- Узок круг твоего восприятия, Васька, чрезвычайно узок. А знаешь ли ты, Васька, друг мой закадычный, что вопросом своим - ик! - поверг ты меня в уныние и тоску невы… невыраз-зимую? Что ты видишь в этой своей серой, будничной жизни? Одну лишь видимость бытия. А я, Васька, зрю в корень, в самую что ни на есть антиномистически-монодуалистическую полноту абсолютной реальности. Ик! Зрю, Васька, и вижу м-многое. У-у, чего я только там не вижу. Такое порой приви… привидится, что… А, да ты все одно не поймешь, ибо погряз ты в рутине своего невежества. Погряз, Васька, и нету у тебя, Васька, стержня, оси, идеи… Дай я тебя п… п… целую. Не желаешь? Ик. Не желаешь.
- Желаю, - мотнул я головой.
- Врешь, не желаешь. Я душу твою, Васька, насквозь вижу. А моя душа для тебя все равно что потемки беспросветные. С-сумерки, Васька, темень ночная. Непостижимое инобытие. А непостижимое, Васька, постигается через постижение его непостижимости. Какое, спрашиваешь, нынче число? Отвечу тебе словами великого Сократа: а хрен его знает!
Вовка-прессовщик, здоровенный бугай под два метра ростом, свалить которого можно было не иначе как шестью бутылками водки, внезапно встрепенулся и мечтательно произнес:
- Знавал я одного Сократа, братцы. Головастый был мужик, скажу я вам. Тоже, бывало, любил о жизни потрепаться и идеи всякие говорил. Лысый был, как моя коленка, с бородавкой на носу, в очках. Чудной был человек. Такое порой отмочит, что хоть башкой об стенку бейся. Я и бился поначалу, а потом ничего, привыкать начал.
- Где ж ты с ним столкнулся-то, а? - спросил кто-то.
Вовка уставился на вопрошавшего налитыми кровью глазами.
- В Кащенке, где ж еще. Со мной тогда рецидив приключился, на почве чрезмерного увлечения спиртом "рояль", вот меня и спровадили туда для поправки здоровья.
- И что же Сократ?
- А что Сократ? Ничего Сократ. Выписали мужичка - сразу же, как отрекся от этого своего блудословия. А вот Христос, так тот до сих пор бока на койке казенной пролеживает. Видно, долго ему еще люминал глушить. Стойкий мужик, братцы, кремень каких мало. "Не отрекусь, говорит, от истины, и все тут. Истина, говорит, превыше всего". Все ожидал, бедолага, нашествия жидо-масонов, ждал, когда же распнут его, сердешного, за правду-матку. Он и крест-то уже изготовил, мелом на палатной двери изобразил, как раз по своему росточку плюгавому, все примерялся к нему, пристраивался. Уважал я его, братцы, за многое. Водку, к примеру, только "кристалловскую" потреблял.
- Иди ты! - ахнул кто-то.
Вовка надулся и обиженно засопел.
- Дурак ты. Я брехать не стану.
- Я б так не смог. Коли нутро горит, любую бормоту примешь.
- Такое только Христу под силу, - авторитетно заметил Вовка. - Кремень, а не человек.
Последнее сообщение Вовки-прессовщика произвело на бригаду сильнейшее впечатление.
- Вот гляжу я на вас, мужики, - вновь подал голос Колян, - и разбирает меня тоска. Просто уши вянут вас слушать. И до чего ж вы, мужики, темный народец!
Он закатил глаза и икнул мощно, с надрывом, так что кадык его аж в самый подбородок уперся. Потом хлопнул очередной стакан и медленно, с достоинством, сполз под стол, где и отключился.
- Братва, волоки бригадира в каптерку, - распорядился Вовка. - Пущай прочухается.
Философа бережно подняли и отволокли отсыпаться. Вовка же, вернувшись к столу, наполнил до краев стакан и официально заявил:
- Все, братцы, шестой пузырь добиваю. - Он проглотил водку, даже не поморщившись. - Сейчас окосею.
И окосел. Взгляд его остекленел и стал бессмысленно-блаженным, рожа побагровела, на толстых, как у папуаса, губах заиграла идиотская ухмылка, массивная челюсть отвисла, и на мою газету, и без того обильно усеянную окурками и залитую водкой, упал тлеющий бычок. Я и глазом моргнуть не успел, как в дедморозовском подарке, вокруг вовкиного бычка, образовалась дыра.
И тут надо мною нависла чья-то зловещая тень. Откуда-то из-за спины появилась рука и сдернула мою газету со стола.
- Не трожь, - предостерег я, едва ворочая языком, и оглянулся.
Вором оказался Саддам ибн Хусейн, леший его забодай. Стянув мою газетку, он тут же уволок ее в свой угол, где и принялся жадно читать. Как обычно: снизу вверх и справа налево, начиная с последней страницы. Как и положено правоверному последователю Аллаха. Я махнул рукой - грех обижаться на юродивого.
Оглядевшись, я произвел следующее наблюдение. Лыка не вязал уже никто, разговоры как-то разом прекратились, все кивали, сопели и пускали пузыри. Нужная кондиция была достигнута.
Чего уж греха таить, я и сам был на грани помутнения рассудка. Вскоре я тоже закивал и отключился.
Так прошел мой первый трудовой день в новом году. Если верить Светке, то домой в тот день я приполз на карачках. А я ей верю.
Глава шестая
Всю ночь по моей квартире кружила стая бутылочного цвета змеев-горынычей и злобно косилась на мою спящую персону. У одних были шашечки на чешуйчатых боках, словно у такси, другие сжимали в своих лапищах по одной, а то и по паре монтировок. Утром, едва продрав глаза, я твердо решил: все, баста, больше никакой водки, а то ведь недолго и в Кащенку угодить. Психушки мне сейчас только и не хватало для полного счастья. Хорош, мужики, пора завязывать.
Светки дома не оказалось. Сегодня, вспомнил я, у нее дневное дежурство. Что ж, придется выбираться из дерьма в одиночку. Ну да не впервой.
Смахнув со спинки кровати зазевавшегося змееныша, я кое-как поднялся. Мир воспринимался с трудом, сквозь муть в глазах, шум в ушах и пелену в мозгах. Организм трясло, как при армянском землетрясении, в нутре бушевал пожар, правый глаз заплыл, а рук и ног я не чувствовал вообще. Хреново твое дело, Василь Петрович, сказал я себе, тебе ведь еще на работу пилить. Не отбросить бы тебе с перепою коньки.
Коньки я не отбросил. По крайней мере, на этот раз все обошлось. Кое-как собрался и отправился на смену.
Внизу, в подъезде, у почтовых ящиков, нос к носу столкнулся я с Иван Иванычем, нашим почтальоном, классным мужиком и большим любителем заложить за воротник. Распил я с ним, помню, не одну бутылочку, это уж точно.
Он остановился как вкопанный и уставился на меня, словно на инопланетянина.
- Ну и видок у тебя, Василь Петрович, - покачал он головой, соболезнуя.
- Что, совсем хреновый, да? - прохрипел я, едва ворочая распухшим языком.
- Не то слово. Крепко перебрал вчера?
- Крепко, - признался я.
- Оно и видно. - Он начал раскладывать газеты по почтовым ящикам. - Погоди-ка, а не ты тут вчера с двумя бомжами поцапался?
- Да нет вроде… - неуверенно пробормотал я.
- Ну точно, ты, - непонятно чему обрадовался старик. - Один из них тебе еще фингал под глазом поставил. - Он присмотрелся ко мне повнимательнее. - Ага, так и есть, светится-то фонарь. А уж какую, Вась, ахинею ты нес! Будто вернулся ты только что из командировки… э-э… из какой-то там Занзибарской губернии, где вместе с каким-то Сократом новенькими "жигулями" одаривал тамошних психов, и что был ты Дедом Морозом, а этот твой Сократ вроде как в учениках у тебя ходил и мешок с "жигулями" за тобой таскал. - Он снова покачал головой. - Плохи твои дела, Василь Петрович, заговариваться начинаешь. Как бы рецидив у тебя не вышел. Что, так ничего и не помнишь?
Я ощущал, как запылали у меня уши. Стыдобень да и только!
- Ни-че-го, - развел я руками. - Ничего, Иваныч. Хоть режь.
- Нельзя так, Вась, меру знать надо. Послушай меня, старика, уж я-то в этих делах толк понимаю.
- Стоп, Иваныч, осади назад. Я и сам секу, что я кретин, идиот и безмозглый осел, и поэтому читать мне мораль бесполезно. Не надо, Иваныч, мне мозги продувать, там так и так ветер гуляет.
- Так я ж хочу как лучше…
- Все хотят как лучше, а выходит все наоборот, - философски заметил я. - Жизнь, она ведь непредсказуема, Иваныч, а мы все равно как слепые кроты, тычемся своими сизыми носами и ни хрена не видим. Вот ты, к примеру, знаешь, что бывают настоящие Деды Морозы?
Иван Иваныч снова закачал головой, продолжая соболезновать и сокрушаться.
- А! - завопил я. - Я так и знал! Думаешь, я с катушек съехал? Думаешь, думаешь, не крути башкой-то. Только ты дико ошибся во мне, Иваныч, я, к твоему сведению, трезв и в твердой памяти, и с котелком у меня все в норме, это уж точно.
- Вот и вчера ты то же самое твердил, - давя на меня косяка, прошамкал Иваныч и опасливо отодвинулся от греха подальше.
- Ага, значит и вчера я был трезв!
- Да уж трезвее некуда.
- Нет-нет, ты послушай, Иваныч!..
Но Иваныч слушать больше не желал. Он торопливо запихивал корреспонденцию в почтовые ящики и явно намеревался улизнуть от меня в первый же удобный момент. Я видел, как трясутся у него руки - то ли тоже с перепою, то ли со страху. Я снова затосковал.
Иваныч тем временем закончил свою почтальонскую деятельность и собирался было уже дать деру, но тут…
- Э, э, погоди, - остановил я его, хватая за плечо, - ты что же, Иваныч, мой ящик-то пропусти? Думаешь, я не видел? Почему, спрашивается, газету в него не вложил?
Иваныч совсем сник и уставился на меня, как таракан на вошь.
- А для тебя нету никакой газеты, - пролепетал он таким тоном, словно я предложил ему собственной задницей опробовать новую модель электрического стула.
- Как это нету? - взъерепенился я. - Как это, спрашивается, нету? Всем есть, а мне, значит, нету? Ты, Иваныч, не темни, выкладывай начистоту: где газета?
Теперь я держал его за грудки, ноги его едва касались пола. Я был страшно зол и возмущен до глубины души.
- Ой, Василь Петрович, не надо, - заскулил Иваныч, выкатив круглые, как у совы, шары, - я желудком слаб, ты же знаешь. Как бы… того… чего не вышло…
Я опустил старого козла на землю.
- Засранец, - процедил я сквозь зубы. - Значит, говоришь, не было для меня газеты?
Он затряс головой так, будто уже сидел на электрическом стуле и к электродам подвели максимальное напряжение.
- Ладно, хрен с тобой. Ты, Иваныч, на меня не серчай, - хлопнул я его по плечу - не сильно, а так, слегка, чтобы чертов его желудок, не дай Бог, не воспринял это как сигнал к началу бурной деятельности, - это я сгоряча на тебя полкана спустил, вчерашние дрожжи в нутре еще бродят, на мозги давят. Вспыльчив я, Иваныч, есть такой грех. Просто люблю я во всем порядок, даже в мелочах. А с газетой я разберусь, это я обещаю. Понимаешь, Иваныч, должна быть газета, должна. За четвертое января.
Его аж всего передернуло.
- Третье сегодня, Василь Петрович, третье, готов на Библии присягнуть,
- заблеял он, истово крестясь и полязгивая вставной челюстью. Его снова заколотило.
- А газета должна быть за четвертое, - запальчиво заявил я, недобро на него взглянув.
Не надо было мне произносить этих последних слов, теперь я это понимаю. Иваныч вдруг взвизгнул, вытаращил зенки, схватился за штаны и со словами "Ой, батюшки!" пулей вылетел из подъезда. Хлопнувшей дверью меня обдало густым ароматом бесплатного общественного сортира. М-да, подумал я, мысленно разделяя несчастье горемыки-почтальона, желудок мой - враг мой. Это уж точно.
Газету было жалко. Я так толком ничего и не понял: либо Иваныч что-то перепутал, либо все это дедморозовские штучки. Но факт оставался фактом: газеты не было. Я своими собственными глазами видел, как этот старый засранец пропустил мой почтовый ящик. И все же…
Иваныч Иванычем, а Дед Мороз Дед Морозом. Чем черт не шутит, может, в мешке этого занзибарского чудотворца наряду с детскими игрушками и руководство по материализации завтрашних газет припасено, а? Дай-ка, думаю, взгляну я в ящик-то.
И взглянул, мысленно посмеиваясь над самим собой.
Газета была на месте.
Дрожащей рукой я отпер свою ячейку и извлек заветную газету на свет Божий.
"МК", четвертое января, четверг.
Зря я, выходит, Иваныча до поноса довел. Зря.
Глава седьмая
Ежели человеку что-то очень надо, или же он хочет что-то такое купить, о чем мечтал, быть может, еще с самых пеленок, или вообще чокнулся на какой-либо идее-фикс, то такой человек будет переть напролом, пока своего не добьется. А добившись, зачастую забрасывает приобретенную вещь в пыльный угол и забывает. Вычеркивает, можно сказать, из памяти. А почему, спрашивается? Отвечаю: потому что мое . Чувство собственника удовлетворено - и баста, теперь хоть трава не расти. Важна не сама вещь, а лишь ее приобретение, потому-то и любим мы класть глаз на чужое, когда свое есть ничуть не хуже. Прискорбно, конечно, да только от натуры своей куда денешься?
Помню, был у меня кореш, Федька Крапивин, вместе за одно партой штаны протирали. На заре своей молодости страстно мечтал он поступить в институт. И поступил, вот ведь где парадокс зарыт! А поступив, тут же плюнул на всю учебу, и через год Федьку из института со свистом вышибли. А почему, спрашивается? Потому, отвечаю, что целью его была не учеба в институте, а только поступление в него. Ему бы надо было сразу переключиться на иную цель, да он расслабился, впал в эйфорию (как же! в институт поступил! это ж не каждому дано), ударился в пьянки-гулянки, а там пошло-поехало, завертело Федьку, засосало, чем дальше, тем глубже. Канул на дно и выбраться уже не сумел. Диву потом давался, как только его цельный год там терпели!
К чему это я прошлое ворошить удумал? А вот к чему.
Зря я, говорю, обидел старика Иваныча, и зря, выходит, он в штаны наложил. Обложался, как нынче говорят. Попер я на него все равно что танк на изгородь, а ради чего, спрашивается? Ради какой-то вшивой газетки, которую так и так читать не стану. И не стал, потому как не в состоянии был в тот день глядеть на печатную продукцию. Но - раз мое, значит, вынь да положь, а не положишь, так я сам тебе в штаны наложу, и не один раз. Потому как мое, а все что мое - священно и охраняется государством, блюдется, так сказать, законом и Генеральным нашим прокурором. Иначе бы мы давно уже к коммунизму пришли.
Психология, мать твою, и пляшем мы под ее дудку все равно что крысы под нильсову флейту. Еще немного - и захлебнемся в собственном дерьме. Вон Иваныч, бедолага, уже…
Однако хорош треп разводить, пора переходить к делу. Дело-то ведь ждать не будет, обтрепись ты хоть до посинения.
Тяжело мне пришлось в тот день, третий день нового года, скрывать не стану. И не мне одному: весь наш цех боролся с тяжким недугом, имя которому
- похмельный синдром. Боролись честно, с поднятым забралом, не прибегая к помощи спиртного. Колян в этом отношении бывал чрезвычайно суров. "Никакой опохмелки, - строго твердил он, - потому как опохмелка есть вторая пьянка. А вторая пьянка подряд на производстве - это уже криминал". И мы блюли сей завет нашего бригадира-философа пуще всенародно принятой Конституции. Ослушников не было никогда, за это я башкой ручаюсь.
А потом пошли дни полегче. Пьянок больше не было (сто пятьдесят грамм после работы не в счет), жизнь потекла ровнее и спокойнее, без встрясок, затмений и диких выходок.
Газеты я получал ежедневно, но читать их не читал. Я и раньше-то не большой был охотник до газетного чтива, а в нынешнее смутное время меня вообще от них тошнит. Просто рвать и харчи метать хочется, когда в руки попадает какая-нибудь газетенка. Какую ни возьмешь - всюду склоки, грызня, мордобой, грязь да дерьмо. Целые тонны дерьма, особенно когда дело касается политики, межпартийных дрязг и внутрипарламентской возни. Вот вам простой, можно даже сказать - тривиальный пример: едва лишь всенародно избранная Дума приступила к исполнению своих нелегких обязанностей, как наши шибко ретивые депутатики тут же, обильно потея и брызжа слюной, принялись решать наинасущнейший вопрос о предоставлении им, то бишь депутатикам, нового здания парламента! Это ж в какие ворота лезет, а, скажите мне на милость? И чем же, спрашивается, эти толстозадые и жирномордые избранники народа лучше тех, кого полгода назад выкуривали из Белого дома?
Я никогда не был ни левым, ни правым, ни коммунистом, ни демократом, ни тем паче монархистом. Ни ельцинистом, ни руцкистом, ни травкинистом, ни вообще никаким "истом". Я сам по себе, сам по себе партия, сам себе голова. Может быть, и дурная голова, но зато своя собственная. Так на хрена мне в таком случае все это ваше бульварное чтиво?! Ответьте мне, господа газетчики, осветите мне, так сказать, мой вопрос во всей его полноте. Ага, не можете! А почему, спрашивается? Да потому, отвечаю, что о хорошем вы писать просто-напросто разучились, плохого же в нашей жизни и без вас хватает. И даже с избытком, это я вам точно говорю.
Но право личной собственности священно, и потому каждый день, идя на работу, я вынимал из почтового ящика личную мою собственность, дедморозовский, так сказать, презент, и аккуратно запихивал в карман пальто. Там она, собственность, и покоилась до конца дня, пока вечером я не сносил ее, свеженькую, в наш домашний сортир, где она и истаивала по мере нужды, ежели таковая возникала. Как ни верти, а все ж таки экономия на туалетной бумаге.
Как-то в самой середке января со мной приключилась неприятность: на мое исконное право собственности кто-то нагло и подло покусился. Словом, спускаюсь я как-то к своему почтовому ящику, и что же я замечаю? Ящик вскрыт, газету как языком слизнуло. Какой-то подлец утянул мой новенький "МК" и теперь визжит, поди, от радости и ловкости своих поганых рук. Такое у нас иногда случается: вскрывают ящики и воруют газеты, журналы и тому подобную макулатуру. Я мигом вскипел от ярости и праведного гнева. Попадись мне только этот типчик, я враз ему ручонки-то его поганые повынимаю, аж по самые плечи. Силушкой меня Бог не обидел, и слов я на ветер, как водится, не бросаю.
Весь день я пребывал в чужой тарелке, а к вечеру созрел у меня нехитрый план. Утром, думаю, изловлю ворюгу, так сказать, на месте преступления и свершу над ним суд праведный и скорый. Триста раз заставлю прокукарекать, а потом сдам в ментовку. Пущай органы с ним канителятся, глядишь, срок припаяют за хищение личного имущества. А как же иначе? Это что ж получается, всякая мразь будет мои газетки тяпать, а я, выходит, на эдакое хамство должен сквозь пальцы глядеть? Нет уж, я на самотек такое дело не пущу. Выслежу гада и сдам куда следует.
Как и было задумано, утром следующего дня я засел в кустах напротив своего подъезда и принялся ждать. Ящик почтовый был у меня как на ладони, и любого, кто к нему приблизится с целью воровства, живьем я из подъезда не выпущу, это уж как пить дать.
Минут десять спустя в подъезд, боязливо озираясь, проковылял Иваныч, наш бедолага почтальон, быстренько попихал в ящики корреспонденцию и тотчас же слинял, торопливо шаркая негнущимися ногами. Я хотел было его окликнуть, да вовремя одумался: как бы наш засранец при виде моей персоны, засевшей в кустах, вновь не наложил в штаны. Жаль мне стало старика, и я скромно промолчал.
К моему ящику, кстати, Иваныч даже не прикоснулся. Словно бы он был заминирован.
Прошло еще с полчаса, и я окончательно задубел. Морозец в тот день завернул по полной программе, градусов под пятнадцать, а то и под все двадцать, да еще ветер хлестал по щекам, засыпая в глаза снежную пыль. Неуютно мне было в моей засаде, чего уж греха таить.