- Не говорите глупости, - сердито сказала Мальвина. - Вы что, сумасшедший, убогий? Ведь нет же?..
- Не знаю, - заладил Ильин. - Скорее всего сумасшедший. А уж убогий - наверняка. Вы же мою историю знаете… - не вопрос, а полуутверждение, этакий скромный ход пешкой от коня.
Но Мальвина не хулилась.
- Откуда мне знать вашу историю? Я вас впервые в жизни увидела. Просто ваше биополе наполнено тревожными сигналами, просто-таки паническими сигналами. Мне больно их принимать…
- А ты не принимай, дура крашеная, - заявил Ангел.
- А вы не принимайте, - вежливо сказал Ильин. - Зачем же принимать, если больно.
- Я не могу, - серьезно заявила Мальвина. - Я не умею экранироваться от чужой боли, - в этом моя особенность и моя беда, я один из наиболее сильных экстрасенсов в Международной лиге, но и один из наиболее уязвимых. Ах, ах, моя голова… - Она, совсем как книжная Мальвина, коснулась прозрачными пальчиками висков, зажмурилась, и лазеры погасли.
Ильину стало уютнее и спокойнее. Если кто и был сумасшедший в этой гримерной, так не он, не он. Он-то как раз нормальным себя числил, а посему хотел смыться от голубоволоски и как минимум доесть остывающий эскалоп. Если его сволочь сенбернар уже не схавал…
Но спокойствие оказалось недолгим.
- Я должна вам помочь! - Мальвина выпрямилась, и ее лазеры заработали по новой. - Я не успокоюсь, пока не помогу. Вы хотите, чтоб я успокоилась?
- Пусть успокоится, едри ее так и так, - засклочничал Ангел. - Она же от тебя не отвяжется.
- Успокоить тоже можно по-разному, - философски заметил Ильин Ангелу. - Перевозку, например, вызвать и отправить на Лубянку.
- Да не дрейфь, - затянул Ангел. - Дура баба, при чем здесь гебе, я ничего не ощущаю. Одно сплошное биополе, а на нем ромашки с лютиками. Идиллия.
- Тебе виднее, - кротко согласился Ильин и кротко же сказал Мальвине: - Успокаивайте, коли невмоготу. Только вы ошибаетесь. Никто меня не преследует, ни от кого я не убегаю. А что до тревоги, так со здоровьем у меня скверно. Есть повод для волнений, здоровье, знаете, никуда… Да вот и поесть я никак не могу, не дают никак поесть, а я с утра крошки во рту не держал…
- Ах, ах! - всполошилась Мальвина.
Схватила колокольчик, стоящий на гримерном столе, позвонила - тут же дверь распахнулась, и на пороге возник сен-блин-бернар, всеведущий и всеслышаший Карл. Преданно посмотрел на хозяйку красными зенками: весь я, мол, внимание, дорогая мадам, весь я - одно большое ухо.
А уши, к слову, у него - ну лопухи прямо…
- Пусть Агафон-третий принесет сюда заказ герра Ильина. И шнелль, шнелль, поторопи его, милый Карл, а то он наверняка любезничает с Мартой, несносный… - И к Ильину: - Сейчас вам принесут ваш миттагессен, извините, я совсем не подумала, ах, старость - не радость…
- Ну что вы, - на всякий случай возразил Ильин. - Вы прекрасно выглядите, госпожа… э-э… не имел чести…
- И не надо, - быстро сказала Мальвина. - Пусть я останусь в вашей памяти пожилой и доброй незнакомкой. Хотя мы, похоже, ровесники с вами, не так ли?
- Не знаю, - повторил свое любимое Ильин. - А вот откуда вы мою фамилию знаете?
- Пустой вопрос, - сказал Ангел. - Она же экстрасенс из какой-то там лиги-фиги. Она все на это и свалит. И прав оказался.
- Я же экстрасенс, - мягко, как ребенку, втолковала. - Для меня нет тайн в вашем подсознании.
Тут опытный Ильин ее и подловил.
- Раз нет тайн, значит, я прав: вы мою историю знаете досконально.
Ответить помешал Агафон-третий, который принес оставленный Ильиным эскалоп, и графинчик со "Смирновской", и прочее, расставил все это, аккуратно сдвигая гримерные пузырьки-коробочки-баночки, положил на салфетку приборы и удалился, храня обиженное молчание. Только у двери не выдержал, сказал походя:
- И не любезничал я с вашей Мартой вовсе…
То ли все в "Лорелее" было микрофонизировано и радиофицировано, то ли Карл-бернар и впрямь умел разговаривать. Или, не исключено, обладал могучим телепатическим даром. Иначе откуда Агафон-третий (а где, кстати, первый со вторым? Или это кличка? Или порядковый номер в гебистской ведомости на получение зарплаты?..) узнал про упрек в свой адрес, про подозрение в совращении некоей Марты, не говоря уж о том, что ему срочно следует принести в комнату мадам не доеденный клиентом эскалоп? Мистика, опять мистика!..
- Ты будешь смеяться, - заявил неожиданно Ангел, - но что-то мне все это начинает не нравиться. Может, ты прав?
- В чем?
- В отношении гебе? Может, все эти поцы, включая блошивого пса, агенты гебе?.. Я, конечно, мог бы допустить такое невероятие, но что делать со здравым смыслом, а, Ильин?
- Он у меня, как ты знаешь, и так не очень здравый, - усмехнулся Ильин невесело, - а вся сегодняшняя катавасия меня и вовсе из колеи выбила.
- Так что ты делать собираешься?
Заметьте: это не Ильин у Ангела, а Ангел у Ильина спрашивал. Хранитель, называется!..
- Может, поесть удастся? - предположил Ильин. - А то что на голодный желудок рассуждать - одно расстройство.
Но поесть ему опять не удалось.
Снова распахнулась дверь, и на пороге возник Пьеро. Худой, длинный, с плачущими глазами и вздернутыми бровями, уголки губ опущены, рукава белого балахона подметают пол.
- Извините меня, - плаксиво сказал он, взметнув горе рукава, - но время поджимает. Собаки уже вошли за флажки.
Благодушие Ангела всерьез удивляло Ильина. То, что сегодня началось с раннего утра, с сумасшедшей "мерседесины" на Большом Каменном мосту, что беспрерывно продолжалось до сего часа, пугая Ильина не столько своей причастностью милым шуткам гебе - к ним он привык, притерпелся, скучал, когда они надолго прекращались, - сколько бессмысленностью этих шуток, идиотской их карнавальностью, граничащей с откровенной бестолковостью. Ну хорошо, нашли они "МИГ" в болоте, нашли, подняли, отмыли, ужаснулись, бросились искать ближайшего подозреваемого. Что дальше? А дальше, преотлично знал Ильин, полагалось тихо-тихо изъять подозреваемого, то есть как раз Ильина, из родной котельной, привести на саму Лубянку или в один из многочисленных ее филиалов и начать допрос третьей, пятой, шестьдесят седьмой степени с зубовным пристрастием. И выбить правду: Ильин не железный. Другое дело, что правда не очень-то на правду похожа и, не исключено, пришлось бы Ильину, плюясь зубами с кровью, сочинять на бегу нечто правдоподобное, устраивающее гебистов и его самого: помирать-то в подвалах - или где там еще? - не слишком хотелось.
Так по жизни.
А по фантасмагории, разыгрываемой с утра, выходило, что Ильин оказался в роли мышки, с которой играют разные веселые кошки. Перепасовывают ее друг другу и смотрят: что мышка делать станет? Когда о пощаде взмолится, ибо непонимание есть пытка, а Ильин так ни хрена и не понимал. И Ангел его распрекрасный, всезнайка и наглец, тоже ни хрена не понимал, только хорохорился и делал вид, что здесь и понимать нечего. Едем и едем, а что дальше - дорога покажет.
Ильину надоела дорога. Ильин хотел забыться, как писал классик, и заснуть, но, естественно, не тем холодным сном могилы. Ильин хотел ясности - пусть даже она грозила бедой. Лучше понятная беда, считал Ильин, вынеся сию философему из прошлой летной жизни, чем абсолютно неясная перспектива. С понятной бедой можно было справиться либо смириться и ждать конца. Ильин не терпел неведения, это у него опять-таки в прежней жизни имело место. И вот лихо: и здесь, забытое, в урочный час всплыло. Что там ФЭД про чекистов толковал: холодная голова, чистые руки и горячее сердце? Про чекистов - не получилось, зато про летунов - в самый цвет.
Пришла пора действовать.
- Какие собаки за какие флажки? - жестко спросил Ильин.
Так жестко, что даже Ангел удивленно пискнул, а Мальвина лазеры притушила и ответила удивленно:
- Это так, метафора. Просто Пьеро чует опасность.
Пьеро исчез, как не появлялся. Только несколько секунд в теплом воздухе гримерной жил его запах - запах пудры пополам с одеколоном "Табак".
Ангел молчал, Ильин чувствовал: слушает, ждет.
- Я ее тоже чую, - сказал Ильин, - давно чую. Вы хотите мне помочь, либе фрау? Я жду помощи.
- Плакал эскалоп, - не к месту прорезался Ангел. - Так не жравши и помрешь…
- Заткнись! - рявкнул на него Ильин.
- Я-то что. Я-то заткнусь, - стушевался Ангел. - Да только не слушал бы ты эту синюю выдру. Я раньше сомневался, а теперь уверен: вся эта засратая "Лорелея" - просто гебистская явка. Усек?
- А хоть бы и так. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Хуже не будет, Ангел. Пусть она думает, что я ей верю. Уйти-то мне отсюда надо, раз Пьеро метафору принес.
Он встал, отстраненно подумав: и впрямь эскалоп плакал. В желудке гнусно бурлило.
- Сядьте, - строго сказала Мальвина. - Сейчас я вас загримирую, а девочки оденут.
- Девочки? - не понял Ильин.
- Ну да, девочки. Коломбина, Пьеро, Арлекин, Панталоне… Я работаю только с девочками. Они пластичны и умеют хранить тайну.
Такой милый ряд: пластичность и умение хранить тайну. Соседние свойства. Но Ильину наплевать было на языковые изыски Мальвины. Загримировать - этого он еще сегодня не проходил. Это сулило.
- Как ты находишь, Ангел?
- Имеет смысл.
И сел Ильин. Он же был в театре. В каком-никаком, в ресторанном, но все же.
Зато встала Мальвина. Встала, факирским взмахом достала откуда-то - из стола, из стены, из воздуха - крахмальный голубой слюнявчик, накинула его на грудь Ильину, завязала сзади тесемочки, выхватила из стакана сразу несколько кисточек, взглянула на гримируемого, задумалась:
- Кем же вы у нас будете?
- Ильиным. Вы же сами сказали, - не преминул съязвить, хотя что ему было до знания Мальвины! Ну, знала она его фамилию, знала историю, знала даже про "МИГ" - не исключено. И что с того? Пусть ее, от Ильина не убудет. Сегодня о нем все знали.
- Ах, оставьте! - покривилась голубоволосая. - Кому вы сейчас нужны как Ильин. Все равно вы никакой не Ильин.
Это становилось любопытным; Предыдущие "пастыри" ничего такого нынче не высказывали.
- А кто? - полюбопытствовал между прочим, отмахнувшись от ангельского "Осторожно!".
- Сейчас увидим…
И резким движением - сила-то неженская! - развернула Ильина вместе со стулом спиной к зеркалу, бросила кисточки и, словно решившись на что-то, наконец взяла из-за ильинской спины тампон-губку - весь в коричневом гриме! - провела сначала по лысине, потом по лицу.
- Так все же кем я буду? Негром, что ли?
- Молчите, глупый. Я знаю.
У стены, у закрытой двери, стояли девочки Мальвины, стояли молча, молча смотрели на Ильина, никакого сочувствия на шпаклеванных гримом лицах Ильин не увидел: маски, комедия дель арте, какое, к черту, сочувствие! Убьют и никому не скажут… Но как они в комнату просочились - незамеченные?
- Телетранспортировка, - подвел итог Ангел. - Сидишь - и сиди, убогий…
Чувствовалось, что Ангел временно скис. Да что Ангел - и Ильин, только было почувствовавший себя храбрым летчиком, опять скис под слюнявчиком и руками Мальвины. Или не скис, как он себя убеждал. Или притаился до поры. А придет пора - летчик-то и вылетит. Полет шмеля. Римский-Корсаков… дай-то ему Бог, Ильину! Блажен, кто верует.
Он сидел и терпел, сидел и терпел, а Мальвина трудилась над его лицом, когда нежно, а когда и больно, но Ильин сидел и терпел, и девочки-маски смотрели за привычным для них процессом, и Ангел смотрел на Ильина из своих горних высей и только покряхтывал.
- Что там со мной? - спрашивал время от времени Ильин.
А Ангел отвечал с сожалением:
- Я же не могу тебя видеть без тебя. Я же могу тебя только чувствовать.
- А что ты чувствуешь?
Ангел молчал и спустя какие-то долгие секунды тихо отвечал:
- Страх чувствую. Прости, Ильин.
- Из-за чего страх? Все путем вроде…
- Вроде-то вроде, а собаки уже за флажки зашли…
Такие вот содержательные разговоры они с Ангелом вели, пока Мальвина в поте лица своего лепила лицо Ильина. И долепила. Бросила коротко:
- Девочки, одежду!
Девочки понесли откуда-то - опять не то из стены, не то из воздуха! - обычную вроде одежонку: костюмчик темно-синий в редкую полоску, рубашечку белую с пластроном, галстучек тоже синий в белый горошек, ботиночки черные. Взяли Ильина под белы руки, поставили, стащили собственную одежду, до трусов разоблачили и начали одевать. Ильину почему-то передался страх Ангела. А почему "почему-то"? Странно было бы, коли б не передался. Ильину хотелось повернуться к зеркалу, но он боялся, да девочки и не позволили бы ему это сделать. Тарталья с Панталоне крепко блокировали его движения, позволяя только шевелить руками-ногами, чтоб Коломбине и Арлекину сподручнее было напяливать на Ильина тесные все же брючата, тесный и коротковатый пиджак, повязывать галстук и застегивать под ним пластрон. А также ботинки зашнуровывать, от чего Ильин со своими сапогами на зипперах давно отвык.
- Ну, вот и все, вот и ладно, - удовлетворенно сказала Мальвина, отойдя на пару шагов и с кистью в руке изучая свое творение. - Хороший человек получился. Удача. Кто увидит - умрет. А кто не умрет - молиться станет.
Девочки отпустили хватку, и Ильин медленно-медленно, нехотя, страшась по-прежнему, оборотился к зеркалу, глянул на себя наконец. И увидел.
И умер.
Версия
Когда президент Скоков отбыл с выборного госпоста в частный бизнес, разные желтые газетки стали, как водится в России, искать в отставнике всякие червоточинки. Это, повторим, типично российская традиция, и от социального строя она не зависит. Ушел человек от власти - хорошо, если вообще не вычеркнули из памяти народной, школьных учебников и юбилейных речей. Хорошо, если все-таки давали жить и даже заявлять о своем существовании. Но при этом обязательно поливали разных сортов помоями. Любимая тема - связь с гебе.
Странная штука - демократия! Госбезопасность, по сути, проникла во все дырки от всех бубликов, могла любого дернуть за штаны в любой нужный момент, но - демократия! И каждая шавка несла по желанию с любого угла охулки в адрес всесильного ведомства. Гебе, мол, душитель свободы, гебе, мол, растлитель общества, гебе, мол, тайный палач и мракобес… сами продолжайте, автору лень. И ведь правы были! Что ругательного о гебе ни скажи - все верно. Хуже гебе - только эфбеэр, моссад, дээстэ, а также гестапо, тонтон-макуты и красные кхмеры, которые в нынешней жизни Ильина тоже имели место в беспокойной Камбодже. Или гебе хуже всего перечисленного - адекватно. И вот так хаяли, в газетах поливали, а гебе-ведомство молчало и делало свое тайное дело, как слон, который, прав дедушка Крылов, не обращал на Моську никакого внимания.
Или как там на Востоке: собака лает, а караван идет…
То есть, конечно, принимались конкретно-конституционные меры к конкретным шавкам, если те начинали захлебываться демократией. Ну, морду били. Ну, авто взрывали. Ну, кислород перекрывали - в смысле работы. Пугали. А если кто не пугался, того ненавязчиво в психушку сажали - это уж чисто русское изобретение, оно, заметим, в прежней жизни Ильина тоже после войны особенно развилось… А чаще пугались демократы, хватало превентивных мер.
Но на место пуганых вставали непуганые. Так и делилась Россия - на пуганых и непуганых демократов, но деление это не мешало ни демократии, ни гебе. Гебе охраняло демократию, ее, слабенькую, всегда положено охранять - от коммунистов, от фашистов, от анархистов, от террористов, от прочих "истов" - легион им имя на смешной планете Земля. Ну, и от демократов, конечно. От демократов - в первую очередь, они, ретивые, суть гибель любой демократии.
Гебе, как и все его братские конторы в иных странах смешной планеты, вербовало себе сторонников и помощников в разных слоях народонаселения, не афишируя, впрочем, деятельность тех, кого само звало внештатными секретными сотрудниками. Каждый штатный секретный нарывал себе побольше внештатных, чтоб, значит, информация о врагах демократии текла непрерывным потоком. И каждый внештатный, впуская свою струйку в этот поток, ощущал себя истовым защитником демократии. И, не исключено, таковым и являлся. Ибо кто определил - как эту хлебаную демократию защищать? Права она или не права, но это - моя страна, говаривал писатель - апологет британской мощи. В прежней жизни Ильина в душевной песне утверждалось: "Когда страна быть прикажет (вот такая инверсия!) героем, у нас героем становится любой!" Так было. И вот вам другая совсем страна, и вот вам другая совсем демократия, а героев кругом - видимо-невидимо, и тех, что невидимы, много больше.
И тем не менее в приличном обществе зазорно было открыть свою принадлежность к гебе. Как высморкаться на пол. Все сразу вскакивали и тыкали пальцами: ату его! Даже те, кто сам получал пособия и льготы от лубянских щедрот. Тем более те! И когда провокационная пресса обвинила бывшего великого президента в том, что в юности, после колымского или какого-то там лагеря, он стал осведомителем гебе, а потом, когда гебе вставало из послевоенных руин, тоже не покидал его духом, а оно, восстановив силушку не без помощи коллег из гестапо, тайно поддержало секретного сотрудника в президентской гонке, когда некая газета опубликовала некие документики, скандал поднялся необычайный.
Некая газетка звалась "Солидарностью". Тираж у нее был вполне пристойным, тысяч триста, выходила она еженедельно и еженедельно полоскала Скокова, то публикуя воспоминания бывшего работника гебе, ныне пенсионера X., то печатая свидетельские показания внештатника гебе У., то обнародуя какие-то расписки в получении каких-то сумм за подписью, смутно похожей на подпись президента.
Скоков тут же подал в суд на "Солидарность".
А уже и другие газеты, уже и солидные "Известия", уже и прыткие "Московские новости", уже и немецкие "Бильд" и "Штерн" начали подхватывать, хотя и осторожно, обвинения "Солидарности", уже и ранимое общественное мнение начало настраивать себя против Скокова. Но никто его не смещал с приватного поста главы концерна "Сайбириа ойл", никто из нефтяных коллег не кидал камни в страдальца, а все они, серьезные люди, ждали суда. И он, то есть суд, состоялся в назначенный срок и был сенсационным.
Защита привлекла в качестве свидетеля всесильного председателя гебе Олега Калягина. И он, отметим, пришел.
Он не защищал Скокова. Он просто заявил; что гебе не имеет каких-либо документов, подтверждающих либо опровергающих обвинения "Солидарности". Но он, Калягин, весьма удивлен, что бывшего президента обвиняют в честных, на просвещенный взгляд Калягина, и патриотических поступках. И кто обвиняет! Те, кто сам всегда поступал патриотично и честно. И бухнул на судейский стол толстые досье на главного редактора "Солидарности" господина Петрова-Миниха, на автора разоблачительных статей лауреата Государственной премии Двуглавого Орла господина Факторовича, псевдоним - Антон Рябинин, на главного редактора "Московских новостей" господина Топилина, депутата Государственной Думы и лидера фракции "Обновление". Бухнул все это, повернулся к опупевшим от нечастых гебистских откровений присяжным заседателям и сказал со слезой (артист был - прямо-таки Кин-старший!):