- Стой, сдавайся! - рассмеялся я, шагнув навстречу. - Я не видел ни одного рисунка с тех пор, как приехал, а ты ведь, как правило, показываешь мне все. Уверен, они отвратительны, хуже и быть не может!
И тут смех застрял у меня в горле.
Сестра ловко проскользнула мимо меня, и я уже почти решил ее отпустить, как вдруг, взглянув на вспыхнувшее лицо, просто поразился. Она выглядела смущенной и пристыженной; краска на секунду залила щеки, напомнив мне ребенка, уличенного в какой-то тайной шалости. От нее исходил чуть ли не страх.
- Это потому, что они еще не закончены? - смягчив тон спросил я. - Или потому, что слишком хороши для меня, непосвященного?
Как-то она говорила, что моя критика в отношении живописи иногда груба и безграмотна.
- Но ты позволишь взглянуть на них позже, правда?
Фрэнсис, однако, не приняла предложенного спасения. Она вдруг передумала. И вытащила из-под мышки папку.
- Можешь взглянуть, если действительно хочешь, Билл, - тихо сказала она, и ее тон напомнил мне сиделку, которая говорит юноше, только что выросшему из детских лет: "Ты уже достаточно взрослый, чтобы видеть ужас и уродство, но я не советую".
- Правда хочу, - сказал я, повернувшись, чтобы спуститься с ней.
Но она ответила так же тихо:
- Поднимемся в комнату ко мне, там никто не помешает.
И я догадался, что она шла показать рисунки нашей хозяйке, но не хотела, чтобы мы смотрели их втроем. Мозг работал с бешеной проницательностью.
- Меня попросила сделать их Мэйбл, - пояснила она со смиренным страхом, как только закрылась дверь, - просто умоляла. Знаешь, как она умеет тихо просить - так настойчиво. Я… э-э… была вынуждена.
Она покраснела и открыла папку на маленьком столике у окна, стоя позади меня, пока я перелистывал страницы: зарисовки земель, деревьев и сада. В первые минуты просмотра я не понял, чем задел чувство благопристойности сестры. Но в какой-то миг все окружающее вспыхнуло перед моим взором. Очередной кусочек мозаики встал на свое место, прояснив еще немного природу того, что я именовал Тенью. Миссис Франклин, как я вспомнил сейчас, предлагала мне что-нибудь написать об этом месте, и я отнес это к одной из банальных фраз, не придав значения. Теперь я понял, что это было сказано без шуток. Она ждала нашего толкования, выраженного с помощью соответствующего таланта - писательского или художественного. Вот чем объяснялось ее приглашение. Она призвала нас с определенной целью.
- Я бы предпочла их порвать, - с дрожью в голосе прошептала Фрэнсис у меня за спиной, - только я обещала…
Она на секунду замялась.
- …не делать этого? - спросил я, чувствуя странное угнетение, не в силах оторвать взгляд от бумаг.
- Обещала всегда показывать ей первой, - договорила она так тихо, что я еле расслышал.
Я не обладаю интуитивным, мгновенным постижением ценности живописных работ; понимание приходит ко мне медленно. Хотя каждый полагает, что его суждение хорошо, не смею утверждать, что мое весомее, чем мнение любого дилетанта, поскольку Фрэнсис слишком часто уличала меня в вульгарном невежестве. Могу только сказать, что просматривал эти наброски с растущим изумлением и отвращением, перешедшими в ужас и омерзение. Они были вопиющи. Мне хотелось высказать сестре свое возмущение, но та, к счастью, отошла под каким-то предлогом в другой конец комнаты, чтобы не рассматривать рисунки вместе со мной. Способности у нее, прямо скажем, были весьма посредственные, хотя и ее посещало вдохновение - в такие минуты красота, так сказать, божественной искрой пронизывала ее. И эти рисунки сильно поразили меня своим "наитием". Выполненные необычайно хорошо, они одновременно были ужасны. И все же смысл, заключенный в них, едва угадывался. В них чувствовались дьявольское мастерство и сила: настолько гнусные они делали намеки, оставляя большую часть на волю воображения. Найти такую многозначительность в буржуазном садике и выразить ее так осторожно и в то же время с такой отчетливой определенностью - значит владеть языком мрачного, даже дьявольского символизма. Сдержанность была ее собственной, но взгляд - чужой.
И слово, созревшее в моем мозгу для определения ее работ, не вульгарно-примитивное - "грязные", а гораздо более фундаментальное по качеству - "оскверненные".
Я молча переворачивал листы, как мальчишка, спешащий перелистать страницы страшной книжки, пока его не застукали.
- Что Мэйбл делает с ними? - тихо спросил я через некоторое время, когда приближался к концу. - Хранит их?
- Она делает заметки о них в блокноте, а потом уничтожает, - донеслось с противоположного конца комнаты, затем послышался вздох облегчения: - Рада, что ты их увидел, Билл. Я хотела, но боялась показывать тебе. Понимаешь?
- Понимаю, - был мой ответ, хотя отвечать на такой вопрос было и необязательно.
Что я понял действительно: Мэйбл была так же чиста и невинна, как моя сестра, и у нее было здравое отношение к своим действиям. Она уничтожала наброски, но сначала делала заметки! Это было истолкование, которого она так добивалась. И все же я, как брат, негодовал, что Фрэнсис тратит свое время и талант, когда могла бы делать работы, которые есть шанс продать. Естественно, я чувствовал и другое…
- Мэйбл платит мне по пять гиней за каждый лист. Настаивает изо всех сил.
Я тупо уставился на нее, на миг лишившись дара речи и способности соображать.
- Я вынуждена брать эти деньги, иначе придется уехать, - спокойно продолжала она, слегка побледнев. - Я все перепробовала. На третий день, как я приехала, был целый скандал, когда я показала ей свой первый рисунок. Хотела написать тебе, но засомневалась…
- Значит, то, что получилось, ты не рисовала специально?.. Фрэнсис, прости, что спрашиваю… - ляпнул я, не зная, что и сказать. Ко мне вернулось ощущение "междустрочия" ее письма. - В смысле, ты рисовала, как обычно, и вдруг - так получилось?..
Она кивнула, вскинув руки на французский манер.
- У нас нет нужды оставлять эти деньги себе, Билл. Можем отдать их кому-нибудь, но… я должна принимать их или уехать, - и она еще раз пожала плечами.
Потом села в кресло напротив меня, беспомощно уставившись на ковер.
- Был скандал, говоришь? - сказал я через минуту. - Она настаивала?
- Она умоляла меня не бросать это дело, - очень тихо ответила сестра. - Она думает… ну, у нее есть идея или теория, что здесь существует некая тайна, которую она не совсем понимает, - невнятно пробормотала Фрэнсис.
Она знала, что я не поощрял ее странные теории.
- Она чувствует нечто… - помог я, крайне заинтересованный.
- Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду, - отважилась она наконец открыться. - Все кругом насыщено неким влиянием, интерпретировать которое ей не под силу из-за врожденного оптимизма или нечувствительности. Она старается настроить себя на более безрадостный и восприимчивый лад, но толка из этого мало, конечно. Верно, и ты замечал, какой она порой кажется тусклой и отстраненной, будто вовсе лишена личной окраски? Так вот, она надеется, что, сделавшись такой, сможет вернее нащупать причину, но ничего так и не выходит…
- Естественно.
- Поэтому она и пытается понять посредством нашего темперамента - чувствительного и впечатлительного, по ее представлению. А до той поры, пока не удастся определить в точности, что же это за влияние, "наладить дом", как она выражается, не выйдет.
Памятуя о собственных видениях, я воспринял ее слова с большей терпимостью. Ровно, как мог, чтобы не выказать, насколько мне интересен ее ответ, я спросил:
- И… чье же это влияние?
Единым дыханием мы оба дали ответ на прозвучавший вопрос:
- Его.
И невольно наклонили головы вниз: столовая с портретом почившего находилась прямо под нами.
В ту же секунду любопытство испарилось, сделалось вдруг скучно. Дом с привидениями определенно не вызывал во мне никакого интереса. Теперь только и жди игры воспаленного воображения, истерических припадков и прочих радостей.
Разочарование сильно подмочило настроение. Рассказы о том, кто где какую "фигуру" узрел или чье "присутствие" ощутил, станут дежурным блюдом за столом, вытерпеть такое не станет сил.
- Послушай, Фрэнсис, - решительно начал я, - не слишком ли натянуто подобное объяснение? Всякие проклятия хороши были для страшных рассказов начала прошлого века.
Лишь убеждение, что тут кроется более существенная причина, которую стоит поискать, остановило меня от предложения по возможности быстрее, не нарушая правил приличия, прервать наше пребывание в Башнях.
- Нет, это не дом с привидениями, что бы тут ни таилось, - закончил я с жаром, похлопав рукой по папке с вызывающими омерзение набросками.
Ответ сестры подбросил хвороста в костер моего любопытства:
- Я ждала от тебя таких слов. И Мэйбл так считает. Тут есть и часть его влияния, но… оно куда значительнее и сложнее.
Последним высказыванием Фрэнсис явно намекала на рисунки, но я предпочел не подхватывать намек, не испытывая желания обсуждать их тогда и вообще. Просто молчал и ждал продолжения. Вопросы мало что прояснят. Пусть лучше расскажет так, как хочет.
- Его влияние лишь самое недавнее, - медленно и внешне очень спокойно продолжила она, - есть и другие, более глубокие… как бы слои. Если бы верхний был единственным, то что-то уже случилось бы. Но тут ничего не происходит. Другие мешают одержать верх… словно каждый борется за превосходство.
И у меня возникало схожее чувство, но сама мысль навевала ужас. Я передернул плечами.
- Именно это и уродует все кругом - незавершенность, - сказала она. - Нескончаемое ожидание, напряженное и бесплодное. Просто мука. Мэйбл уже не знает, что и думать. Поэтому, когда она спросила меня, каковы мои ощущения от набросков, то есть…
Она снова замялась.
Я остановил ее. Верно, я судил слишком поспешно. Странный символизм ее зарисовок, языческий, но не простодушный, был, как я теперь понимал, результатом смешения стилей. Пусть я и не понимаю, что происходит, но относиться к сестре с большим терпением не повредит. Поэтому я не стал дальше заострять тему. Мы еще побеседовали, но на более отвлеченные темы, не затрагивая ни нашу хозяйку, ни картины, ни замысловатые теории, ни дух хозяина, пока наконец те чувства, которые Фрэнсис столь тщательно скрывала, не прорвались наружу.
Прежде заключенные между продуманных предложений, как между строк письма, приведшего меня сюда, они теперь охватили ее целиком. Но выразила она их в одной краткой фразе:
- Но тогда, Билл, если это не обычный дом с привидениями, что же это?
Обычные слова. Напряжение ощущалось в тоне звенящего голоса, в позе - она чуть наклонилась вперед, сцепив руки под коленями, - в бледности лица, а обычно смелый ее взгляд теперь, на грани паники, источал жажду услышать от меня успокоительный ответ. Она вверяла себя моему покровительству. Я вздрогнул.
- И почему тут ничего не происходит? - добавила она шепотом и с тоской договорила: - Пусть бы хоть что-то случилось уже, прорвало жуткое напряжение, принесло избавление. Ожидание невыносимо.
Дрожь охватила ее, глаза дико блеснули.
Многое бы я отдал, чтобы подыскать ответ, который мог бы ее утешить. Но увы, ничего в голову не приходило. Да и меня обуревали сходные чувства. До объяснения дотянуться не получалось. Ничего не происходило. Как бы ни желал я отбросить тему на сорную кучу, где пышно процветают ядовитые сорняки предрассудков и невежества, совесть мне не позволяла этого сделать. Отнестись к Фрэнсис как к ребенку и отделаться пустым объяснением означало бы предать ее доверие, когда она столь трогательно раскрылась. Да и по отношению к себе даже трусостью, было бы ложью не признавать, что испытываю не меньшую тревогу, чем она. Поэтому, не в силах найти, что сказать, я молча глядел на сестру, и тогда более искренняя и доверяющая чутью Фрэнсис сама вдруг дала ответ, истинность которого и глубину я не мог опровергнуть:
- Думаю, Билл, оно так огромно, что не может произойти только здесь, да и нигде в другом месте, целиком… и слишком ужасно!
Подобное заявление совсем нетрудно было отбросить как абсурдное, доказать, что оно лишено смысла, - но не тогда, не в той обстановке. Более того, я так бы и сделал, не награди меня минувшая неделя чередой живейших видений. Еще одно доказательство узости наших представлений: в других мы распознаем лишь то, что испытали сами. К тому же я чувствовал - в словах сестры есть доля истины. Они приоткрывали суть того непрестанного противоборства, которое мое представление о Тени слабо охватывало.
- Может, и так, - пробормотал я, подождав некоторое время, не добавит ли она еще что-нибудь. - Но ты ведь сказала, что ощущала некие "слои". То есть каждый из них пытается одержать верх?
Я воспользовался ее термином, чтобы скрыть свою неспособность продвинуться дальше. Если удастся выявить существо того, что тут происходит, не так уж важно, какие именно слова на него натолкнули.
По глазам Фрэнсис было видно, что она подтверждает вывод, который нащупала самостоятельно.
И в отличие от многих представительниц ее пола она не вуалировала его и не приукрашивала лишними словами.
- На тебя воздействуют сильнее одни моменты, на меня - другие. Думаю, в зависимости от темперамента каждого. - Тут она бросила многозначительный взгляд на злосчастную папку с рисунками. - А иногда они перемешиваются, и тогда совсем трудно разобраться. Во мне всегда жило больше языческого, чем в тебе, но уж не такого…
Откровенность вызывала и меня на признание. Но подобрать нужные слова оказалось совсем непросто.
- Право, не нахожу слов, Фрэнсис, чтобы передать, что я здесь перечувствовал: мои впечатления не обрели еще того вида, который поддался бы описанию. Раздор, внутреннюю борьбу, страдания от невозможности вырваться за пределы усадьбы, тревогу, атмосферу места заключения, своего рода тюрьмы, узилища - все это я ощущал не раз и с различной силой. Но определения, языческого или христианского свойства, как ты, подобрать не могу. Возможно, как у глухих или слепых людей, у тебя сильнее развиты сферы восприятия, не заложившиеся в моем эмбрионе…
- А может быть, - прервала она меня, не желая отклоняться от темы, - ты воспринимаешь все как Мэйбл. Целиком.
- И такое возможно, - неторопливо признал я, а в голове крутилось: ее слова об "огромности" и "ужасе" совершенно верны.
На меня нахлынула глубочайшая тревога. К ней примешивались жалость, непримиримое отвращение и горечь. Ярость против ложного авторитета тоже входила в смесь.
- Фрэнсис, - захваченный врасплох, теперь я отбросил всякое притворство и спросил: - Что же это такое может быть?
Мы сидели, молча глядя друг на друга. Наконец сестра ответила вопросом на вопрос:
- А не возникало ли у тебя желания интерпретировать свои переживания?
- Мэйбл, помнится, говорила, что если у меня возникнет желание написать о Башнях, то это можно будет осуществить, но не выразила ни малейшей настойчивости. Да к тому же это не в моем стиле. - Заметив, что сестра ждет продолжения, я добавил: - Мне лишь хотелось бы докопаться до причины всех этих тревог, чтобы избавиться от них навсегда. Но не посредством перенесения на бумагу, пока. - И вновь с трепетом повторил свой вопрос, невольно приглушив голос: - Что же это может быть?
Однако многозначительный ответ Фрэнсис, произнесенный с особым ударением, отрезвил меня и рассердил:
- Что бы это ни было, оно не от Бога.
Я тут же встал, чтобы спуститься вниз. Помню, даже пожал плечами.
- Так что, Фрэнсис, может, уедем отсюда? Не лучше ли нам будет вернуться в город? - уже у дверей спросил я, но когда обернулся к сестре за ответом, то увидел, что она сидит, склонив голову и закрыв лицо руками.
Вся поза говорила о том, что она вот-вот зарыдает. Женщине не под силу выдержать напряжение, обрушившееся на Фрэнсис, не впав в уныние. Поколебавшись немного в нерешительности, я, к ужасу своему, вдруг понял, какая эмоция движет мною самим: ни за что не допустить безобразной сцены, которая после будет жечь стыдом. Грубо поддавшись обычной мужской слабости, я уже почти повернул дверную ручку, чтобы выйти из комнаты, но тут Фрэнсис отняла от лица руки и посмотрела на меня. Солнечный луч высветил ее прекрасное лицо в обрамлении немного растрепавшихся золотисто-каштановых волос - казалось, оно светилось состраданием, нежностью и вечной любовью. Сомнений не было: в ее чертах читалась готовность к самопожертвованию ради других, свойственная лишь одному роду известных мне существ - матерям.
- Мы должны остаться с Мэйбл и помочь ей все наладить, - прошептала Фрэнсис, приняв решение за нас обоих.
Пробормотав что-то в знак согласия, я пристыженно спустился в сад. И только там, оставшись один, ясно осознал, что наша долгая беседа ничем не завершилась. Собственно, обмен откровенными признаниями прошел через намеки. Мы решили остаться, но это было скорее отрицательное решение отменить отъезд, чем позитивное и деятельное. Все наши словеса, догадки, умозаключения, объяснения, самые тонкие ссылки и намеки - даже сами мерзкие изображения, вышедшие из под руки сестры, - ни к какому результату не привели. Ничего так и не произошло.
Глава VI
Оставшись один, я инстинктивно двинулся туда, где Фрэнсис рисовала свои необычные эскизы, стараясь увидеть тайну ее глазами. Возможно, теперь, с ее подсказки, у меня получится воспринять что-то подобное и, быть может, выразить это в слове. Если бы мне пришлось писать о Башнях, спросил я себя, как бы я поступил? Я намеренно обратился к наиболее привычной для себя форме выражения мыслей - письму.
Но в этом случае никакого откровения не снизошло. Вглядываясь в деревья и цветы, уголки лужайки и террасы, розарий и заплетенный пламенеющей лианой уголок дома, я ничего зловещего, нечистого в цвете и форме явленного подсознанием не заметил. Поначалу. Реальность стояла перед глазами - обычная и уродливая, бок о бок с искаженной версией, сохраненной в уме. Это казалось невероятным. Усилием воли я попытался прояснить впечатление, но тщетно. То ли мое воображение пахало на меньшую глубину, чем у сестры, то ли пускало коней поперек поля, то ли сеяло не те семена. Там, где я видел в заросшем садочке, разбитом по плану вульгарного богатого ревивалиста, стращавшего прихожан вечным проклятием, лишь грубость и неразвитость, Фрэнсис усмотрела всплеск языческой свободы и радости, неясное томление первобытной плоти, которая в соединении с яростным пылом прежнего хозяина Башен изгадилась.
Однако постепенно кое-что стало проясняться. Медленно, но неотвратимо. Нет, факты остались неизменными и природные черты также не переменились - это было невозможно, - все же я стал примечать некоторые детали, которые сами по себе были достаточно обычными, но обрели для меня больший смысл в тот момент. Часть я припоминал с предыдущих прогулок, другие заметил сегодня, бродя туда-сюда, не находя себе места, - мне все казалось, что кто-то наблюдает за мной и следит, какое впечатление производит на меня сад. Это все были пустяки, но они очень меня угнетали. Причем я был почти убежден, что кто-то всеми силами пытается заставить меня прозреть. Намеренно.
Слова сестры "ты воспринимаешь один уровень событий, а я - другой" непрошено всплыли в памяти.