, но лишь положила ему руку на плечо и вытащила из Пирсова кармана сигареты. - Ты? - пробормотал Пирс. - Роузи, ты…
- Ага. У нее классное тело.
Она протянула сигарету, чтобы он поднес огоньку. Наступила ее очередь рассказывать. О том, как прошлой весной… Пирсу ведь известно, что Роз и Майк были любовниками? Да, конечно, как раз когда Пирс впервые сюда приехал. Но Майк и раньше с ней того, когда Роузи была еще миссис Мучо; и вот однажды.
- Он говорил, это сделает наш брак крепче. Свяжет нас. У нас с ним это будет общее. Такие вот узы.
Роузи лыбилась, как под кайфом; вертела сигарету неопытными пальцами, наслаждаясь ею, наслаждаясь вниманием Пирса.
- И не сработало, - предположил Пирс.
- Забавная штука вышла, - сказала Роузи. - О чем у меня до той ночи и мысли не было, так это о разводе. Даже в шутку не думала. Но после - мне даже думать было нечего, настолько все стало очевидным.
- То есть настолько плохо?
- Да нет. Было не плохо. Было… - она небрежно повела дымящейся сигаретой, - даже как-то забавно. Немножко приятно, немножко мерзко.
- Угу.
- Во всяком случае, это не была последняя капля. Нет, дело не в этом. Тут скорее я пыталась уйти от решения, от того, чтобы все обдумать. То есть это и было решением, но только я его приняла другим… способом. - Она бросила на Пирса вопросительный взгляд - понял? - и добавила (или подумала; позже она не могла вспомнить, вслух она это сказала или про себя): - Наши тела со всеми их чувствами словно живут другой, отдельной жизнью, в которой мы иногда участвуем, - словно заглядываем в нее, когда тела наши делают что-нибудь удивительное. Как тогда: заняться этим с Роз означало порвать с Майком, хотя мне самой это было совсем не очевидно. Как-то вот так. Или еще бывает: вдруг поймешь, что любишь кого-то до смерти, и сама удивляешься. Или наоборот, вдруг уже не любишь, ни секунды больше не можешь любить. Так неожиданно. Но может быть, все это совсем не вдруг.
Пирс не ответил, но Роузи заметила это не сразу.
- Так что ты думаешь? Дурацкая мысль?
- Я… - промямлил Пирс.
Требовалось чудовищное усилие, чтобы собрать опустошенное и разбитое "я", разобраться в словах Роузи и дать ответ. С ним такого никогда не случалось, но вполне возможно, что бывает и такое. Может быть, завтра или послезавтра его беда сгинет, так же внезапно, как появилась; может, она уже позади, только он этого еще не понял.
- Ну, так как? - спросила Роузи, посмеиваясь: да что я там знаю.
- Нет, ну… - сказал Пирс. - Это… это мысль.
Роузи взяла бутылку и, наполняя стаканы, подняла на него смеющийся прищур глаз.
- У меня есть еще более дурацкая, - сказала она. - Хочешь услышать?
Меланхолический недуг, называемый amor hereos, прежде считался излечимым; средство предлагалось не очень надежное - не лекарство, но средство облегчения страданий, вернее перечень таких средств, разумное и длительное применение которых могло спасти страдальца. Физические упражнения и путешествия, простая диета из легкой и светлой пищи (обязательно светлой); безусловно, молитва, а если она не помогает, то бичевание и пост; а также coitus по согласию с охочей женщиной или женщинами: напоминание о радостях плоти, которые, как ни парадоксально, страждущий забывает по причине ужасной болезни духа.
В постели (Роузи отвела его туда за руку, как ребенка) Пирс оробел и почти лишился мужества от близости другого, незнакомого человека; ее раскрытое тело казалось и чужим, и не совсем чужим, словно знакомым, но забытым и… да, я припоминаю; но вспомнилось ему только разоблачение, всегда одинаковое, а вот веснушки у нее на груди и запах ее дыхания оказались совершенно новыми.
- Чем это…
- Таблетка.
Но когда он обнял ее, у него ничего не получилось; он уже не знал, что и как нужно делать - для нее, для себя, - боялся, что его телесный термостат зашкалило, что обычные слова и движения уже не распалят его. Он отвернулся на миг и заплакал: даже простой нежности он лишен теперь - она выставлена вместе с ним на распродаже.
- Ты что? - спросила Роузи и, улыбаясь, повернула к себе его лицо.
Он, не отвечая, хотел встать под каким-то надуманным предлогом, но она придавила его к подушке и принялась обласкивать. Он закрыл лицо, но она сделала то, что, как считается, любят все мужчины - всякие поглаживания, касания и посасывания, - и вскоре Пирса стал разбирать смех сквозь всхлипы и слезы; она тоже посмеялась над его несуразностью.
- Тебе в первый раз, что ли? - спросила она, когда он содрогнулся.
- Нет-нет, - отвечал он. - Нет-нет. Нет-нет.
А потом она тоже поплакала или просто отдышалась, как победивший или побежденный борец, мокрая, хоть выжимай. А еще сказала:
- Мне кажется, у нас неплохо получилось. В общем.
- Может, - спросил Пирс, - поговорим о Споффорде?
- Нет, - сонно ответила Роузи. - Споффорда волки съели.
- Он сильный.
Пирс остро ощутил свою вину: ведь он уже пытался предать Споффорда, хотел за его спиной переспать с Роузи; правда, то была не она.
- Он ее тоже поимел, - пробормотала Роузи. - Ты знал?
- Нет.
- А.
Затем она уснула, потому что спать ей хотелось не меньше, чем всего прочего, - приткнулась к его боку, хотя ее сонному телу было все равно, к кому прижиматься. Пирс тоже поспал, хоть и недолго. Он принадлежал к той четверти человечества, которая не может спать с кем-то рядом, даже самым родным и любимым, а Роузи вжалась в него, теплая, благодарная; но не спал он главным образом потому, что глаза его еще не насытились. Amor hereos на последних стадиях иссушает все тело, кроме глаз, которые становятся зорче, но не могут сомкнуться: страждущий больше не спит, или краткий сон ему не целитель. Пирсу давно уже следовало подметить этот симптом, как и лихорадочный творческий подъем, ложный afflatus, сопровождавший его, и понять, что с ним творится, - но он не обращал внимания.
En del un Dieu, повторял он гипнотическое заклятье, en del un Dieu, en terre une Deesse. Одурманенный историями, как Дон Кихот, он ошибался во всем, кроме самого главного; не понимая, кто он, куда его занесло, кто его враги, он нацеливал копье, понукая лошадь во имя своей дамы - выбранной по ошибке. А что, если все это - Пирсово безумие? Бедный щеночек. Но тогда его случай - прямая противоположность Дон-Кихотовому: обманутый иссушавшей мозг меланхолией, Пирс уверился, что никакой он не рыцарь, и нет на свете великанов, и вообще ничего особенного не случилось.
Роузи проснулась, когда он отвернулся от нее. Она прикоснулась к нему, зная, что он не спит.
- Знаешь что? - сказала она.
- Что?
- Надо тебе жениться. Завести детей. - (Он тихо застонал: тишайший стон чистейшей скорби; а может, и стона не было.) - Выбирайся из своей головы. Спускайся к дерьму и крови.
- Серьезно?
- Не знаю. Спокойной ночи, дурачок.
- Спокойной ночи, Роузи.
Глава седьмая
На рассвете Бо Брахман ехал по автостраде прочь от Города, минуя все выезды, которые привели бы его в Дальние горы, к тем, кто ждал его в Блэкбери-откосе на Мейпл-стрит, каждый вечер накрывая для него место за обеденным столом; но сворачивал он на другие, старые дороги, чьи номера, отпечатанные на белых квадратах, были некогда полицейскими кодами бегства и погони. "Питон" вез его тем же путем, каким он ехал когда-то (в противоположном направлении) на прежней машине, 88-м "олдсе", - "двойном змее", черном уроборосе: за его рулем Бо дважды охватил страну длинной петлей, что до сих пор скрепляла союз душ, создание (или открытие) которого оставалось для Бо единственным напоминанием о том, откуда он явился. Это о них говорила Джулия, о тех, к кому Бо мог зайти или позвонить и спросить: "Ты тоже это видишь? Кажется, я вижу, но не уверен, потому и спрашиваю: ты-то видишь?" Собери он всех в одной комнате (вот уж чего Бо не собирался да и не смог бы сделать: получился бы настоящий зоопарк, наглядный пример категориальной ошибки), они не признали бы друг друга и стали озираться в испуге: в какой это список их занесли. Бо казалось, что без них, без мысли об их существовании, его напряженная душа осядет, точно купол шапито, под которым рухнули столбы и растяжки. Однако уже вечером, заправляя "питон" в неоновом освещении бензоколонки на границе Большого Центрального Бассейна, он готов был взмолиться, чтобы чаша сия миновала его: путь предстоял неблизкий, и он совсем не был уверен, что должен его проделать.
За Харрисбергом Бо принялся крутить настройку приемника в поиске человеческих голосов и вскоре поймал передачу с далекой и, видимо, высоко расположенной радиостанции WIAO; он никогда толком не знал, где она находится, и не слышал ее характерных позывных с тех пор, как в последний раз ехал по этим равнинам; тогда еще шумел вдалеке, двигаясь под низким зимним небом в одну с ним сторону, пунктир товарного поезда.
Вот оно снова зазвучало. И вновь исчезло. Его заглушила теплой приторной горечью кантри-музыка, похожая на сироп "каро". Затем оно зазвучало вновь.
Радио WIAO! Летит к тебе через озон, это IAO, йоу! Крик павлина - имя Господне! Где ты был, что не слышал нас, где ты дрых? Мы достанем тебя через все эти земли Египетские, где мы обречены томиться. Так откройте же уши, и сердца да пробудятся. А теперь новости.
Какие такие невероятные новости собиралась передать затерянная неизвестно где мощная радиостанция, Бо уже не услышал. Он стал осторожно, словно "медвежатник", поворачивать ручку настройки, как и тогда, когда странствовал по захолустным дорогам в гуще мирного стада здоровенных американских машин, кочевавших к новым пастбищам - может быть, и к этим, чьи разрушенные остовы (темные здания с заколоченными окнами, формой не то звездолеты, не то амебы) Бо теперь оставлял за спиной.
Прекрасная бессмертная Мудрость Господня! Последнее и младшее дитя из совершенных бесконечных неподвижных! Они были Всем, и они искали Его, из Которого вышли и в Котором остались. А Она, последняя и младшая, Она прыгнула дальше других! И и и
Ушло.
Снова Она, вновь говорят о Ней, как и в том нью-йоркском листке. Значит, он пока еще на правильном пути. Он вспомнил, как впервые услышал начало этой истории, как начал ее собирать по кусочкам, постигая, что ее знали всегда и рассказывали вместе с другими американскими историями или под ви-дом их; всего лишь одна из местных баек, но для американской она слишком печальна.
Она сказала: Отче! Хочу познать Тебя! Хочу любить Тебя! Отче, хочу стать ближе к Тебе и свершить подобное тому, что свершил Ты! И, оставив Супруга, она устремилась в порыве к Отцу своему. Ой-ой-ой, ну и делов же она натворила. Ибо это ее Движенье любви и стремления страстью своей поставило Все под угрозу. И страсть Ее была извергнута за пределы Неимоверной Полноты Господней! Так начались ее странствия! О горе! О счастливая ошибка!
В той истории, которую знал и пересказывал Бо, падшей Страсти Софии негде и некуда было падать: не существовало ничего, кроме Плеромы, Полноты Божьего самовыражения. Получилось так, что само ее изгнание, катастрофа, несчастье создало то пространство, куда она могла быть изгнана: мир тьмы, куда она забрела, - мир, созданный ее странствием. Пространство это лежало не вовне Бога и не было им оставлено - ибо такого быть не может, - но пребывало в самой Его глубине, в пустоте Его сердца, от которой Он Себя отграничил на время. Завидев эту Бездну, осознав, что она наделала и что утратила, София ощутила горе, и горе ее стало первой стихией, водой; затем пришел страх, что она может прекратить свое бытие, и растерянность, и неведение - и они тоже стали стихиями; но София вспомнила о Свете, который покинула, и приободрилась, и явился смех, который стал звездами и солнцем.
Таков сей мир: вот этот самый, ибо прежде того он не существовал; наш мир, вмещающий бесконечность, но также краткие жизни и надежды, создан из Ее страданий, Ее надежды. По нему сейчас двигался Бо, и по нему двигался он тогда - сквозь эту историю, ставшую миром: он слышал ее главы и разные версии в барах и закусочных, ночных аптеках, заоблачных замках, палаточных городках и позвякивающих караванах, встреченных за эти годы, находил и терял ее снова и снова, как волны WIAO. Он тоже был этой историей, ведь удел его - быть ею и рассказывать ее. Бо лучше помнил, к чему он пришел в ней, чем откуда отправился. Он помнил, как поднимался по Безымянной реке в горы Восточного Кентукки, разыскивая последних исповедников более совершенной благой вести, но не помнил, что слышал о них, на каком побережье, от людей какой веры и что подвигло его на поиски. Бо проезжал то ли на рассвете, то ли на закате городки, названные в честь угольных компаний, их основавших: Угольный Жар, Неон, Цилиндр, Удача, - в каждом своя железнодорожная ветка, дробилки и мойки, водонапорная башня с эмблемой компании, порой уже заброшенная и ржавая; в каждом - шлаковый отвал, выгребная яма того чудовища, что пожирало землю и людей; в каждом - полдюжины церквей, освещенных в ожидании прихожан на заре утренней и вечерней, и написанные от руки вывески прибиты к грубо сколоченным сараям, что не лучше прочих жилищ. В церквях пели:
В той стране, где Бог,
Храмы не нужны.
Каменных церквей
Нет у той страны.В каменных церквах
Если кто и свят -
Просто малыши
Детский корм едят.
В конце концов приверженцы Старой Святости рассказали ему, как найти обладателей совершенной веры. Когда он пришел к старосвятцам, они долго притворялись, что не знают ответа да и вопросов не слышат, но он был терпелив; он знал, что они знают. А если не знают, значит, история, по чьим следам - неясным, как горная тропа, - шел Бо, была неправдой, а может, стала ею.
Приверженцы Старой Святости брали в руки змей, но не для того, чтобы доказать свою победу над злом, как приверженцы обычной Святости или Святости Новой. Когда змею выносили и вытряхивали из мешка, собравшиеся в дощатой церкви пели, четко, звонко и согласно:
В Раю Адам спокойно спал,
Но Змей поспать ему не дал.
Проснувшись, стал Адам рыдать,
Молиться, чтоб уснуть опять.
Бо провел все лето, помогая им: таскал и подвозил кукурузу, присматривал за детьми и больными стариками, - и наконец при нем стали упоминать, обычно ссылаясь при этом на кого-то другого, на слухи или даже сны: мол, есть те, кто познает истину не в молитвах, что удивительно даже для чистейшей из душ. Там, среди сосен, вдали от шоссейных дорог, ему нужен будет провожатый; исповедники совершенной благой вести прячутся так упорно, ибо им ведомо то, что закон не дозволяет знать, передавать, а уж тем более практиковать: это куда серьезней, чем брать в руки змей, а у старосвятцев даже из-за такого занятия нередко бывают неприятности с шерифом и полицией штата.
Наконец Бо дали проводников (мальчика двенадцати лет и его старшего брата), они проехали немного, а затем пошли тропинкой вдоль реки. По таким дебрям Бо не лазил с тех пор, как шел с проводниками-хмонгами, пробираясь сквозь облака из страны Вьетнам, которую хмонги считали выдумкой, в такую же выдуманную Камбоджу. И тамошние, и здешние его вожатые ходили босиком. К вечеру его вывели к поселению, вытянувшемуся вдоль ручья; в ряд стояли хижины, палатки и автофургоны, превращенные в жилища с навесом, пологом и парой алюминиевых стульев. Центр поселения знаменовал небольшой трейлер-"вояджер", некогда раскрашенный в кремовый и лазурный цвета, а теперь - весь в пятнах ржавчины, с фибергласовым козырьком над окошками. Некогда его с превеликим трудом затащили сюда, чтобы в нем, не вставая, провел последние дни Платон Годный, исповедник совершенной благой вести. Здесь он и морил себя голодом. В прошлый раз на него наткнулся социальный работник, и Платона отвезли в больницу, а здесь его никто не найдет.
В трейлере стоял застарелый запах гнилого линолеума. Платон недвижно лежал на матрасе без простыни и горе подушек, имея вид уже вполне мертвецкий, лишь краснели щеки и кончик носа. Чистая белая рубашка была застегнута до самого бугра адамова яблока, из которого торчали седые волоски; вялое и дряблое тело казалось брошенной марионеткой. Держа шляпу в руке, Бо прошел меж людьми, стоявшими в спаленке и в дверях. Платон Годный говорил. Сил у него хватало на несколько слов в день, голос был едва слышен.