Слева от нее - девушка, сущий ребенок, все плачет и плачет, с самого утра; справа - молодая пара, полностью поглощенная разговорами о детях, хотя женщина еще даже не беременна. Ей прекрасно известно, о чем шушукаются медсестры наедине, когда их никто не слышит: "Чертовы психи, абсолютно все. Буйно помешанные. Это природа мешает им передать свое безумие по наследству". Иногда, когда накатывают вызванные лекарствами приступы депрессии, она сомневается в собственном рассудке. "Хватит, - думает она, - именно так: теперь или никогда, даже если это и в самом деле означает никогда…" Внутри поднимается черная волна отчаяния и проступает сквозь веки, появляются слезы, но это уже почти что слезы облегчения.
Он приходит на следующий день, берет ее за руку, не стискивает, просто держит ее ладонь в своих, молчит и ждет. И в конце концов она шепчет:
- Забери меня отсюда!
Выйти из больницы очень легко. Намного труднее вернуться в большой белый загородный дом и смотреть в окно на уходящие вдаль бесконечные ряды коттеджей, на сушилки для белья, расцвеченные маленькими белыми квадратиками, крошечными синими и розовыми детскими одежками. "Долина Пеленок" - так называют это место агенты по продаже недвижимости. Одинаково сильно ранят взгляды притворного и искреннего сочувствия. Родственники, так называемые друзья - невозможно вынести ни тех ни других, все они несносны со своими попытками выразить соболезнования. "Оставьте меня в покое!" И вот она почти перестает выходить на улицу, создает вокруг себя маленький комфортный мирок: полуфабрикаты на обед, телевизор весь день напролет. Наконец однажды она смотрит шоу Джерри Спрингера и понимает: это шоу про нее - все вокруг напоминает нормальный дом, хотя никакого дома больше нет, как нет и полноценной семьи - двое родителей, кот, собака, маленькие мальчик и девочка. Нет ни одного ребенка, зато есть солнечная комната на втором этаже, вся заполненная так и не распакованными картонными коробками с детскими вещами. Памятник всевозможным что-было-бы-если…
И вот он приходит домой, а она сидит за компьютером и просматривает интернет-сайты по продаже недвижимости.
- Я вытащу нас отсюда.
Он садится, готовый все выслушать. Щелкая клавишами, она переходит с одной страницы на другую.
- Помнишь, когда мы были реставраторами, восстанавливали абсолютно заброшенные дома, буквально поднимали их из руин?
Он хихикает, и она понимает: это правильный подход.
- Мы постоянно болтали о разных Проектах. Развалюхи, просто просившиеся на снос. Мы находили их, покупали, восстанавливали и продавали…
- Да, - отвечает он, - я помню; тогда мы грезили лишь о шести квадратных метрах старого паркета из балтийской сосны или о достойной паре для затейливой старинной дверной ручки. Доступные вещи…
"Раньше, - думает она, - до того, как мы решили найти нормальную работу и появилось все, что к ней прилагается: почти идеальный загородный домик, планы на пенсию, желание завести детей…"
Она снова нажимает на кнопку.
- Значит, ты ищешь новый Проект?
Кивок.
- Просто появилось ощущение, что так надо. И потом, мы же можем поднять старые связи, поискать, какие пригороды скоро будут нарасхват, где брать хорошие инструменты, где сейчас старые автомобильные свалки.
- Милая, в прошлое вернуться невозможно, - говорит он, немного подумав.
- Я знаю. Но нам нельзя останавливаться, надо двигаться дальше, а это один из способов. Было весело, помнишь? Отбитые молотком пальцы, грязища, пылища, но мы ведь творили, создавали что-то стоящее.
Он размышляет.
- Я сыт по горло бумажными делами, - раздается наконец. - Твоя взяла. Давай попробуем.
Продать большой белый дом очень легко. Намного труднее продать его дело и уволиться со службы (ведь она хорошо понимает, это, возможно, ее последняя нормальная работа), и самое трудное - выбрать Проект. Они сужают круг поисков до пригорода, где их никто не знает, обнаруживают всеми забытое скопление домов в бывшем рабочем квартале, втиснутом между промышленной зоной и свалкой, которую как раз собираются переносить.
Выясняется, что Проект просто ужасен: маленький каменный двухкомнатный коттедж с кучей разваливающихся-пристроек и клочком земли - одна половина участка заросла сорняками, а другая вымощена бетонной плиткой.
- Считается, что это самое старое из сохранившихся в районе зданий, - говорит он. - Это, по крайней мере, спасло его от сноса.
Молчание.
- Я знаю, смотрится не очень, но ты хотела Проект, милая…
Она набирает в грудь побольше воздуха:
- Сойдет…
Они покупают старенький фургон, где можно жить, пока не закончится самая тяжелая часть работ, и ставят его за домом. В первый же вечер они сидят на улице в благоухающей ночной темноте и едят пиццу, запивая ее пивом. Вокруг - вымощенный бетонной плиткой задний дворик с торчащими фруктовыми деревьями, над головой раскинулось звездное небо, слегка поблекшее в свете городских огней.
- Завтра начинаем, - говорит он, глядя на звезды.
- Завтра, - отзывается она и обнимает его за плечи.
Потом они занимаются любовью в фургоне, наплевав на даты, графики и температуру, - просто потому, что им хочется.
Старый дом из голубоватого песчаника крепко стоит на своем каменном фундаменте, чего нельзя сказать обо всех его пристройках: они завалены гниющими обломками, в каждой комнате пол уходит из-под ног под своим особым углом. В кухне раковина наполнена водой, поверхность которой далека от горизонтальной. Примерно каждые десять лет или около того к дому что-нибудь добавляли: в 1890-е - флигель, в 1920-е - кухню, в 1950-е - спальню, в 1960-е - ванную, в 1970-е - кирпичное патио.
- Нам придется все снести и построить заново, - говорит он, - все, кроме самого дома.
- Сплошная история, - отзывается она, поглаживая рукой каменные глыбы. - Надо бы сходить в библиотеку, в местное историческое общество: вдруг им что-то известно о наших развалинах.
Но ранним утром, когда в дверь стучат (это доставили контейнер для мусора), она просыпается, чувствуя себя бодрой и отдохнувшей, и напрочь забывает о библиотеке: ведь можно с головой погрузиться в веселье, снова стать грязной и потной. Во дворе они играют в тигров, добывают мусор среди джунглей из сорняков: старые покрышки, половина велосипеда, сломанные кирпичи, заржавленная решетка для барбекю. В одном углу в траве обнаруживается целый закопанный клад: старинная ванна на изогнутых ножках. Находка тут же переезжает на задний двор и водружается там, прямо посредине (ведь куда-то ее надо было поставить). Она как раз опрокидывает нагруженную тачку в контейнер, когда мимо по улице проходит пожилая женщина, толкающая перед собой тележку из супермаркета. Старушка смотрит на нее, на дом и начинает смеяться - слабое кудахтанье, в котором не слышно особой радости.
- Не поймаешь, не поймаешь… меня за такими делами не поймаешь!
Бух! Содержимое тачки ударяется о дно контейнера, звук на секунду отвлекает ее от странных возгласов. Когда она поднимает взгляд, старушки уже нет.
Остаток дня смазывается, пролетает в трудах. Они делают перерыв на кофе с печеньем, грязные руки оставляют на кружках темные пятна. При этом оба счастливы, словно малыши, копающиеся в песочнице. Позже вечером они отдирают от пола луковую шелуху заплесневелого ковра, потом слой линолеума, потом старую желтую, словно моча, газету, такую хрупкую, что она рассыпается в руках.
Она останавливается, опираясь на развороченные половицы.
- Я что-то слышу. Тсс!
- Что? А я ничего не слышу.
- Как будто кто-то царапается, пытается выбраться наружу. - Наклонив голову, она осторожно ступает по вздыбленным доскам пола, следуя за тонкой ниточкой звука. Шаги ее ног, обутых в бландстоуновские сапоги, порождают эхо. Идти на цыпочках не очень-то и получается: ведь это неимоверно трудно делать в сапогах.
- Осторожнее, - предупреждает он, увидев, как она исчезает в дверном проеме, ведущем во флигель. - Там в центре пол просверлен.
Скрип, громкий треск и вскрик. Он спешит туда и находит ее по пояс в прогнившем дереве.
- О боже! Ты в порядке?
- Я-то да, но вот пол… - отвечает она и морщит нос. - Пахнет так, словно здесь живет бродячая кошка. Скорее даже кот. Я, наверное, именно его и слышала.
- Тут хватит места для целого винного погреба, - замечает он, оценивающе разглядывая зияющее пространство. Между остатками пола и сухой потрескавшейся глиной внизу скрывается небольшая пещера, заваленная всяким мусором, ломаным кирпичом, бутылками и ржавыми консервными банками. Он проверяет балки - они целы. - На, хватайся за руку и вылезай.
Но она вглядывается во что-то маленькое, белое, сверкающее в темноте, нагибается, смахивает с предмета слой истлевшего в порошок дерева и снова кричит. Это уже не тот тихий мышиный писк удивления, нет, это крик из кошмарного сна, который все не замолкает.
Он мчится в ближайший винный магазин и покупает бутылку дешевого бренди. Поспешно споласкивает кофейную кружку, наливает спиртного на два пальца, протягивает ей. Она пьет, давится, снова пьет.
- Прости, - раздается наконец. - Ты видел? Как будто ко мне из темноты тянулась крошечная белая ручка. Такая маленькая, словно у зародыша в бутылочке.
Она допивает оставшееся в кружке бренди, встает:
Ну, как говорится, надо встречаться со своими страхами лицом к лицу.
Однако когда они подходят к дыре в полу, твердо устоять на ногах становится все сложнее.
- Давай я! - говорит он, спускается вниз, наклоняется, а затем протягивает ей левую руку. На лице удивленное выражение, брови подняты.
- Милая, это просто кукла. Видишь?
- Оставь ее. Хватит с нас на сегодня, пошли, сходим в видеопрокат.
Следующим утром встать с кровати почти невозможно: все тело ноет после непривычной физической нагрузки, но она поднимается и прямо в пижаме, превозмогая боль, плетется в дом, добирается до флигеля; поморщившись, залезает в провал.
В соседней комнате слышны его шаги:
- Эй! Принеси мне что-нибудь из инструментов, и я начну копать, ладно? Пожалуйста…
Это фарфоровая кукла, и ее, по всей видимости, здесь кто-то похоронил. Грязь затвердела, словно цемент, совершенно непонятно, как ее счистить и можно ли использовать что-либо жестче полотенца - не разобьется ли игрушка. Спустя несколько часов ладони у нее покрыты мозолями, но в руках кукла, изображающая ребенка, целиком отлитая из фарфора: голова, ноги, руки и туловище. В ванной комнате, стены которой заклеены отслаивающимися обоями в стиле оп-арт, в раковине она смывает с находки остатки грязи.
- Сплошная история, - мурлычет она себе под нос, - история страны в целом или персональная история одной маленькой девочки - ведь наверняка с ней играла маленькая девочка. Любопытно, сколько лет этой вещи.
Любопытство заставляет ее вытереть руки, надеть чистую одежду и отправиться в большую городскую библиотеку. Позже она возвращается оттуда с пачкой ксероксов и, едва завидя его на парадном крыльце (он выметает с веранды многолетний слой перепревших листьев), начинает рассказывать, сгорая от нетерпения.
- Эти куклы делали где-то между тысяча восемьсот пятидесятым и тысяча девятьсот четырнадцатым годами; получается, что она того же периода, что и передняя часть дома. Они назывались "Окоченевшие Шарлотты" или "Окоченевшие Чарли". Была такая популярная песенка "Прекрасная Шарлотта" про девушку, которая отправилась покататься на санях в метель. Она хотела покрасоваться в своем вечернем платье и поэтому отказалась взять с собой одеяло. Через девятнадцать четверостиший ее ждет весьма печальный конец:
В свои ладони руку он берет…
О боже! Холодна, как лед;
Срывает пелерину он с чела,
Чтоб увидать, как на лице холодный луч звезды блеснет.Быстрее в освещенный зал
Безжизненное тело он несет,
Окоченевший труп, и с губ ее
Уж больше никогда ни звука не сорвется, о Шарлотт.
- Это про нее?
- Да.
- Чудненько. Не уверен, что смог бы покорно выслушать все двадцать с лишним четверостиший этого вот произведения.
Позади них с улицы раздается скрежет колесиков тележки о мостовую, тоненький холодный смех:
- Не поймаешь, не поймаешь… меня за такими делами не поймаешь!
Она оборачивается, твердо решив попытаться вести себя по-добрососедски.
- За какими делами не поймаешь? Вы ведь тоже наверняка подметаете свою веранду?
Старушка спешит дальше, не останавливаясь. Она что-то выкрикивает через плечо, эдакая парфянская стрела, выпущенная напоследок, но проезжающий мимо грузовик почти заглушает ее слова. И вот ее уже нет.
- Ты разобрала, что она там говорила?
- Точно не уверена. Вроде: "Вам не поймать меня за подметанием дома ужасов"?
- А я расслышал "дом" и еще какое-то бормотание. Местная сумасшедшая, по всей видимости. Ладно, пока ты занималась изысканиями, я проверил полы и думаю, их придется менять. Но это еще не все: там целая куча таких же замороженных Чарли. Я нашел их прямо под настилом.
Она стоит на коленях перед раковиной и щеточкой для ногтей соскребает грязь с новой куклы.
- Они совершенно одинаковые.
- Как будто из одной формы отлиты, - отзывается он, заглядывая через плечо.
- Видимо, эта модель была популярна, массовое производство. Но зачем их хоронить?
- Наверное, у какой-нибудь маленькой девочки был брат-садист.
Она складывает кукол на коврик, для просушки.
- Ой, у этой не хватает ступни. Пойду-ка посмотрю, может, удастся найти.
Она отправляется на поиски, а он берется за кувалду и принимается за бетонную дорожку в переднем дворике. Постепенно работа вытесняет остальные мысли, все звуки сводятся к собственному сопению и стуку молотка, уже невозможно помнить ни о чем - ни о ней, ни о времени. Когда он поднимает голову, солнце уже садится, а она стоит в дверном проеме. Даже в тусклом вечернем свете хорошо видно покрывающую ее пыль и грязь, отчетливо можно разглядеть смертельно бледное лицо.
- Я нашла не только пропавшую ступню. Я обнаружила целую армию кукол, все похожи друг на друга, все похоронены. Это точно должно что-то значить, тут не просто бедная маленькая девочка и ее гадкий старший брат. Словно день Страшного суда, что-то в этом роде, трубы апокалипсиса, и мертвые восстают из могил…
- Может быть, дом когда-то был фабрикой по производству кукол, - отвечает он, - и у них было много бракованных экземпляров.
Сзади с улицы доносится теперь уже слишком хорошо знакомый звук магазинной тележки. Она, спотыкаясь, перебирается через груды ломаного бетона, в спешке выскакивает за ворота.
- Эй, вы там, с тележкой! Вы же все знаете про этот дом, вы постоянно над нами смеетесь! Так скажите же, что тут смешного, что это за куклы?!
Старушка широко разевает рот и увертывается от нее, срываясь в нетвердый бег. Туфли шлепают по асфальту, аккуратно заштопанные чулки соскальзывают с коленей. Надо бы, наверное, схватить пожилую женщину, словно вора (еще бы знать, как это делается!), но вместо этого приходится воспользоваться своей сравнительной молодостью (и в самом деле! эдакая дамочка в возрасте, решившая вдруг забеременеть), чтобы обогнать беглянку и преградить ей путь. Это несложно: старушка так запыхалась, волоча полную корзинку, что, кажется, вот-вот задохнется.
- Так что это за куклы, похороненные под нашим домом? Вы знаете, так ведь?
Женщина останавливается, тяжело опирается о ручки тележки, жадно хватает ртом воздух и наконец говорит:
- Не знаю ничего ни про какие такие куклы. Зато знаю, что они перелопатили здесь каждый клочок земли и ничегошеньки не нашли. Как она и говорила: "Не поймаешь". И они и не поймали.
- Кто говорил "не поймаешь"? - спрашивает она, мысленно добавляя: "Кроме вас, конечно".
- Старая Мамаша Винн. Самая известная личность из всех когда-либо живших в округе. Ни из-за этих их футболистов, ни из-за одного проходимца никогда не случалось такого шума в газетах. Серийный убийца, так их сейчас кличут. Но тела так и не нашли, а их, должно быть, были десятки.
Вдова Винн заперла за собой парадную дверь и зашагала по улице, сжимая в руках саквояж, вишенки на шляпке покачивались в такт шагам, длинное пальто развевалось на холодном ветру. Пальто черное - ведь она вдова, вишенки на шляпке красные - нужно же добавить в окружающую обстановку немного веселья. В самом деле: никакого особого веселья в округе не наблюдается. У дверей одного из соседних домов судебные приставы загружают мебель в грузовик. Следующий дом пустует: арендаторы удрали, сильно просрочив плату за жилье. Трое детей следуют за ней по пятам, держась на безопасном расстоянии, они в чистенькой одежде, хотя при этом буквально выпадают из огромных, не по размеру ботинок. "Всё худеют, - думает она, - глаза ввалившиеся, пальчики - как куриные кости из той старой немецкой сказки про Ханса и Гретель. Кажется, там детей бросили в лесу родители, которые не могли их прокормить? Наверное, и в те времена, когда бы это ни случилось, была Депрессия, прямо как сейчас".
- Ведьма, ведьма, - слышит она позади издевательский шепот одного из мальчишек, поворачивается, вытягивает руки, скрючив пальцы, и дети бросаются наутек. Винн выпрямляется и снова превращается в уважаемую вдову, деловую женщину со своей небольшой фирмой. "Тут становится все хуже и хуже, - думает она, - скоро ваши мама и папа вас бросят…"
На железнодорожной станции вдова покупает билет до города (туда и обратно, третий класс) и вечернюю газету. Вот ее реклама в рубрике объявлений, номера абонентских почтовых ящиков. Дело процветает; похоже, единственный процветающий сейчас бизнес. Она пролистывает остальные новости. "Власти обсуждают законопроект о больницах" - гласит заголовок. Миссис Винн бегло просматривает статью, поджимает губы, дойдя до заключения: закон отклонен "как поощряющий аморальное поведение". Чье же это аморальное поведение, достопочтенные сэры? Ваше и ваших горничных? Это же не вас увольняют без рекомендаций, чуть начнет показываться живот. На той же странице результаты расследования дела об удушении: мать во сне придавила своего ребенка, и тот задохнулся. Третье такое дело на этой неделе. Она была пьяна? Муж безработный? Сколько у нее детей? Невиновна… прямо как родители Ханса и Гретель. Они-то, по крайней мере, просто оставили своих детишек в лесу.
Винн складывает газету и всю оставшуюся дорогу смотрит в окно. Поезд проезжает мимо убогих крошечных пригородов: ряды домишек, задние дворики, завешенные сохнущим бельем, и толпы маленьких сопляков. Вот они - развлечения бедноты. В кармане ни пенни, но зато куча детишек. "У нас есть паровозы, телеграф, но, подумать только, ни один всезнайка еще не изобрел какой-нибудь способ облегчить женщинам жизнь… и оставить меня без работы", - думает она.