- Да. Карен мне как-то объявила, что к нам в гости придет ее лучшая подруга. Она все рассказывала мне, какая это классная девчонка, какая она крутая. Короче, она ей такую рекламу устроила, что я уже ожидала увидеть нечто такое действительно импозантное. А потом она пришла…
- Ну и как?
- Странная, - сказала Джинни. - Очень высокая с по-настоящему длинными ногами, и Карен все время твердила, как бы ей хотелось, чтобы и у нее тоже были бы такие ноги, а девушка просто сидела вот здесь и все время молчала. Она и вправду была симпатичная. Но очень уж странная. Она все делала как во сне. Может быть она кололась чем-нибудь или травку курила; я не знаю. Просидев молча около часа, она наконец изрекла какую-то чушь.
- Например?
- Уже не вспомню. Какую-то бессмыслицу. Типа "Карл у Клары украл кораллы". Потом она сложила стишок о том, как люди бегают по полям, где растут спагетти. Это было довольно убого.
- А как было имя той девушки?
- Не помню. Анжи, что ли.
- Она училась в каком-нибудь колледже?
- Нет. Она была очень молоденькая, но в колледже не училась. Она работала. И кажется Карен говорила, что будто эти девица работает медсестрой.
- Все же постарайтесь припомнить ее имя, - сказал я.
Джинни снова сосредоточенно нахмурилась и уставилась в пол, а затем покачала головой.
- Никак, - призналась она. - Я не обратила на это внимания.
Мне не хотелось опускать такую подробность, но я чувствовал, что время поджимает. И тогда я задал очередной вопрос:
- Что еще вы можете рассказать мне о Карен? Может быть она была нервной? Или пугливой?
- Нет. Она всегда была очень спокойной. Все в доме могли сходить с ума от волнений, особенно перед экзаменами, но ей это все как будто было абсолютно безразлично.
- Она была энергичной? Этакой болтушкой-попрыгушкой?
- Кто? Карен? Вы что, шутите? Если хотите знать, она была вялой, словно чуть живой и оживала только на время своих свиданий. А так она всегда сказывалась очень уставшей, и еще постоянно жаловалась, на то как она утомилась.
- Она много спала?
- Да. Постоянно просыпала занятия.
- А ела она много?
- Не очень. Вместе с уроками она часто просыпала и завтраки с обедами.
- Но тогда она должна была бы похудеть.
- А она наоборот начала поправляться, - сказала Джинни. - Не так чтобы слишком, но все-таки прилично. Она не влезала в большинство своих прежних платьев, и это-то за шесть недель. Ей пришлось покупать новые.
- А никаких других изменений вы в ней не заметили?
- Только одно, но я не уверена, что это так уж важно. Я хочу сказать, что на это обращала внимание только сама Карен, а остальным было все равно.
- И что же это?
- Она вбила себе в голову, что обрастает волосами. Понимаете, на руках, на ногах и над губой. Она мне жаловалась, что ей приходится постоянно брить ноги.
Я посмотрел на часы и увидел, что уже почти полдень.
- Ну что ж, не смею больше отрывать вас от занятий.
- Да нет, ничего, - сказала Джинни. - Зато это так интересно.
- Что вы имеете в виду?
- Следить за тем, как вы работаете и вообще.
- Разве вам прежде не приходилось разговаривать с врачом?
Джинни понимающе вздохнула.
- Вы, должно быть, принимаете меня за круглую идиотку, - обиженно заявила она. - А я, между прочим, уже не ребенок.
- Что вы, я напротив, думаю, что вы очень умная и взрослая девушка, - сказал я.
- Так вы пригласите меня давать показания?
- Показания? Какие еще показания?
- На суде.
Я глядел на Джинни, и у меня снова появилось ощущение, что все свои движения она заранее репитировала перед зеркалом. С ее лица теперь не сходило проницательно-таинственное выражение, по-видимому, она представляла себя киногероиней.
- По-моему, я вас не совсем понял.
- Но уж мне-то ты можете признаться, - сказала она. - Ведь я все равно знаю, что вы адвокат.
- Вот как?
- Я догадалась об этом десять минут спустя после того, как вы пришли сюда. И хотите узнать как?
- И правда, как?
- Когда вы взяли те таблетки и стали их разглядывать. Вы делали это очень тщательно, совсем не как врач. Честно говоря, мне кажется из вас получился бы ужасный врач.
- Возможно, вы правы, - сказал я.
- Желаю вам удачи с расследованием, - напутствовала меня Джинни, когда я собрался уходить.
- Благодарю вас.
И она подмигнула мне.
ГЛАВА ВТОРАЯ
На двери рентгенкабинета, расположенного на втором этаже клиники "Мем" вывешена табличка, важно именующая его "Кабинетом Рентгнелогогического Диагностирования". Но как бы ни назывался здесь этот кабинет, он ничем не отличается от обычного рентгенкабинета любой другой больницы. По всей длине стен тянется экран из белого матового стекла с небольшими зажимами для снимков. Это довольно большая комната, в которой достаточно места для одновременной работы сразу полудюжины рентгенологов.
Я пришел сюда вместе с Хьюи. Он работал в "Мем" рентгенологом, и мы были знакомы с ним уже довольно долгое время; иногда он со свое женой и я с Джудит собирались вместе, чтобы поиграть в бридж. Они играли хорошо, с азартом, против чего я никогда не возражал. Бло время, когда и я сам оказывался в затруднительном положении.
Я не стал звонить Льюису Карру, потому что знал наперед, что он не пожелает мне помочь. Хьюи же занимал столь невысокую строку в местной табели о рангах, что ему было решительно наплевать, чьи снимки я хочу увидеть: Карен Рэндалл или же Ага-Хана, которому несколько лет назад здесь была сделана операция на почке. Хьюи привел меня прямиком в лабораторию рентгенкабинета.
По дороге туда я поинтересовался у него:
- И как твои дела на ниве секса?
Это стандартная шутка при разговоре с рентгенологом. Общеизвестно, что средняя продолжительность жизни среди рентгенологов меньше чем среди персонала других медицинских специальностей. Точные причины для этого не известны, но бытует предположение, что виной всему рентгеновское излучение. В былые времена рентгенологам при съемке и вовсе приходилось находиться в одной комнате с пациентом. За несколько лет такой работы они получали такую дозу гамма-излучения, которой оказывалось вполне достаточно, чтобы свести врача в могилу. В те же далекие времена пленка была гораздо менее чувствительной, чем теперь, и для того, чтобы получить на снимке нормальную контрастность приходилось давать большую дозу.
Но даже теперь, когда вместе с научным прогрессом на смену старым аппаратам пришло новое обородование, традиция ветхозаветных острот осталась неизменной, и рентгенологи по-прежнему обречены всю жизнь выслушивать колкости о просвинцованных трусах и атрофировавшихся половых железах. Насмешки, наравне с рентгеновским излучением, здесь относятся на счет вредных факторов производства. Хьюи хорошо переносит их.
- Моя половая жизнь, - ответил он, - складывается гораздо удачнее моей же игры в брижд.
Когда мы вошли в комнату, в ней работало трое или четверо рентгенологов. Перед каждым из них лежал бумажный конверт со снимками и стоял магнитофон; они по одному вытаскивали снимки и прочитывали вслух имя пациента и его номер, а также обозначали вид снимка - переднезадняя или же левопередняя косая проекция, внутривенная пиелография, или исследование органов грудной клетки и так далее - и после этого они прижимали их к матовому стеклу и надиктовывали свои заключения.
Одна стена комнаты была целиком отведена для работы со снимками пациентов отделения интенсивной терапии. Все они были тяжелобольными людьми, и поэтому их снимки не убирались в привычные конверты, а были вместо этого были развешаны на вращающихся подставках. Достаточно было нажать кнопку и ждать, пока на стойке не появятся снимки нужного больного. Таким образом на поиски снимков тяжелобольного пациента не приходилось затрачивать много времени.
Комната, где было расположено хранилище снимков, примыкала к лаборатории. Хьюи ненадолго скрылся в ней, быстро разыскал снимки Карен Рэндалл и вернулся обратно. Мы сели перед стеклянным экраном, и Хьюи приложил к нему первый из снимков.
- Снимок черепа в боковой проекции, - произнес он вслух, разглядывая снимок. - Ты случайно не знаешь, почему был назначен рентген?
- Нет, - признался я.
Я тоже смотрел на черную пластинку, но, признаться, мало что понимал из увиденного. Исследовать рентгеновские снимки черепа довольно сложно. Череп представляет собой сложную костную структуру, дающую на снимке причудливую игру света и тени. Хьюи еще некоторое время разглядывал снимок, изредка проводя вдоль линий обратным концом своей чернильной ручки.
- Все вроде бы в норме, - сказала он наконец. - Ни трещин, ни аномального обызвествления, никаких признаков газа или гематомы. Конечно, неплохо было бы сделать артериограмму или пневмоэнцефаллограмму.
- Давай посмотрим на остальные, - предложил я.
Хьюи снял с экрана снимок боковой проекции и тут же повесил на его место другой, переднезадний снимок.
- Здесь тоже как будто все в норме, - сказал он. - Интересно, для чего им понадобилось их делать - может быть она попала в аварию?
- Я об этом ничего не слышал.
Он порылся в снимках.
- Нет, - с сожалением сказал он наконец. - Очевидно лицевых снимков не делали. Здесь только череп.
Лицевыми снимками называют специальные серии снимков углов, которые используются для выявления трещин или переломов лицевых костей.
Хьюи продолжал разглядывать переднезадний снимок, потом вернул на прежнее место снимок боковой проекции. Но никаких отклонений ему найти так и не удалось.
- Ничего не понимаю, - сказал он, барабаня пальцами по пластинке. - Ничего. Совсем ничего.
- Ну ладно, - сказал я, вставая. - Большое спасибо за помощь.
Покидая лабораторию, я задавался вопросом, удалось ли мне с помощью этих снимков проснить хоть что-нибудь или же, наоборот, все запуталось еще больше.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я вошел в телефонную будку, находившуюся рядом с вестибюлем больницы. Вынув записную книжку, я нашел в ней записанный мною телефон аптеки и номер рецепта. Я также отыскал в кармане таблетку из пузырька Карен.
Откулупнув ногтем небольшой кусочек, я вдавил его в ладонь. Белый осколок легко раскрошился, превратившись в белый порошок. Я уже не сомневался в том, что это было на самом деле, но на всякий случай все же дотронулся до порошка кончиком языка.
Никакой ошибки быть не может. Нет ощущения противнее, чем чувствовать у себя на языке раздавленный аспирин.
Я набрал номер аптеки.
- Аптека "Бикон".
- Говорит доктор Берри из "Линкольна". Мне хотелось бы знать о лекарстве по рецепту…
- Минуту подождите, я сейчас возьму карандаш.
Короткая пауза.
- Продолжайте, доктор.
- Имя - Карен Рэндалл. Номер один-четыре-семь-шесть-шесть-семь-три. Выписавший врач - Питер Рэндалл.
- Сейчас я проверю. - Телефонную трубку положили на стол. Я слышал, как на том конце провода кто-то, насвистывая, шелестел страницами, а затем: - Да, вот оно. Дарвон. Двадцать капсул, семьдесят пять миллиграмм. При болях принимать по одной таблетке каждые четыре часа. Заказ выполнялся дважды. Вам называть числа?
- Нет, - сказал я. - Этого вполне достаточно.
- Еще что-нибудь?
- Нет, благодарю вас. Вы очень любезны.
- К вашим услугам.
Я медленно опустил трубку обратно на рычаг. Час от часу не легче. Как можно объяснить тот факт, что девчонка, делая вид, что принимает противозачаточные таблетки, на самом деле глотала обыкновенный аспирин, который хранился у нее во флаконе из-под таблеток от спазмов во время менструаций?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Смерть от аборта - явление достаточно редкое. Но этот основополагающий факт обычно тонет в потоке разглагольствований и статистики. Статистика схожа с пустой болтовней в том, что она также эмоциональна и неточна. Ее данные варьируются в довольно широких пределах, но все же большинство сходится во мнении, что каждый год производится в среднем около одного миллиона подпольных абортов, в следствие которых ежегодно умирает примерно пять тысяч женщин. Следовательно уровень смертности в данном случае может быть выражен как соотношение 500/100.000.
Это очень высокий показатель, особенно, если принимать во внимание количество смертей от абортов, проведенных в больничных условиях. Смертность при больничных абортах колеблется в пределах 0-18/100.000, и это дает основания утверждать, что даже при самом неблагоприятном стечении обстоятельств, эта операция не более опасна, чем тонзиллэктомия - удаление миндалин (17/100.000).
Это означает, что смертность от подпольных абортов примерно в двадцать пять раз выше разумно допустимого уровня. Узнав о подобном соотношении, большинство людей по привычке ужасаются. Но Арт, который был склонен очень трезво и тщательно размышлять над подобными вещами, был впечатлен данными статистики. И тогда же он высказал одну довольно любопытную мысль: единственная причина, из-за которой аборты остаются по-прежнему запрещены законом, кроется в том, что они так безопасны.
- Ты только посмотри, какой размах, - сказал он как-то мне. - Сама по себе эта цифра - миллион женщин - еще ничего не означает. Но в конченом итоге выходит, что каждые тридцать секунд в стране делается один нелегальный аборт, и так изо дня в день, из года в год. Следовательно выходит, что это очень распространенная операция, и не стану судить, к добру это или к худу, но она безопасна.
В присущей ему циничной манере, Арт говорил о так называемом "пороге смертности", который он сам определял, как число людей, которые гибли каждый год от несчастных случаях и при непредвиденных обстоятельствах. В цифровом выражении "порог смерности" устанавливался из расчета 30.000 человек в год - примерное число американцев, ежегодно погибающих в автомобильных катастрофах.
- И вот что выходит, - говорил Арт, - каждый день на дорогах погибает примерно восемьдесят человек. И все принимают это, как жизненную неизбежность. Так кому придет в голову поднимать тревогу из-за каких-то четырнадцати женщин, умирающих каждый день в результате абортов?
Он доказывал, что для того, чтобы привлечь к этой проблеме внимание юристов и медиков, число смертей от абортов должно было бы достичь отметки 50.000 в год, или даже еще больше. При существующих в настоящее время показателях смертности, это означает десять миллионов абортов в год.
- Видишь, в каком-то смысле, - говорил он, - я оказываю обществу плохую услугу. У меня еще никто не умер во время аборта, и, значит, я снижаю эти показатели. Разумеется, для моих пациенток это хорошо, но зато это плохо для общества в целом. Потому что к действию его могут сподвигнуть только страх и чувство вины. Наше восприятие настроено лишь на огромные цифры; незначительная же статистика нас просто не впечатляет. Разве стал кто-нибудь поднимать шум, если бы Гитлер в свое время убил бы только десять тысяч евреев?
Он продолжал доказывать, что делая безопасные аборты, он поддерживает статус-кво, избавляя законодателей от того нажима и давления, при котором они были бы вынуждены пересмотреть существующие законы. А затем он сказал еще кое-что.
- Все дело в том, - заключил он, - что нашим женщинам не хватает мужества и силы воли. Они лучше будут таиться и решатся на рискованную и незаконную операцию, чем станут добиваться внесения изменений в законы. Законадатели в подавляющем большинстве своем мужчины, а мужикам беременными не ходить; поэтому они могут позволить себе быть столь высоконравственными. Служители церкви тоже очень добродетельны: если бы священниками у нас были женщины, то можешь не сомневаться, что многое в толковании религии изменилось бы очень быстро и самым кардинальным образом. Но в политике, равно как и в религии, у нас царит засилье мужчин, а женщины вовсе не горят желанием решительно отстаивать свои интересы. И это очень плохо, потому что проблема абортов - это в первую очередь их проблема: речь идет об их детях, и об их собственном теле и том риске, которому они подвергают себя. Если бы миллион женщин каждый год направляли бы обращения к своим конгрессменам, то может быть дело и сдвинулось бы с мертвой точки. Кончено, не исключено, что за этим ничего и не последовало бы, но все-таки можно было хотя бы на что-то надеяться. Но только наши женщины не пойдут на это.
Я думаю, что эта мысль угнетала его больше всего. Я вспомнил о том нашем разговоре, по дороге к дому женщины, которая, судя по тем отзывам о ней, что мне довелось услышать, обладала обеими качествами: и мужеством, и силой воли. И этой женщиной была миссиз Рэндалл.