Во время репетиций они с Ингой сказали друг другу едва ли больше двадцати слов, и тем не менее между ними установилось странное взаимопонимание. Инге все-таки удалось заглянуть в душу Карлу, и там она увидела желчь, мрак, предчувствие скорого конца и жгучее неприятие смерти. В своем прощальном порыве гений изливал злость и зависть-ненависть к остающимся жить.
Настал час рецензентов. Вокруг мраморного цоколя брандовского авторитета закружился пестрый хоровод критиков всех мастей и масштабов. Возможность наклеить на патриарха ярлык авангардиста разогревала самые сдержанные перья. Впрочем, припев не веселил разнообразием: "колдовской мир", "мистическое исполнение", "мистический мир", "колдовское исполнение"; телевизионные и газетные целители предостерегали от прослушивания гипертоников и сердечников. И уж чего никто не ожидал, так это реакции таких изданий, как "Роллинг Стоунз", "Рок энд фолк" и подобных им. "Джаз-панорама", наиболее солидный еженедельник, издал прямо-таки радостный вопль: "Братцы, появился новый джазмен - Мэрчисон! Кто похоронил симфоджаз? В Зальцбурге воскрес ритм-рояль! Мэрч, мы с тобой!" Находились и такие, кто именовал исполнение "сном разума", а одно стимфальское издание дошло до эпитета "национальная катастрофа". В общем, перепалка вышла изрядная.
Было все это меньше года назад. Сейчас едва тронула осень - и на Земле, и в Стимфале - в пике шестилетний цикл совпадения, а тогда стояла зима, прихватившая Европу неожиданной стужей, схваткой циклонов и антициклонов, что-то даже стряслось с лыжниками в Альпах, и той зимой началась у Инги самая глубокая депрессия из всех, какие бывали в ее жизни.
За окном царствовал колючий декабрь, снежный в инее бульвар за окном выглядел совершенной гравюрой. Инга лежала на своем "досадном" диване, ей хотелось взять топор и ударить раскрытый напротив рояль по его ребрам и золотым струнам, чтобы произвести над ним радикальный опыт и прислушаться к его предсмертному звучанию.
Обрушившийся вал успеха ("представьте себе, девять лет назад она дебютировала здесь же, в Зальцбурге, и тоже великолепно!") задел ее в очень малой степени - главным образом потому, что, подобно своему сугубо интуитивно мыслящему отцу, Инга, достигнув какого-то, пусть даже самого заветного рубежа, мгновенно теряла интерес к нему. Было в ней что-то от завоевателя, который, не успев даже толком собрать дань с только что покоренного племени, тут же забывает о недавних победах и обращает взор к новым горизонтам. Это можно назвать жаждой жить, а можно - ненасытностью. Да, публика открыла Мэрчисона и пришла в восторг, но Инга-то оценила его прелесть и магию много раньше, тогда, когда они с Крисом вместе брели, спотыкаясь, по тернистой нотной строке, и никакие последующие триумфы не могли заменить ей откровений тех дней. Последующий же музыкальный марафон основательно измотал, но обрадовал мало.
Здесь волей-неволей приходится сделать довольно горькое признание. Инга вовсе не была настолько преданна искусству, как это требовалось бы в классическом идеале. Музыка для нее была интереснейшим, захватывающим - но средством или, того хуже, орудием, и если спросить: а могла бы быть Инга кем-нибудь другим, а не музыкантом? - увы, надо ответить, что, несомненно, могла. Кем? Да кем угодно, лишь бы не упускать ощущения наполненности жизни и самой решать, чему быть, а чему нет. Словом, музыка в ту тревожную зиму не могла ей доставить необходимого утешения. Даже то неизъяснимое чувство, которое испытывает артист от контакта со слушателями, - и то как-то приелось и отступило.
Да, оставалась власть. Над людьми и над избранными мужчинами в частности. Основа той самостоятельности, которую Инга возвела в принцип жизни. Тут тоже не стало былой отрады. Начиная с той черты, которая отделяет девочку от девушки, она использовала свой магнетический дар с постоянством естественного отправления, и здесь сложилась картина, обратная ее музыкальным достижениям: Инга насыщалась, не рассуждая, как не рассуждала бы, например, дикая кошка, и вот из пантеры голодной она превратилась в пантеру сытую, а потом - в пресыщенную. Вкус ее утончался и истончал до того, что истаял вовсе, истинное же чувство никак не могло проложить себе дорогу через лабиринты изощренности ее опыта. Ингой овладели неожиданная нерешительность и усталость - прежний путь кончился тупиком, нового она пока не видела.
Как и многие в подобной ситуации, Инга пришла к тому парадоксальному выводу, что настало время начать семейную жизнь - по той причине, что этого она еще не пробовала. Однако для замужества необходима если и не любовь, то, по крайней мере, что-то… что-то такое нужно непременно.
У Инги воли было куда больше, чем любви, да вот беда - колдуньям в любви редко везет, а правду сказать - не везет никогда; вечно они глушат в себе память о ком-то ушедшем и призрачном и в память о нем терзают и мучают ныне существующего и живого; вся их сверхчувствительность - это сверхчувствительность раны и надлома. Не от хорошей жизни прислушиваются к голосам мира иного, за таинственную свою власть колдунья платит несчастной женской судьбой, и никто доселе не слыхивал о ведьме - счастливой матери семейства.
Инга не оказалась исключением. Первым, к кому обратились ее умозрительные помыслы, был Крис, и ничего удивительного в том нет. Именно Крис первый, и пока единственный, дал ей возможность почувствовать, что на чье-то мнение можно безоглядно положиться и довериться ему. За время знакомства с ним Инга в большой степени успела перейти в его систему координат и взглядов - и не только музыкальных. С Крисом можно было спорить (Инга без внутренних уверток расценила свое поведение по отношению к нему как предательство, но и без лишних угрызений совести полагала дело вполне поправимым), можно было не соглашаться, но опереться можно было без опаски - уж она-то видела, что Крис не предаст и не продаст. Что же до разных странностей и всего остального, то подобрать цвет галстука, дезодорант и организовать карьеру она сможет не хуже, а пожалуй, и получше многих других.
То, что пророк Мэрчисона был давно бестолково, но счастливо женат и имел троих детей, Инга даже не стала принимать в расчет. Подобные проблемы она улаживала без труда.
Однако в это время князь тьмы потребовал оплаты по кредиту. Уйдя той ночью из отеля "Блессингтон", Крис навсегда ушел и из жизни Инги. Он не отказался встретиться с ней и раз, и другой, был вежлив, шутил, рассказывал курьезные истории, но во время этих встреч ей не удалось узнать, где он теперь и чем занимается. Его мир стал закрыт, непроницаем, и, растерявшись от собственного бессилия, Инга даже не решилась на атаку в лоб. Крис то ли благодаря энергии того неугасимого огня, который в нем горел, то ли благодаря еще чему-то, непостижимому для Инги, был теперь очерчен для нее запретным кругом, в который ни вступить, ни даже увидеть, что там происходит, права и силы не было. Инга, естественно, слыхом не слыхала о приключениях киевского философа Хомы Брута, иначе бы ей в голову могли прийти забавные аналогии.
После одной из таких бесед, оказавшейся, кстати, последней, Инга вернулась к себе в "Пять комнат", чтобы в одиночестве пережить горечь поражения. Было около пяти пополудни, и в этот серединный час она надеялась, что ей никто не помешает. Увы - первым, кого Инга увидела, закрыв за собой дверь, оказался сам хозяин, Гуго Сталбридж, уютно устроившийся у телевизора в компании окорока и "Джонни Уокера". Атмосфера царила настолько домашняя, что Инга, полная своих треволнений, не устроила, а именно закатила настоящую полновесную истерику - одну из немногих в своей жизни.
Глядя на прыгающие стулья, слушая вопли и ругань на четырех языках, Гуго сочувственно покивал головой, отставил бутылку, достал из ящика то, что Инга по женской терминологии именовала револьвером (это был почтеннейший "Люгер-08"), и через всю квартиру принялся палить по кухонным полкам и кастрюлям, благо промежуточная стена была убрана.
Начался страшный гром и звон. Инга на секунду изумленно замолкла и затем закричала:
- Ты что, с ума спятил?
- Почему? - обиделся Гуго, в котором добрый шотландский напиток уже успел произвести умиротворяющее действие. - Я поддерживаю твой эмоциональный ритм. - Он снял со стены расписное арабское блюдо и торжественно вручил его Инге: - На вот, разбей тарелочку, сразу полегчает.
- Оно же тебе нравилось, - пробормотала Инга, несколько смутившись.
- Сейчас не время, - сурово прервал ее Гуго. - Круши. Об телевизор всего удобней.
- Дурацкие шуточки, - буркнула Инга, вернув ему блюдо. Тем не менее ей полегчало, она выпила предложенную Гуго рюмку и вдруг ощутила, насколько проголодалась.
За судьбу арабского блюда можно было теперь не беспокоиться, но душа Инги была далека от спокойствия как никогда. Впрочем, смятение чувств выразилось у нее довольно деятельно. Зажав депрессию в кулак, Инга приступила к делам. Для начала она выкинула совершенно нежданное коленце: подписала контракт с джаз-роковой группой "Козероги" легендарного Эрика Найджела и закупила всю рекламу для их мирового турне, а чуть позже, чтобы не прерывать связи с Мэрчисоном, записалась в конкурсную программу стимфальского музыкального фестиваля.
И вот теперь она сидела на сцене двухсветного зала, текли полтора часа, отведенные на медитацию, солнце горело в пурпуре и синеве витражей, судя по стебельчатому рисунку теней от рам, наверху, на галерее, открыли окна; ясности же в уме не наступало никакой. Все же какие-то догадки уже забродили в голове, потому что Инга люто возненавидела Колхию.
Колхия - рыжая кошка, с безупречной, к сожалению, фигурой - бедра полноваты, злорадно отмечала Инга, - воцарилась у них в "Пяти комнатах" с явным намерением прибрать Гуго к рукам. Женщины там случались и раньше, но на этот раз происходило нечто омерзительно серьезное.
Инга косо взглянула на одну из клавиш, и та, чуть помедлив, беззвучно утонула. Эта Колхия ведет себя в "Пяти комнатах" с такой бесцеремонной простотой, словно она подобрала Гуго где-то на большой дороге, хотя было все как раз наоборот. Не то чтобы она строила из себя хозяйку - похоже, Колхия о подобной роли вообще представления не имеет, но держится с независимостью, низводящей Гуго до уровня "осчастливленного" - "не нравится - пожалуйста, ухожу". А Гуго, бедняга, похоже, и впрямь боится, что она уйдет. Инга не отдавала себе отчета в том, что в ней говорило наивное инфантильное собственничество, зато ясно чувствовала, как дрогнуло и шевельнулось ядовитое жало.
Вот такое неопределенное недовольство, неопределенная злость, смутные предчувствия занимали Ингу в ее медитационное время перед роялем, которому она так и не уделила внимания. И рояль, обидевшись на ее пренебрежение, запел сам - тревожно и печально, сначала высокими тонами, затем присоединились басы; в унисон отозвались витражи - сперва чуть слышно, потом все заметнее. Инга невольно повернулась. Где-то в вышине зародился свист, перешел в вой, стал нарастать, оброс гулом, каждую секунду заставляя ожидать, что адское завывание достигнет высшей точки и вот-вот начнет затихать - не тут-то было! Грохот и рев заполнили зал, заложило уши, померещилась болезненная, ватная тишина, и в этой тишине было Ингебьерг видение.
На центральный витраж пала тень, мгновенно оформилась, и огромное стекло взорвалось, в зал хлынул поток разноцветных брызг и вместе с ним - что-то черное и пылающее.
Под потолком, чуть ниже белых светильников, на огненном столбе восседал черноволосый юноша с лицом падшего ангела и печально смотрел на Ингу. Потом огненный столб рухнул, черные кудри взметнулись, как вороновы крылья, и юноша провалился в развороченный партер. Два ряда кресел встали вертикально, ударила косматыми струями пена пожаротушителей, треск, шипение, хлопанье, и через некоторое время все затихло. Сквозь разбитый витраж по ворвавшемуся солнечному лучу вытекал прозрачный дым.
Отстегиваясь от каких-то конструкций, падший ангел завозился и выбрался из переломанного частокола кресел, сдирая с себя оранжевую рванину. Поднявшись на ноги, он осторожно прикоснулся к закопченному лицу, словно желая удостовериться, что действительно уцелел, и обратился к замершей Инге:
- Простите, я без стука.
Инга и впрямь сидела не шелохнувшись и думала, как ни странно, снова о Гуго Сталбридже. Что-то ей открылось в нем сейчас, именно в этот момент. Вот оно что - случайная смерть, бессмысленная и грубая; отпечаток знакомства с нею всегда присутствовал во взгляде Гуго, но до сих пор Инга не различала его - печать готовности, печать приятия этой готовности лежала в тени складки меж бровей Гуго Сталбриджа. И сейчас она выругала себя - дура, девчонка - не видела. Теперь увидела.
Тем временем события развивались дальше. Пилот подошел к сцене и зачарованно уставился на Ингу - до нее долетела его радость по тому поводу, что ситуация позволяет вести себя как вздумается, благо случай временно устранил оковы условностей. Перед глазами этого мальчика колдунья остановилась в некотором замешательстве, как перед запертыми крепостными воротами, удивительно - самая настоящая твердыня, с башнями и стенами, рвами и засовами. После секунды промедления она проскользнула внутрь.
Невероятно. Сколько же ему лет? И что здесь происходило? Развалины и развалины, немыслимые руины, смертные оскалы обрушенных фасадов; крепостные стены - много рядов, чья-то сила расколола их и практически сровняла с землей; дома и церкви невиданной архитектуры - неведомые битвы оставили от них редкие фрагменты среди хаоса и распада; еще от чего-то не уцелело ничего, кроме гор обломков да контуров фундаментов. И все смотрело на Ингу в мрачной готовности гореть еще многократно, но отразить. Отразить что? Инга покачала головой: ничего не понимаю.
Башня. Странно видеть жизнь неживого - поверх лопнувших и сорванных железных запоров вкривь и вкось нарастали новые, раздвигая стены, торопливо и жадно свежие контрфорсы закрывали шрамы старых, и какая-то сокровенная тайна настороженно следила за пришедшей сквозь узкие бойницы. Не встретив сопротивления, она вошла.
Нет, это бастион, это то, что она искала, - храм, такая же цитадель, как и все здесь. В честь кого он воздвигнут и кого хранит? Инга остановилась, не веря глазам. Она увидела себя.
Возможно ли? Среди руин сохранилось святилище женщины, как две капли воды похожей на нее. Тут не надо приспосабливаться и что-то изображать, нет нужды завоевывать: все и так принадлежит ей. Инга даже растерялась и почти растрогалась - вот так сюрприз, такого не бывало. Нет такой женщины, которой не было бы приятно вдруг оказаться идеалом.
Тряхнув головой, она не без труда покинула мир тонких взаимодействий - и вот он, дивноглазый и прекрасноволосый, обгорелый пилот стоит у края сцены.
- Прошу простить меня за нескромность, - начал он чуть севшим голосом. - Не каждый день падаешь с неба в такое общество.
- У вас произошла авария? - спросила Хозяйка Разваленной Души.
- Да, - кивнул парень. - Где-то в двигателе пробило изоляцию. В общем, мелочь, но что-то уж очень много всего отказало. Я разбил вам окно и там по пути еще какие-то перила снес - не успел разглядеть.
- Но с вами все в порядке? Вы горели.
- Я не горел, - удивился юноша. - А, это выхлоп. Но скажите, прекрасная дама, куда это я попал?
- В стимфальский Дворец музыки, прямо на национальный фестиваль.
- А где же зрители? Я сорвал вам выступление?
Инга, развеселившись, покачала головой, встала из-за рояля и, потребовав: "Подайте мне руку", спрыгнула со сцены. Глаза их сблизились, и она явственно уловила восторженный вой, родившийся у него в мозгу.
- Пойдемте-ка, и быстро, - скомандовала Инга. - Сейчас здесь будет очень много народу. Сегодня я обедаю с отцом, мы встречаемся тут неподалеку, и у нас с вами есть полчаса - надо отпраздновать ваше спасение.
Пилот ответил "ага", они обошли сцену, Инга сказала: "Нет, сюда", на выходе через задние двери их встретили трое запыхавшихся антично сложенных мужчин - при виде Инги они поначалу замерли, затем молниеносно отпрянули в сторону, уступая дорогу, - ее же их поведение ни капли не удивило, она была полна интереса к своему спутнику.
Таких лиц Инга еще не встречала. Но как же он страшно зажат, она почти физически ощущала исходившую от него дрожь напряжения, но вместе с тем держится прекрасно, речь свободна и непринужденна. Бедняга, какие же замки ты сейчас сжигаешь в себе? И она заговорила о Стимфале, о конкурсе, о всевозможных пустяках. Они вышли из Дворца (за их спинами пронеслась аварийная команда), пересекли жаровню площади и отгородились от нее стеклянной стеной кафе, полного искусственной прохладой. На столе появились две вазочки с мороженым, атмосфера начала понемногу успокаиваться.
- Послушайте, - восхитился он. - Ведь мы еще не познакомились! Давайте начнем немедленно. Как вас зовут?
- Меня зовут Ингебьерг - это норвежское имя, так меня назвала мать, она родилась в Норвегии. Фамилию тоже надо говорить?
- Можно и фамилию.
- Пиредра, мой отец испанец, видите, как интересно.
- Интересно. Меня зовут Эрлен Терра-Эттин, хотя вторая часть не очень-то и моя, еще я студент Института Контакта, и мне двадцать пять лет.
Инга засмеялась:
- Вы очень мило намекаете, Эрлен Терра-Эттин, но все равно, спрашивать женщину о возрасте нетактично. Я достаточно старше вас - и довольно.
Эрликон протестующе отклонился назад и приложил руки к груди:
- Ни единым помыслом! Взгляните, однако, злачные места отдают предпочтение музыкальным жанрам перед техническими.
Инга обернулась - на широкой колонне была наклеена афиша "Музыкальный фестиваль. Заключительный концерт".
- Но это пятого. А завтра?
- А завтра у меня контрольное прослушивание.
- Я обязательно приду.
Инга улыбнулась и отрицательно покачала головой:
- Ничего не получится. На контрольное прослушивание зрителей не пускают. Только жюри и комиссия. И к тому же у вас будут хлопоты из-за аварии?
- Да, авария противная, - согласился Эрликон. - Будет дело. А что за комиссия?
- Фирмачи.
- Кто?
- Представители музыкальных фирм. Еще должен быть кто-нибудь из профессуры и критики.
- Обстоятельства против меня, однако еще посмотрим. - Эрлен уже расслабился настолько, что начал рассуждать вслух, но в этот момент у кафе затормозили две неразличимые, как близнецы, голубые "каравеллы", и наваждение кончилось.
- Папа, - сказала Инга. - Мне пора. Желаю вам удачи, было очень интересно познакомиться, и спасибо за мороженое.
Она встала, подхватила сумку и, на секунду задержавшись в дверях - лицо поделено тенью, темная прядь перечеркивает белые серьги, в зрачке огненная точка, - указала ему все на ту же колонну с афишей и, сгинув за стрельнувшей бликом дверцей, унеслась прочь.
Эрликон, не очень-то понимая, где у него руки, где ноги, подошел к двери. Оказывается, на той же колонне, только с другой стороны, была приклеена еще одна афиша: "Первый тур Кубка по высшему пилотажу. Мемориал Дж. Дж. Кромвеля. Кольцевая трасса Котловины. 2 сентября". Он посмотрел на нее пустыми глазами, потом повернулся к площади, привалившись к нагретому солнцем косяку. Тело было как ватное. Прямо перед Эрликоном с металлическим воплем остановился черный глидер с эмблемой Национальной летной ассоциации, и из него вывалился злой как черт старший тренер Холуэл Дэвис. Был он лыс, широкоплеч и приземист.
- Ну? - прогремел он, пошевеливая толстыми пальцами, словно рассвирепевшая горилла.
Они стояли против друг друга, как будто собирались драться.