- Согласен, Борис Константинович, я действительно навязался на вашу учёную голову. И я вас прекрасно понимаю. Но с другой стороны: отвяжитесь же от этой напасти, от этого настырного протеже слишком доброй Нины Сергеевны. Уважьте его прихоть!
Заведующий лабораторией улыбнулся. Для этого ему пришлось затратить немало усилий, потому что его металлическое лицо никак не хотело складываться даже в самую бледную улыбку.
- Теперь-то я понимаю, как вы заморочили голову моей заместительнице. Будь я женщиной, я бы тоже, наверное, не выдержал такой интенсивной осады.
На мгновение я представил себе Бориса Константиновича дамой и содрогнулся от ужаса.
- Но поймите же вы, молодой человек, никакого чтения мыслей, никакой телепатии не существует. Да сто раз угадайте вы задуманное мною - я лишь пожму вашу руку и скажу, что вы прекрасный иллюзионист.
- И у вас не возникнет желания узнать, как я это делаю?
- Может быть, и возникнет. Но я подавлю его. Если бы я занялся изучением искусства фокуса и иллюзий, тогда я бы не отпустил вас. Я бы запер вас. Я любыми способами постарался бы раскрыть, как вы проделываете свой трюк. Я же занимаюсь проблемами сна и сновидений. Я даже не буду спорить, что интереснее. Каждому своё. Одним - перепиливание дам на манеже цирка, другим - наука. Наверное, перепиливать дам интереснее, вполне допускаю это. Во всяком случае, аплодисментов наверняка больше. Но так или иначе, я выбрал науку. Зачем мне тайны иллюзионистов? Посудите сами. Среди моих знакомых иллюзионистов нет. Это было бы некой интеллектуальной суетой, которая мне в высшей степени неприятна. Эдакие всезнайки, которые ничего не могут пропустить мимо себя. Люди, которые чувствуют себя оскорблёнными, если кто-то знает что-то лучше их. Хоккей? Пожалуйста, они объяснят вам закулисную сторону последнего перехода известного мастера из команды в команду. Кино? Пожалуйста. Этот получил столько-то за свой последний фильм, а та развелась с мужем из-за того-то и того-то. Иллюзия? Пожалуйста. Всё дело во флюидах. Знаете, исходят такие флюиды, и иллюзионист запросто в них разбирается.
Я почувствовал, что суровый Борис Константинович начинает мне нравиться.
- Ваша логика безупречна, и мне совершенно нечего возразить вам, но неужели же в вас нет самого что ни на есть детского любопытства? Любопытства малыша, который ждёт вылетающей из аппарата птички? Ладно, не хотите иллюзий - не надо. Но птичку? Неужели и птичку вам посмотреть неинтересно?
- Я вырос, - мягко сказал Борис Константинович.
А может быть, он вовсе не вырос? Может быть, он так яростно сражается против детского любопытства именно потому, что не вырос?
Нет, подумал я. Это, разумеется, было бы очень психологично и очень литературно, но Борис Константинович никогда не был мальчиком. Он родился одетым, при галстуке и никогда в жизни не писал в штаны.
Мы оба замолчали. Заведующий лабораторией посмотрел на часы. Взгляд был корректный. Достаточно быстрый и брошенный украдкой, чтобы не казаться грубым напоминанием. И достаточно в то же время заметным, чтобы я устыдился затянувшегося интервью.
Теперь во мне начала разгораться весёлая ярость древних воинов, которой они раскаляли себя перед боем.
- А знаете, Борис Константинович, я не уйду отсюда.
- Как не уйдёте?
- А так. Не уйду, пока вы не проделаете маленький опыт, который вам так неприятен.
- Оставайтесь. - Борис Константинович развёл руками жестом человека, который снимает с себя всякую ответственность. - А я, с вашего разрешения, откланяюсь.
- А я и вас не пущу, - улыбнулся я, вставая.
- Прямо не пустите?
- Прямо не пущу.
- А если я всё-таки попытаюсь уйти?
- Вот видите, а вы говорили, что лишены детского любопытства. Что будет? Мы начнём возиться, упадём на пол, перепачкаемся, ушибёмся. На грохот переворачиваемых стульев прибежит Нина Сергеевна и другие сотрудники. Меня, конечно, отправят в милицию и дадут суток десять, но, знаете, изобретатели вечного двигателя ведь маньяки. Препятствия только остервеняют их. Посмотрите на меня - я же типичный маньяк. И очень опасный. Я бы лично с таким не связывался. Ну его к чёрту. Лишь бы выпроводить как-нибудь.
Борис Константинович вдруг засмеялся. Неловко, неумело, каким-то квакающим смехом.
- Вы всё-таки удивительный человек. Если бы вы только были психологом, биологом или даже врачом, я вас тут же пригласил бы в лабораторию. С вашей настойчивостью мы бы выбили себе оборудование, которого нет ни у кого.
- Увы, я учитель английского языка.
- Знаю. Нина Сергеевна говорила мне. Интересно, если это не секрет, как вы заморочили голову Валерию Николаевичу Ногинцеву?
- Во-первых, это не я, а мой приятель. Во-вторых, я был представлен как журналист, пишущий о науке. Как видите, я не останавливаюсь ни перед чем.
- Это-то я вижу, - покачал головой Борис Константинович. - Так что, вы твёрдо решили меня не выпускать?
- Твёрдо.
- Ну ладно, уступаю грубой силе.
Заведующий лабораторией уже, кажется, начал постигать искусство улыбки, потому что на этот раз его металлическое лицо сложилось в её подобие почти без скрипа.
- Спасибо, профессор, - с чувством сказал я. - Но не пытайтесь бежать. Отечественная наука о сне может понести невосполнимый урон.
- Знаете что? - сказал Борис Константинович. - Я думаю, я смогу вас взять старшим лаборантом. Какая была бы в лаборатории дисциплина!
- Я не всегда такой, к сожалению. Скажу вам больше: я разгильдяй. И даже рохля. Это я сегодня такой.
Если бы Галя видела меня сейчас, подумал я. Наверное, даже она с её напором не смогла бы уломать его.
- Жаль, жаль. Ну ладно. Но если уж проводить маленький опыт, то давайте, по возможности, построже. Я останусь здесь, а вы пройдите в комнату налево. Согласны?
- Вполне.
- Держите листок бумаги. Чем писать у вас есть?
- Я учитель, - обиженно сказал я. - Я сплю с четырёхцветной шариковой ручкой.
- Прекрасно. Когда я позову вас, возвращайтесь.
- А вы честно не удерёте, профессор? - спросил я и улыбнулся самой обезоруживающей улыбкой, которая есть в моём мимическом арсенале.
- Даю слово.
Я прошёл в соседнюю комнату, в которой стояли какие-то незнакомые мне приборы, поздоровался с совсем юной девой, которая тщательно рассматривала свои выгнутые дугами тонкие бровки в зеркальце, и сел за шаткий столик. Дева едва заметно кивнула и даже не отвела взгляда от зеркальца. Чувствовалось, что она гордится бровями, этим творением рук своих, и никогда уже не сможет от них оторваться.
Я качнул столик локтями. Он застонал, но не развалился. Пожалуй, сегодняшний день ещё простоит. Я сосредоточился. Подумал вдруг, что через стенку я ещё никогда не читал мыслей. Получится ли? Легчайшая щекотка, зуд, секунда гудящей тишины и голос: "Ровные как будто. А Машка говорит, что тонковаты, дура". Это бормотание дурочки, всё ещё стоявшей с зеркальцем в руках. Ещё сосредоточиться. Шорох слов: "Таким образом… корреляция… локализуется… дважды проверенные нами… электроэнцефалограмма дублировалась… многоканальном… даёт основание…" Только бы успеть записать.
Скрипнула дверь. Зеркальце в руках девицы испарилось, и в ничтожную долю секунды она приняла позу прилежно работающего человека.
- Готовы? - спросил профессор.
- Да, иду.
- Ну как, что-нибудь получилось?
- Вот, - сказал я и протянул заведующему лабораторией листок.
- Ну, давайте посмотрим, молодой человек. Но договоримся: если не получилось, на объективные причины не ссылаться. Идёт?
- Идёт, идёт.
Борис Константинович уселся за стол, неторопливо надел очки в тонкой золотой оправе, взял мой листок и положил его рядом с другим листком. Потом ручкой начал подчёркивать слова по очереди на одном листке и на другом. Закончив, он снял очки, подышал на стёкла, достал из кармана белоснежный платок, очень медленно и очень тщательно протёр их, снова надел их и снова начал подчёркивать слова.
- Вы не возражаете, если мы повторим? - вдруг спросил он.
- С удовольствием, профессор.
Я снова прошёл в соседнюю комнату. Боже, мы тут спорим о принципиальной возможности чтения мыслей на расстоянии, горячимся, а юная лаборантка с выщипанными бровями уже давно пользуется ею в повседневной жизни. Когда дверь открыл профессор, её как ветром подхватило. Когда вошёл я, она даже не посмотрела в мою сторону. Как она могла знать, кто откроет сейчас дверь?
Теперь она была занята не бровями, а губами, которые подкрашивала с необычайным тщанием и чисто восточной отрешённостью от житейской суеты. Если она ещё не замужем, подумал я, из неё выйдет превосходная жена. Во время самой яростной ссоры ей нужно только сунуть в руки зеркальце, и, подобно слою масла, успокаивающему бушующие волны, оно сразу погасит её самый воинственный пыл.
И снова шорох слов. Теперь цифры:
"Два и семнадцать сотых… Четыре… шесть и тридцать две тысячных… одиннадцать… одиннадцать и одна десятая".
На этот раз профессор почти выхватил мой листок. Но читать сразу не стал, а медленно положил на стол. Чем-то он вдруг напомнил мне азартного картёжника, томительно медленно сдвигающего карты, чтобы не спугнуть удачу.
Наконец он отодвинул оба листка.
- Я не считал, но, по теории вероятности, случайное угадывание в этих обоих случаях равно ничтожно малой величине, которой можно пренебречь. Стало быть… - Он побарабанил пальцами по столу и вздохнул: - Стало быть, - повторил он, - приходится признать, что вы действительно мастер иллюзии.
- О боже правый! - простонал я. - Какая может быть иллюзия? Я - в одной комнате, вы - в другой. Откуда я могу знать, какие слова, фразы или цифры вы произносите про себя?
- И всё же. Знаете, я вдруг вспомнил опыт, наделавший в своё время много шума. Один врач посадил двух медиумов-телепатов в двух комнатах, расположенных в разных концах здания. Одному из телепатов врач сообщал какое-нибудь слово или фразу. Затем телепат клал руки врачу на плечи и долго смотрел в глаза, запечатлевая в них это слово. Врач шёл в другую комнату, где второй телепат тоже клал ему руки на плечи, впивался взглядом в глаза и наконец произносил безошибочно слово, задуманное врачом. Доктор был потрясён. И знаете, что выяснилось?
- Нет.
- Когда врач называл слово первому телепату, тот незаметно писал его в кармане на липком листочке. Кладя руки на плечи врачу, он приклеивал сзади к пиджаку этот листочек, а второй телепат снимал его. Врач, в сущности, был курьером.
- Остроумно, но у нас же никто не ходит из комнаты в комнату. И я не пишу в кармане. Вы можете в этом прекрасно убедиться, посадив меня рядом с собой и диктуя мне мысленно.
- Гм!.. А что… давайте попробуем.
- Спасибо, Борис Константинович. Только вы сначала напишите то, что продиктуете мне, на листке бумаги. А то потом вы будете искать текст, который я приклеил к вашей спине.
Профессор на мгновение задумался.
- Я, с вашего разрешения, отвернусь, - сказал я.
- Да, пожалуйста.
В одной комнате, почти рядом, мысли профессора звучали громко и чисто. Я без малейшего труда написал фразу, которую заготовил Борис Константинович.
Он подпёр голову рукой и прикрыл глаза. На лице его застыла мучительная гримаса. Профессор мужественно сражался за свои убеждения, но вынужден был отступать под напором превосходящих сил противника.
Мне стало жаль его. В сущности, непонятно, почему большинство людей так яростно обороняется против любой новой идеи. Это же праздник, поездка в незнакомую страну.
- Я не могу объяснить то, что вы делаете, - наконец сказал Борис Константинович.
- Но вы верите своим чувствам?
- Значительно меньше, чем данным науки. А телепатии, понимаете, не существует. Не су-щест-вует! Нет ни одного убедительного опыта, есть только слухи, болтовня, непроверенные россказни. Поэтому я выбираю науку. Я не верю своим глазам. Мои глаза могут ошибаться, а вся наука не ошибается. Конан Дойл был вполне рациональным писателем. Но он был искренне убеждён, что не раз видел в своём саду танцы фей и эльфов.
- Я не фея и эльф, - как можно мягче сказал я, - и я вовсе не утверждаю, что я телепат. Больше того, я с вами согласен, что никакой телепатии и прочих чудес не существует.
- Значит, вы признаётесь, что это ловкая иллюзия?
- Если бы! - вздохнул я. - Представляете, как я бы зарабатывал, выступая в цирке и на эстраде…
- Это идея. Вместо того чтобы насиловать меня здесь…
- Профессор, вы, надеюсь, понимаете, что такое чувство долга. Так вот, я мучаю вас исключительно из чувства долга.
- Перед кем же?
- Перед народом Янтарной планеты и перед всеми людьми. Я вижу торжествующую улыбку на ваших губах. Слава богу, думаете вы, всё стало на своё место: больной человек. Кстати, если бы я даже был болен, листки на вашем столе не стали бы от этого менее реальными… Дорогой Борис Константинович, ответьте мне на один вопрос: если бы объективные показания ваших приборов доказывали, что мой спящий мозг принимает сигналы, посылаемые какой-то цивилизацией…
- Хватит! - крикнул профессор и вскочил с места. - Хватит! Вы что, издеваетесь надо мной?
- Нисколько, клянусь вам! Вы потеряли столько времени, потеряйте ещё десять минут. И всё время смотрите на листки бумаги на вашем столе. Борис Константинович, вы не простите себе, если прогоните меня сейчас. И до конца дней в душе вашей будет копошиться червячок сомнения.
Профессор молча закурил. На этот раз он забыл о кольцах и затягивался жадно и торопливо. Он закрыл глаза, покачал головой, снова открыл их и посмотрел на меня. Разочарованно вздохнул. Бедняга надеялся, наверно, что я вдруг растворюсь исчезну и он сможет пробормотать с облегчением: что-то я заработался сегодня, всякая чертовщина мерещится.
- Знаете что, - вдруг сказал он, - давайте ещё. Одно слово. - Глаза профессура засветились маниакальным блеском.
- С удовольствием. Только вы произнесли про себя не одно, а три слова, даже четыре "Вышел месяц из тумана"… Это что, стихи?
- Считалка! - простонал специалист по сну и закрыл лицо руками. - "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…" - Профессор застенчиво улыбнулся и посмотрел на меня.
Я молчал. Он тоже.
Через пять минут он согласился на проведение эксперимента, взяв с меня страшную клятву, что ни одна живая душа на свете не должна знать о нашем договоре. Когда мы прощались, на него жалко было смотреть. Весь он как-то смягчился, как накрахмаленный воротничок после стирки, а глаза были уже не глазами участкового уполномоченного, а человека, убегающего от него.
8
Я сидел в учительской после конца занятий и беседовал с преподавательницей литературы Ларисой Семёновной о смысле жизни. В дверь вдруг просунул голову Вася Жигалин. В элегантном рыжем кожаном пальто Вася был очень эффектен, и Лариса Семёновна сразу забыла о смысле жизни.
- Кто это? - театральным шёпотом спросила она.
- У него семеро детей. Если вы отобьёте его у жены, вам придётся их всех обслуживать, потому что крошки обожают папочку и не расстанутся с ним. А жена его, кстати, весит около восьмидесяти килограммов, и все хулиганы микрорайона прячутся под детские грибочки, когда она выходит из подъезда. Ну как, знакомить?
- Ещё одно разочарование, - тяжко вздохнула Лариса Семёновна.
Ей шестьдесят один год, но она обладает живым, молодым умом, обожает шутки и полна какой-то интеллектуальной элегантности.
- Вы по поводу своих детей, товарищ Жигалин? - сурово спросил я.
Вася бочком пролез через полуоткрытую дверь учительской, низко поклонился нам и сказал:
- Спасибо, батюшко, за науку-то…
- Ты на машине? - спросил я.
- На ей, родимой. - Вася снова поклонился.
- Лариса Семёновна, может быть, разрешите подвезти вас? Василий - мужик тверёзый, мигом домчит.
- Спасибо, Юрочка, я пройдусь, две остановки всего.
- Тогда разрешите хоть представить вам моего друга Василия… Вась, как твоё отчество?
- Ромуальдович. Старик Ромуальдыч кличут меня.
Лариса Семёновна пожала мужественную руку старика Ромуальдыча, тяжелоатлетическим рывком подняла чудовищный свой портфель и ушла.
- Что случилось, Вась? - спросил я. - Что-нибудь дома? В газете?
- Да нет, просто проезжал мимо, дай, думаю, зайду, посмотрю, как там Юрочка.
- Вась, - сказал я, - у тебя и без того блудливые глаза, а сейчас на них просто смотреть непристойно. Давай выкладывай, зачем пришёл.
Мы шли по непривычно тихому школьному коридору, и Вася с лживым интересом рассматривал портреты великих писателей на стенах.
Классики неодобрительно косились на него и молчали.
- Понимаешь, в определённых кругах и сферах считается, что единственный человек, который пользуется у тебя непререкаемым авторитетом, - это я. Ничего в этом удивительного, разумеется, нет. Как известно, я умён, рассудителен не по годам, крайне эрудирован и вообще…
- Вась, у меня сегодня было шесть часов, и уши изрядно устали от болтовни.
- Ладно, Юраня. Не буду. Понимаешь, Галя твоя беспокоится за тебя. Ты переутомился, у тебя расстроена нервная система. Она предлагает, чтобы ты отдохнул хотя бы две недельки в Заветах, а ты отказываешься. Она поговорила с моей Валькой, а та снарядила меня. Вот и всё. Ты, старик, не обижайся. Если тебе этот разговор неприятен, я тут же замолчу. Но ты же знаешь, как я к тебе отношусь…
Вася - стихийный эгоист. И если он может говорить о ком-то, кроме себя, это значит, что он любит этого человека. А на моей памяти за последние четыре или пять лет Вася уже второй раз говорит со мной не о себе, а обо мне.
- А в чём моя переутомлённость, тебе сказали?
- Странные навязчивые сновидения, нелепые идеи… Пойми, старик, это не моя точка зрения. У меня, как ты знаешь, своих точек зрения нет. Не держим-с. И тебе не советую. Накладное дело. Защищай их, следи за ними - хуже детей.
- Не трепись. Почему ты всегда стараешься играть роль циника?
- А ты не догадался?
- Нет.
- Чтобы скрыть за напускным цинизмом легко ранимую душу. Ранимую душу кого?
- Не знаю.
- Идеалиста и романтика. Я идеалист и романтик цинического направления. Или циник романтического склада?
- Вася, ты знаешь, как ты умрёшь? Ты погибнешь под обвалом собственных слов.
- Это была бы прекрасная смерть, смерть журналиста.
Мы вышли из школы. Шёл мелкий колючий снежок, сухой и похожий на манную крупу. На землю он не ложился и исчезал неведомо куда.
Мы сели в Васину машину. "Жигуль" был совсем новенький и девственно пах свежей краской. Не то что мой дребезжащий ветеран.
- У тебя есть часок или полтора? - спросил Вася.
- Есть.
- Знаешь что? Давай поедем куда-нибудь за город и побродим хоть чуть-чуть по лесу. А?
- С удовольствием.
В машине было тепло. Вася молчал, и я думал о Янтарной планете, о Нине Сергеевне, о профессоре, о чтении мыслей. Неужели вся эта чертовщина происходит со мной? Да не может этого быть! Я вдруг увидел себя со стороны. Связной с незнакомой цивилизацией. Учитель английского языка Ю. М. Чернов берётся связать человечество с народцем Янтарной планеты.