Их дом был бушующим океаном, с кораблями и шлюпками, с акулами и пеной волн. А Жоэль ходила среди океана, печальная и сухая. Океан шептал, плескался, врезаясь в стены, съедал судна и губил жизни крошечных моряков-лилипутов. Это называется одиночество.
Так принято хвалить и восхищаться женщинами сильными, особенно в беде. Отчего же мир решил что сильные женщины – некое оправдание слабым мужчинам? Почему сила воли, принятие и несгибаемый стержень – причина быть несчастной? Бесконечный топот ног по чужим судьбам сливается в какофонию человеческого крика и смеха. Жоэль хотелось знать, отчего Бог создал женщин такими стойкими и такими слабыми. Лишь ради мужчин? Жоэль хотелось придать каждой из них веру, защитить их. Как видите, даже сейчас, будучи женщиной, она не просит мужчину опомниться, не просит исправить мир, дать шанс женщинам быть женщинами, а сама хватает винтовку и мокрые полотенца для горячих лбов и спешит к себе подобным. Так не сама ли Жоэль позволила своему мужчине быть слабым, забыв о том, что надо иногда просить о помощи?
Скитания Жоэль и безосновательные пропажи Поля превратились в вереницу бесконечных споров, слез, просьб. Океан Жоэль бушевал все сильнее каждый раз, когда Поль свирепо захлопывал за собой дверь. Возможно, он, подняв ворот, ходил по улице Риволи или же погружался в прошлое на улице Фран-Буржуа, но его не было на левом берегу Сены, в их наполненном до краев осенью 14 округе Парижа. Она успела отчаяться, обзавестись парой синяков под глазами, научилась шаркать в тапочках по когда-то уютному дому.
Париж будто забавлялся, чувствуя их настроение, менял цвета, настроение, людей на улице. Париж играл для них любые спектакли, выпуская самых талантливых актеров, и не скупился на вычурные декорации. Так наступил как будто август посреди сентября, когда Поль явился на порог, и объявил о решении немедленно отправится в Аквитанию. Он светился, был улыбчив, все, что оставалось Жоэль – подчиниться, получая остатки, если не объедки, его любви. Остатки пышного праздника скатывались волнами на пол, окрашивая в фиолетовый депрессивный цвет их ступни. Париж был океаном, они были океаном, стихией, способной выживать и быть жестокой.
***
Жоэль и Поль отправились в Аркашон, небольшой город на юго-западе Франции. Побег от метафизического океана к живому Атлантическому. Карамельная кожа закипала от страсти под южным солнцем. Ее руки были вытянуты вдоль тела, губы расслаблены, между ними белели зубы. Освещенная любовью, временным облегчением от боли, причиненной рукой, которая раньше дарила только ласки, Жоэль чувствовала себя на краю пропасти. Ее живот был позолочен первым загаром, а шея блестела в морских каплях. Поль лежал рядом, тихо дышал и прижимался ногой к ее бедру.
– Ты знаешь, я перестала планировать, я боюсь создать себе надежду, нафантазировать воздушные замки, которые раздавят меня после, – Жоель произносила слова, не открывая глаза.
– Раздавят?
– Раздавят всей своей тяжестью. Неосуществленное порой куда весомей существующего.
– Зачем ты думаешь об этом, любимая?
– Потому что во рту уже появился привкус потери.
Он лежал рядом, сжимая веки неестественно, живот скрутило, и он заерзал на колючих камнях – она говорила чистую правду. Волны норовили пощекотать им пятки, пытаясь будто отвлечь, позволить влюбленным забыться. Пена силилась замутнеть и сбиться сильнее во имя их любви и неминуемой разлуки. Весь день прошел безучастно, тихо, обед и небольшой ужин тянулись в полном молчании. Кричащие чайки провожали их к машине, воспевая пропасть, образовавшуюся между ними. Крики отражались на морской глади, врезались в стекла автомобиля и скатывались болезненными жалобами к их загорелым ногам. Машина рванула с места, океан норовил поглотить ее справа, а Пиренеи зловеще нависали слева. Ветер злобно трепал волосы Жоэль, жилки на скулах Поля говорили о принятом решении и сдерживаемой боли. Машина удалялась, охваченная пламенем заката, лиловый сливался с синим, розовым и зеленым, сжигая их образ, прощаясь с берегом, где была похоронена последняя надежда.
От жизненных потрясений что-то внутри делится на два, превращаясь в отдельные мощные единицы. Каждая из них забивается в угол, пятясь и оглядываясь в панике по сторонам. И из этих темных углов, запуганные и дикие, они начинают друг друга уничтожать. И чем дольше затягивается битва, тем туманнее представление о своей личности, о своей принадлежности. С каждым днем паника растет, пока ты не обнаруживаешь себя стоящего посреди улицы с приступом удушья. Возвращаться обратно внутрь себя – почти героический поступок, всецело довериться окружающему миру – поступок титанического масштаба. Поль больше не появлялся, он словно растворился, словно никогда и не существовал. Жоэль должна была найти ответы на тысячу вопросов, оставшихся после Поля. Перед ней открывался новый мир, в котором она была одна, в котором что-то никак не уходило из жизни. Оно сидело в груди и пыталось проковырять себе путь на свободу, разрывая грудину и ребра. Жоэль же пыталась укачать это что-то в груди, как мертвого остывшего ребенка. Именно это что-то вынуждало ее всегда увеличивать темп, заставляло ее есть и пить, вставать по утрам. Что-то внутри нее не переставало ныть, скулить и браниться. Никогда. И она смирилась с эти чувством, Жоэль его приручила, даже привыкла к его капающей на пол слюне и скрежету зубов. Им вместе придётся протянуть до конца и пытаться забыть, что весь Париж живет в собственных домах как будто понарошку, как будто в гостях.
Жоэль
Вечер спускался на улицу Вивьен, играя, как щенок, с силуэтом Жоэль. Порой среди завесы черной желчи проступал свет. Свет, способный сочиться из тьмы, способный разрушать преграды. Такой свет не принадлежит никому, но и его источник вне власти. Источник не является владельцем, а является лишь способом передачи. В Париже в ту ночь было что-то, и это что-то никому не принадлежало, но каждый стремится этим обладать. Такие сложные отношения со светом в тот сиплый день мог бы понять только Врубель. Дети, достигшие возраста 4 лет, вступают в период "почемучки", некий период, связанный не только с созерцанием мира, но с попыткой объяснить его и придать ему логическую форму. Жоэль было будто снова 4 года. Серая, опустошенная, она уселась в кафе с грязной клетчатой скатертью, по столу были разбросаны использованные салфетки, пепел и кусочки чей-то бурной трапезы. Жоэль было ровным счетом безразличны все недостатки выбранного ею места, были ей безразличны и собственные спутавшиеся волосы, и зеленый цвет лица, и сухие кисти рук. Официант с волосами, уложенными столь тщательно и столь неуместно помпезно, подал меню. Она взглянула на его явно окрашенные для пущей мужественности усы и бороду, поморщила нос, слабой рукой взяла меню и уставилась в цифры и буквы, ничего для нее не значащие, не складывающиеся в слова, цифры, цены. Официант, вытянутый как струнка, в белом фартуке с накрахмаленным воротничком не торопился отходить от ее столика, он будто демонстрировал свою петушиную красоту, напрашиваясь на самый неискренней комплимент, на который способен пытливый женский ум. Жоэль лениво подняла глаза: "Une tasse de noir kofya, s'il vous plaît. Et un verre d'eau."
Официант по-военному кивнул и поспешил удалиться, наслаждаясь собой при каждом четко отрепетированном шаге. Жоэль уперлась взглядом в вяло тянувшуюся уличную жизнь. Крупные и мелкие силуэты сновали туда и обратно, свет прятался в складках, зазубринах и сновал, как мелкий воришка, в одежде и листве. Ее глаза увлажнились, и она вскинула голову вверх, пытаясь избавиться от предательской влажности, от предательской реальности. Из-за угла появилась дама, прекрасно сложенная, одетая в красное бархатное платье, ее губы были сдобрены большим слоем помады, она двигалась по-кошачьи, все ее движения говорили о готовности принять любого мужчину, она шла так, как струится джаз из плаксивых инструментов. Жоэль обратила на нее внимание, изучая каждую деталь. Дама следовала к ее столику, слегка улыбаясь Жоэль, ее глаза томно мигали в сумраке города. Отодвинув стул и закинув ногу на ногу, оголяя стройность бедер и икр, привыкших к танцу, дама достала из своей расшитой стеклярусом сумочки портсигар, достала одну сигарету, длинную, с золотым колечком у фильтра.
– У вас, мадемуазель, не найдется зажигалки?
– Что, простите?
– Зажигалка. У вас есть зажигалка?
– О, нет. Я не курю.
В это время к их столику торопился официант с чашечкой кофе и стаканом воды. Петушиная натура официанта сразу заметила новую гостью и поспешила раскрыться перед ней во всем своем великолепии. Он расправил плечи пуще прежнего, растянул на своем напудренном лице белую улыбку.
– Je peux faire quelque chose à offrir?
Дама взглянула на официанта, слегка усмехнулась и своими тонкими длинными пальцами покрутила в руках сигарету. Официант после неловкой паузы поспешно стал рыскать в карманах фартука, еле справившись с суетливыми движениями, нашел зажигалку, поправил выбившуюся прядь волос и, подтянув торс, поднес к оглушительно красивым губам огонек. Дама подарила ему благожелательную улыбку, выпуская клубки дыма. Немного опешив, официант поспешил удалиться, растеряв по дороге все свою напыщенность.
– Почему французам так трудно выучить английский?
– Но, но мы же в Париже, – наглое заявление новоприбывшей застало Жоэль в врасплох.
– Хм. Невелика разница.
Собеседницы замолчали. Сам факт появления незнакомки, ее естественная уверенность в себе, завораживающие движения заинтересовали Жоэль. "Почему она подсела ко мне за столик?" – промелькнуло в голове Жоэль. Очередной вопрос "Почему?" и очередное отсутствие ответа. Дама была американкой, это было очевидным фактом. Американка с красными губами и кошачьим телом – непозволительная наглость на улицах гордого Парижа.
– Знаешь, зачем я тут? – спросила американка.
– Нет.
– Пришла помочь тебе. Тебе пора начать свой путь, прохлаждаться больше некогда.
– Путь? О чем речь?
– Ты разве не заметила, как город меняется? Не заметила ничего странного? Например, внезапного исчезновения Поля?
Жоэль похолодела, чувствуя как смерть щекочет спину мурашками. "Кто эта женщина? Она увела Поля? Она хочет еще больше мне навредить. О Господи!" – мысли осами роились в голове Жоэль
– Откуда Вам известно про Поля? Что Вам нужно?
– Временные потоки двигаются, энергия перетекает из одного сосуда в другой, а твое время никогда не вернется, как, может, и Поль.
– Что за вздор! Я не понимаю, к чему Вы ведете.
– Тебе пора узнать правду, узнать, из чего состоит мир, если тебе повезет раскрыть все скрижали, ты найдёшь Поля.
– Вы знаете, где он?
– Понятия не имею! – американка закинула голову с белоснежными кудрями и разразилась самым вульгарным смехом, который только слышали уши Жоэль.
– Да что же происходит, в конце концов?
Лицо американки стало серьёзным, она склонилась над столом, произносила слова заговорщическим, пониженным тоном. Слова струились из ее красных губ, глаза были встревоженными, приобрели охотничий запал и дружественный интерес.
– Я смогу объяснить только самую малость, я всего лишь первый шаг на твоем непростом пути. Я только маленькая часть, пусть даже и первая.
– Хорошо, – Жоэль испытала приступ необоснованного доверия, так порой мать, потерявшая ребенка на улицах города, видит знаки и надежду в каждом простом и непринужденном происшествии, в каждом слове пухлого, вечно потеющего жандарма.
Американка откинулась на спинку стула, затянулась сигаретой и, медленно выпустив дым, расслабила все тело, на ее лице проступила прежняя соблазнительная полуулыбка.
– Тебе важно знать, что с этого момента ты будешь познавать истину и многое тебя удивит, многое испугает, но это не должно тебя останавливать.
– Понимаю.
– Не понимаешь, пока что не понимаешь. Ты должна быть пытлива, должна быть открыта к миру, который будет распускаться перед тобой каждый день все пышнее. И если тебе повезет, ты узнаешь, где же Поль и почему он пропал.
– Ты знаешь, где Поль? Прошу тебя, скажи мне, я готова отдать тебе все, что угодно, просто скажи, где он! Он жив? – Жоэль всем телом подалась вперед, вцепилась пальцами в край стола, по скатерти поползли складки, и кофе в чашке взволнованно задрожал.
– Не слышишь меня. Ты меня не слушаешь. Ничего, милая, ничего, скоро все станет тебе понятно.
Американка медленно встала и, виляя бедрами в красном бархате, побрела вдоль улицы, привлекая взгляды мужчин, женщин, детей. Разговор был окончен. Жоэль оцепенела, каждая мускула ее тела была напряжена, зрачки расширены. Положен первый кирпич, вопросов "Почему?" не стало меньше. Появилась надежда, а черная желчь постепенно отступала, проклиная все живое, но быстро унося свою жидкую сущность за пределы Парижа.
***
Суета способна сожрать даже самую неаппетитную тушу, она не пользуется приборами, не любит соль, а мясо предпочитает с кровью. Как много мы упускаем, бегая как белки в колесе жизни? Мы не забудем поесть, вымыть пол или же сменить воду в вазе с полевыми цветами, но не найдем времени на ванную со свечами, на звонок родителям, на живительный философский трактат Спинозы. Мы делаем то, что не важно для нас, как личностей, но делаем то, что способно убить наше время, избавить нас от бремени бытия. Суета – кровожадное создание, оттого и вечно печальное, то с опушенными уголками губ, то, наоборот, с безобразной гримасой на морщинистом лице. Суета с телом сороки и головой уставшей старухи – существо престранное, но если к нему присмотреться, то становится очевидным его смехотворное, даже клоунское существо. Смешны его ломаные движения, неуклюжие суждения, бормотания вместо аргументов. Рот у Суеты беззубый, свои птичьи лапки оно переносит с большим трудом, то и дело заваливаясь на бок, Суета постоянно причитает, создавая столь сильный комичный эффект, что при виде этого чудища на лице проступает улыбка и сдержанные смешки переходят в заливистый хохот. Отчего взбрело в голову Жоэль провозиться целый день с книгами и журналами, перекладывая их с места на место, останется загадкой. Сухая и пахнущая затхлостью Суета следовала за ней по дому, пережевывая остатки дня. А Жоэль была занята переливаниями из пустого в порожнее, не пытаясь осмыслить то, что пришлось ей намедни услышать в кафе от соблазнительной американки. Жоэль притворилась занятой своей жизнью, так, словно были дела поважнее, чем она сама и Поль. Лоб она хмурила, все время протирала губы рукой, словно решая вселенские проблемы, словно январский глянец мог ее спасти – будь он на нужной полке. В ее окно постучались, Жоэль резко обернулась и увидела улыбающегося, маленького человека на своей осенней лужайке. Человек кивал головой, руки его были сложены за спиной, щелочки вместо глаз создавали впечатление человека доброжелательного. Жоэль подошла к двери, ведущей в сад, откинула прядь волос, одернула домашнее платье персикового цвет и отворила дверь.
– Я могу Вам чем-то помочь?
– Помочь тебе, деточка, надо. Нашла ты себе спутника, до чего же безобразного.
Обойдя Жоэль и по-хозяйски войдя в дом, маленький человечек стал оглядывать комнату, внимательно и придирчиво, точно он собирался тут жить или имел полное право на серьёзное вмешательство. Руки он по-прежнему держал за спиной, а его голова, как болванчик, качалась взад-вперед. Жоэль, приоткрыв рот, повернулась вокруг своей оси, наблюдая за незваным гостем.
– Разговор с Мэри тебе не помог, я смотрю. А времени все меньше. -
– Кто Вы такой? И что Вы, черт возьми, делаете в моем доме?
– Ох, я не представился. Меня зовут Акира. Означает смышленый, – человечек засмеялся, при этом его глаза совсем пропали в пухлых веках.
– Не могу сказать, что мне приятно познакомиться, Вы вломились в мой дом без спросу, и ведете себя более чем вызывающе.
– Успокойся. Пора выгнать твоего друга, а нам спокойно поговорить. У вас тут, между прочим, уютно, ровно так мне и описывали это место.
– Какого друга? Что тут происходит?
Человечек отвлекся от созерцания дома и, подойдя вплотную к Жоэль, взял ее руки в свои крохотные ладошки. Он посмотрел в ее медовые глаза и убаюкивающим тоном начал свое пояснение.
– Ты целый день занята не тем, чем следует. Ты ведь знаешь это, милая? Таа-а-ак! Ты недавно встретилась с американкой, миловидной блондинкой, верно? Та-а-ак! Ты ведь чувствуешь, что пора начать путь, пора искать Поля, верно? Та-а-ак! Значит, об этом мы и будем говорить.
Жоэль покорно кивала головой, понимая, что предстоит еще одно потрясение и она все-таки должна поверить во все происходящее.
Человечек подвел Жоэль к дивану, сам сел на край и, потянув Жоэль за руку, усадил ее рядом. Жоэль едва ли присела, у нее захватывало дух, и она была готова услышать, что угодно.
Что общего могли найти Акира и американка? Какая тут была взаимосвязь? Эта мысль никак не укладывалась в голове Жоэль на протяжении всего разговора. Она действительно стала замечать изменения в городе, стала замечать, как цвета и тени подстраиваются под ее настроение, но предпочла отнести эти домыслы к банальному самообману, параноидальным мыслям. Как можно было поверить в то, что Париж создан для нее, или будто он пренебрегает всеми жителями и гостями и посвящает все свои полости ей, одной лишь Жоэль?
– Ты не можешь не чувствовать. Точнее, я уверен, что тебе известно, пусть и подсознательно, что пришло время для самых серьёзных открытий, а ты пытаешься отложить прибытие собственного поезда.
– Я просто не понимаю. Я не понимаю, что мне делать…
– Делать – правильное слово. Надо делать, а не сидеть дома с безобразным чудищем и упускать хвост бегущего времени.
– А что же делать?
– Что-то. Милая, никто не даст тебе ответов, ни я, ни все остальные после меня. Тебе необходимо их найти самостоятельно. И только ты знаешь, где и как их искать.
– Да разве я хоть что-нибудь знаю? Я вообще ничего не понимаю, ровным счетом ничего не понимаю!
– Успокойся. Какая-то ты больно нервная для такого уникального случая, каким ты являешься. Совсем не этого я ожидал.
– Какой такой случай? Послушайте, Акар, Акум… Боже, я даже не могу вспомнить Вашего имени!
– Успокойся. Зовут меня Акира, и я начну с самого начала. Та-аа-ак?
– Хорошо.
– Выясни для начала самое простое, постарайся вычленить пару наиважнейших фундаментальных вопросов и ищи ответы. Если тебе удобно – представь, что ты пес, постарайся все вынюхать.
– Вынюхать. Ну, ясно.
– Не закрывайся, не сопротивляйся. Обороняясь от неизбежности, ты ставишь себе палки в колеса, а у твоего поезда ограниченный срок годности, деточка.
– Я постараюсь. Если, конечно, это вообще возможно.
– Возможно. Дыши глубоко, очищай ум от мусора, и в потоке чистого сознания придут все необходимые ответы.
– Ну, ясно.