После обеда, сев с лампой у открытого окна, он стал читать жене вслух "Таймс", которую только что доставили с вечерней почтой, выбирая отрывки поинтереснее. Этот обычай был неизменен, исключая воскресные дни, когда мистер Биттаси, желая угодить жене, почитывал Теннисона или Фаррара, порой засыпая над их строками. Она вязала, что-то уточняя по ходу чтения, похваливая за очаровательный голос, и наслаждалась небольшими обсуждениями по случаю, а он неизменно поощрял ее:
- Ах, София, я раньше никогда и не думал в таком ключе; но теперь, когда ты заговорила об этом, должен сказать, здесь что-то есть…
Дэвид Биттаси был мудр. Еще в Индии, где он целые месяцы проводил один в джунглях, оставляя жену ждать его в бунгало, проявилась иная, глубинная часть его натуры, странная страсть, которую миссис Биттаси не могла понять. И после одной-двух безуспешных попыток разделить ее с супругой (они уже давно были женаты), он научился таить ее в себе. Научился говорить о ней только походя - ведь жена чувствовала, что та никуда не исчезла, и молчание только бы усиливало боль. Время от времени он приоткрывал завесу только для того, чтобы позволить Софии указать на его заблуждения и ощутить себя победительницей. Однако спорная территория оставалась островком надежды на компромисс. Он терпеливо выслушивал критику, ее соображения и страхи, зная, что это ее утешит, но его изменить не сможет. Эта страсть засела в нем слишком глубоко и прочно. Но ради сохранения мира было очень желательно найти какую-то точку соприкосновения, и он ее нашел.
У жены был единственный на его взгляд недостаток - религиозная мания, этот пережиток ее воспитания, который не доставлял большого вреда. От избытка чувств эта мания иногда выплескивалась наружу. Вера не пришла к ней в результате зрелых размышлений, а была привита отцом с детства. На самом деле, подобно большинству женщин, она никогда по-настоящему не "думала", а только отражала образы мышления других людей, которые научилась понимать. Умудренный знанием человеческой натуры, старый Дэвид Биттаси вынужден был сохранять неприступной какую-то часть своей внутренней жизни от женщины, которую сильно любил. Он относился к ее библейским фразам как к маленьким странностям, которые все еще цеплялись к утонченной, щедрой душе - наподобие рогов или прочих, не утраченных до конца в процессе эволюции, но бесполезных деталей у животных.
- В чем дело, дорогой? Как ты меня напутал! - воскликнула она, выпрямившись в кресле так резко, что ее чепец сбился почти на ухо, когда Дэвид Биттаси, закрывшись шуршащей газетой, издал неожиданный возглас удивления.
Он опустил газету и уставился на нее поверх очков в золотой оправе.
- Послушай, что пишут, сделай одолжение, - сказал он с ноткой нетерпения в голосе, - послушай, милая София. Это из речи Фрэнсиса Дарвина из Королевского общества. Он президент общества, как ты знаешь, и сын великого Дарвина. Умоляю, слушай внимательно. Это чрезвычайно важно.
- Я слушаю, Дэвид, - сказала она с некоторым изумлением, поднимая глаза.
Она прекратила вязать и на секунду оглянулась. Что-то неожиданно изменилось в комнате, что заставило ее встрепенуться, хотя до этого она почти дремала, - голос мужа и интонация, с которой он произнес последние слова. В ней тут же воспряли все инстинкты.
- Читай же, дорогой.
Он набрал в легкие воздуха и еще раз взглянул на нее поверх оправы - убедиться в ее внимании. Он, несомненно, наткнулся на нечто по-настоящему интересное, хотя пассажи из этих "речей", по ее мнению, зачастую были несколько тяжеловатыми.
Глубоким, выразительным голосом он начал читать:
- "Невозможно выяснить, обладают ли растения сознанием; но, согласно доктрине целостности, все живое имеет нечто вроде психики, и если мы примем эту точку зрения…"
- "Если", - перебила она, почуяв опасность.
Он пропустил замечание мимо ушей, как что-то малозначимое, к чему он привык.
- "Если мы примем эту точку зрения, - продолжал он, - то должны поверить, что в растениях существует слабая копия того, что мы называем у себя самих сознанием".
Он отложил газету и посмотрел на жену в упор. Их глаза встретились. Он сделал акцент на последней фразе.
Минуту-другую жена не отвечала. Они молча смотрели друг на друга. Он ждал, пока смысл этих слов во всей своей важности дойдет до нее. Потом вернулся к тексту и прочел их снова по слогам, а она, освободившись от его пытливого, буравящего взгляда, еще раз инстинктивно оглядела комнату. У нее было такое чувство, что кто-то, не замеченный ими, вошел.
- Мы должны поверить, что в растениях существует слабая копия того, что мы называем у себя самих сознанием.
- Если, - повторила она, слабо сопротивляясь.
Она чувствовала, что под этим вопрошающим взглядом должна что-то сказать, но еще не собралась с мыслями.
- Сознание, - повторил он.
А потом весомо добавил:
- Это, дорогая, утверждение ученого двадцатого века.
Миссис Биттаси так резко подалась вперед, что шелковые оборки на платье зашуршали громче, чем газета. Издав какой-то тихий звук - нечто среднее между сопением и фырканьем, - она резко сомкнула ступни и положила руки на колени.
- Дэвид, - тихо сказала она, - я думаю, что эти ученые просто потеряли голову. В Библии, насколько я помню, об этом ничего нет.
- Насколько я помню, тоже, София, - терпеливо ответил он. Затем, после паузы, добавил, скорее, возможно, для себя, чем обращаясь к ней: - Кажется, Сандерсон говорил однажды нечто подобное.
- Значит, мистер Сандерсон мудрый и думающий человек, и человек надежный, - быстро подхватила она, - если он так сказал.
Она думала, что муж отнесет эту ремарку к Библии, а не к ученым. Он не стал исправлять ее ошибку.
- А растения, дорогой, это не то же самое, что деревья, - отстаивала она свою позицию, - не совсем то.
- Согласен, - тихо произнес Дэвид, - но и те и другие принадлежат к великому царству растений.
Помолчав секунду, она ответила:
- Царство растений! Тьфу!
И покачала прелестной немолодой головкой. В эти слова она вложила такую степень презрения, чтобы царство растений услышало ее и устыдилось бы, что покрывает треть мира спутанной сетью корней и веток, робко трепещущими листьями и миллионами остроконечных верхушек, что жадно ловят солнце, и ветер, и дождь. Это слишком верно, чтобы подвергаться сомнению.
II
Итак, Сандерсон прибыл, согласно договоренности, и в целом его краткий визит удался. Почему он вообще пришел, осталось загадкой для прочих, потому что художник никогда не наносил визитов и, уж конечно, не пытался втереться в доверие к заказчикам. Должно быть, Биттаси ему чем-то понравился.
Миссис Биттаси обрадовалась, когда тот уехал. Гость не надел ни подходящего костюма, ни даже смокинга, а явился в сорочке с чересчур свободным воротником и большим широким галстуком, на французский манер. Волосы у него отросли слишком длинными для того, чтобы быть приятными глазу. Все это было, может, не так уж важно, но говорило о некоторой несобранности. И галстуки слишком уж выбивались.
Но человек он был интересный и, несмотря на оригинальный наряд, оставался джентльменом.
"Может, - подумала миссис Биттаси со свойственным искренним милосердием, - он потратил двадцать гиней на другие нужды - поддержать немощную сестру или пожилую мать".
Она не представляла, сколько стоят кисти, рамки, краски и холсты. И многое простила еще и ради его прекрасных глаз и жаркого энтузиазма. Ведь так много тридцатилетних мужчин уже пресыщены.
И все же, когда визит был окончен, она вздохнула с облегчением. И не предложила прийти еще раз, с радостью отметив, что и муж также воздержался от приглашения. По правде говоря, манера этого молодого человека завладевать вниманием старшего собеседника, не считаясь ни с возрастом, ни с привычками, на долгие часы уходя в лес или ведя разговоры на лужайке под палящим солнцем, а вечером - в сыром сумраке, подкрадывавшемся из близкого леса, была ей не по вкусу. Разумеется, мистер Сандерсон и не подозревал, как подвержен Дэвид приступам индийской лихорадки, но тот наверняка мог сказать ему.
Они говорили о деревьях с утра до ночи. Это бередило в ней давний подсознательный ужас, следы которого неизменно приводили в темную лесную чащу; а подобные чувства, согласно протестантским воззрениям, привитым ей в детстве, вызывались искушением. Видеть в этом чувстве иное было опасной игрой.
При взгляде на собеседников она преисполнялась ужасом, который не понимала, и из-за этого боялась еще больше. Они рассматривали старый корявый кедр с излишним вниманием, неблагоразумным, по ее ощущению, пренебрегая чувством равновесия, установленным свыше ради людского спасения.
Даже после обеда они пошли курить, присев на касающиеся лужайки ветви, и зашли в дом только после настойчивой просьбы. Кедры, где-то слышала она, небезопасны после захода солнца; они плохо влияют, если стоишь слишком близко; а спать под ними даже опасно, хотя, в чем заключается опасность, миссис Биттаси позабыла. Она спутала его с анчаром.
На всякий случай она позвала Дэвида в дом, а Сандерсон вошел сразу после него.
Прежде чем решиться на такую безапелляционность, она украдкой из окна гостиной наблюдала за мужем и гостем. Сумерки окутывали их влажной дымкой. Миссис Биттаси видела тлеющие кончики сигар, слышала монотонные голоса. Над их головами проносились летучие мыши, а крупные ночные бабочки бесшумно порхали над цветущими рододендронами. И вдруг, пока она смотрела, ей пришла в голову мысль, что муж как-то изменился за последние несколько дней - фактически с момента приезда мистера Сандерсона. Перемена была во всем его существе, хотя и трудно было сказать, какая именно. Женщина, по правде говоря, и не решалась выяснять. Срабатывал инстинктивный страх. Даже позволив ему пройти, она бы предпочла ничего не узнавать. Безусловно, она заметила какие-то мелочи; небольшие внешние признаки. Во-первых, перестал читать "Таймс" по вечерам, во-вторых, забыл о своих жилетах в крапинку. Становился порой рассеянным, неопределенно высказывался по вопросам, которые до недавнего времени решал не задумываясь. И еще: вновь начал разговаривать во сне.
Софии бросились в глаза эти и еще десяток других маленьких странностей, и их совмещение усилило беспокойство, отчего ее бросило в дрожь. Испуг, затем смятение, разом охватили женщину. Ее глаза с трудом различали скрытые сумраком фигуры под сенью кедра, а сзади подступал лес. Прежде чем удалось отыскать мудрый совет свыше, что вошло у нее в привычку, София услыхала внутренний шепот, очень быстро прошелестевший: "Это все мистер Сандерсон. Зови Дэвида сейчас же!"
Она так и сделала. Ее пронзительный голос пронесся по лужайке и замер в лесу, быстро стихнув. Эха не последовало. Звук впитал бастион тысячи настороженных деревьев.
- Сырость здесь пропитывает все насквозь, даже летом, - пробормотала она, когда те послушно вошли.
Удивление мешалось в ней с раскаянием за свою дерзость. Они пошли на зов так смиренно.
- Муж подвержен этой лихорадке с востока. Нет, пожалуйста, не выбрасывайте сигары. Можем сесть у открытого окна, пока вы курите, и наслаждаться чудесным вечером, - без умолку говорила миссис Биттаси, что было ей несвойственно.
Причиной тому было подсознательное волнение.
- Какая тишина… Какая чудная тишина, - продолжала она, поскольку все молчали, - такое спокойствие, а воздух так свеж… и Бог всегда рядом с теми, кому нужна Его помощь.
Слова соскользнули с языка прежде, чем она поняла, что говорит, но, к счастью, София успела понизить голос, и никто не услышал концовки. Вероятно, так инстинктивно выразилось ее облегчение. Но то, что она смогла такое сказать, повергло ее в смущение.
Сандерсон принес для нее шаль и помог расставить кресла; она поблагодарила в старомодных, изящных выражениях, отклонив предложение гостя зажечь лампы.
- Думаю, они привлекут мошкару.
Втроем они сидели в сгустившихся сумерках. Седые усы мистера Биттаси и желтая шаль его жены светлыми пятнами выделялись по обоим концам маленького полукруга, а между ними сидел Сандерсон с черной гривой, посверкивая глазами. Художник негромко возобновил разговор с хозяином дома, очевидно начатый под кедром. Миссис Биттаси настороженно, с нелегким сердцем, слушала.
- Понимаете, деревья при дневном свете довольно скрытны. Они полностью проявляются только после захода солнца. Я никогда не узнаю дерево до конца, - с этими словами он слегка поклонился даме, будто извиняясь за что-то, по его ощущению, не совсем понятное или приятное для нее, - пока не увижу его ночью. Ваш кедр, к примеру, - вновь обернулся он к ее мужу, а миссис Биттаси увидела, как блеснули его глаза, - сначала не получился, потому что я рисовал его утром. Завтра вы увидите, что я имею в виду, - тот первый набросок, он наверху, в моей папке; совсем другое дерево по сравнению с той работой, что вы купили. А это выражение мне удалось поймать однажды ночью, часа в два, при очень слабом свете луны и звезд. Я увидел дерево обнаженным… - сказал он, понизив голос и наклонившись вперед.
- Вы хотите сказать, мистер Сандерсон, что выходили в такой поздний час? - спросила пожилая дама с изумлением и мягким упреком.
Ей не особенно понравились эпитеты в его речи.
- Боюсь, что в другом доме это показалось бы достаточно бесцеремонно, - с витиеватой вежливостью ответил он, - но, случайно проснувшись, я увидел дерево через окно и спустился вниз.
- Странно, что наш боксер не покусал вас; он всегда спит без привязи в холле, - сказала она.
- Напротив, собака вышла со мной. Надеюсь, - добавил он, - шум не помешал вам, хотя и поздно об этом говорить. Виноват.
Во мраке блеснула белозубая улыбка. В окно залетело дуновение ветра, принеся запах земли и цветов.
Миссис Биттаси промолчала.
- Мы оба спали мертвым сном, - засмеялся ее муж. - Вы отчаянный человек, Сандерсон, но, клянусь богом, картина оправдывает вас. Немногие художники стали бы устраивать себе столько хлопот, хотя я как-то читал, что Холмен Хант, или Россетти, или еще кто-то из этого кружка рисовал всю ночь в своем саду, чтобы добиться желаемого эффекта лунного света.
Он продолжал болтать. Жена была рада слышать его голос; на душе у нее становилось гораздо легче. Но вскоре разговором вновь завладел гость, и она помрачнела и испугалась, инстинктивно страшась этого влияния на мужа. Во время их беседы тайна, что крылась в лесах и рощах, в любом великом собрании деревьев, подступала совсем близко.
- Ночь преображает все предметы, - говорил Сандерсон, - но ничто так не обнажается, как деревья. Они снимают вуаль, которую набрасывает на них солнечный свет. Даже здания ведут себя так же - в какой-то степени, - но деревья особенно. Днем они спят; ночью просыпаются, проявляются, становятся деятельными - живут. Вспомните, - вежливо обратился он к хозяйке, - как ясно это понимал Хенли.
- Вы имеете в виду этого социалиста? - спросила дама.
Ее тон явственно выражал отношение к социалисту как к преступнику. Она почти прошипела свой вопрос.
- Да, поэта, - тактично отозвался художник, - друга Стивенсона, помните, того самого, который писал очаровательные стихи для детей.
Он негромко процитировал строки, которые имел в виду. Они точно отражали время, место и обстановку, вместе взятые. Слова поплыли через лужайку к иссиня-черной стене леса, огибавшего маленький садик огромной дугой, словно море. Волна эха, подобно прибою, сопровождала голос, и ветер стих, будто принужденный послушать:
Не кричащему Дню,
К которому с пытливыми вопросами обращается он
Сильным неистовым голосом,
Откроются эти кроткие создания в своем объеме и множестве,
Деревья - небесные стражи… -
Показав огромные, невыразимые сущности,
Но на языке
Древней жрицы Ночи,
Ночи многих тайн, смысл коих -
Преображение, тайный культ, страх -
Они сами смогут понять себя в полной мере,
Дрожа и меняясь:
В каждой неотесанной, особенной душе
Высится и таится
Их сущность, а телесные воплощения
Касаются друг друга с неподобающей многозначительностью,
Закутываясь во тьму, как в ритуальные одеяния
Некого тайного, опасного союза,
Они замышляют - они угрожают - они ужасают.
Голос миссис Биттаси внезапно нарушил наступившую вслед за этим тишину:
- Мне понравилась строчка о небесных стражах, - пробормотала она.
В ее тоне не слышалось резкости, он был тихий, успокаивающий. Истина, выраженная так музыкально, приглушила ее пронзительные протесты, хотя и не преуменьшила тревогу. Муж ничего не сказал, она заметила, что его сигара потухла.
- Особенно старые деревья, - продолжал художник, говоря будто сам с собой, - имеют ярко выраженную индивидуальность. Их можно обидеть, ранить, угодить им; когда стоите под их сенью, вы чувствуете, открываются ли они вам или отступают подальше.
Он резко повернулся к хозяину дома.
- Слышали о том странном эссе Прентиса Малфорда, если не ошибаюсь, "Бог в деревьях"? Оно, может, слегка экстравагантное, но сколько в нем тончайшей правдивой красоты! Не читали? - спросил он.
Но ответила миссис Биттаси; муж хранил странное глубокое молчание.
- Никогда! - холодно брызнула она из-под желтой шали. Даже ребенок уловил бы недосказанное.
- Ах, - мягко сказал Сандерсон, - но в деревьях есть Бог. Бог в очень тонком аспекте, но еще мне известно, что порой деревья также выражают то, что не является Богом - нечто темное и ужасное. Вы когда-нибудь замечали, с какой ясностью деревья показывают, чего они хотят, - по крайней мере, выбирают себе товарищей? Как, например, буки никого не подпускают к себе слишком близко - ни птиц, ни белок, никакого подроста? Тишина в буковой роще зачастую просто пугает! А вот соснам нравится, чтобы к их ногам припадали кустики черники или молодые дубки - все деревья совершают ясный, свободный выбор и придерживаются его. Некоторые деревья, как ни странно, явно склонны предпочитать человека.