Шеффилд внимательно вглядывался в зрителей. Было очевидно, что не все симпатии на стороне капитана. Шеффилд был все-таки психолог, и даже при таких обстоятельствах ему пришла в голову мысль, что многие из них, вероятно, в душе рады убраться с Малышки и благодарны Марку за то, что он это ускорил. Кроме того, им, очевидно, была не по вкусу эта поспешная судебная инсценировка. Вернадский сидел, нахмурившись, а Нови поглядывал на Саймона с явным неодобрением.
Шеффилда беспокоил Саймон. Психолог чувствовал, что не кто иной, как он, уговорил капитана устроить суд, и что он может настаивать на высшей мере наказания. Шеффилд горько пожалел, что задел патологическое тщеславие этого человека.
Но больше всего Шеффилда озадачивало поведение Марка. Он не проявлял никакого беспокойства, не видно было и следов космической болезни. Марк слушал внимательно, но происходящее, казалось, не очень волновало его, как будто он знал что-то такое, по сравнению с чем все остальное ничего не значило.
Капитан стукнул по столу и сказал:
- Кажется, все. Факты установлены. Бесспорно. Можно кончать.
Шеффилд опять вскочил с места.
- Погодите. А наша очередь?
- Молчите! - приказал капитан.
- Нет, это вы молчите! - Шеффилд обратился к зрителям. - Послушайте, нам не дали возможности оправдаться. Нам даже не разрешили допросить свидетелей. Разве это справедливо?
Поднялся гомон, который не могли перекрыть даже удары молотка.
- Чего там оправдываться? - холодно произнес Саймон.
- Может быть, и нечего, - крикнул ему в ответ Шеффилд. - Но тогда что вы потеряете, если нас выслушаете? Или вы боитесь, что нам есть чем оправдаться?
Теперь стали слышны отдельные выкрики:
- Дайте ему говорить!
- Валяйте! - пожал плечами Саймон.
Капитан угрюмо спросил:
- Чего вы хотите?
Шеффилд ответил:
- Выступить в качестве собственного адвоката и вызвать свидетелем Марка Аннунчио!
Марк спокойно встал. Шеффилд повернулся вместе со стулом к зрителям и сделал Марку знак сесть.
Он решил, что не стоит подражать судебным драмам, какие показывают по субэфиру. Торжественно спрашивать имя и биографию не было никакого смысла. Лучше приступить прямо к делу. И он сказал:
- Марк, ты знал, что произойдет, если ты расскажешь команде о первой экспедиции?
- Да, доктор Шеффилд.
- Тогда зачем ты это сделал?
- Потому что нам всем нужно было убраться с Малышки, на теряя ни минуты. Это был самый быстрый способ покинуть планету.
Шеффилд почувствовал, что этот ответ произвел на зрителей невыгодное впечатление, но он мог лишь довериться интуиции. Его психологическое чутье подсказывало, что только зная что-то определенное, Марк, да и любой мнемонист, способен так спокойно держаться в подобных условиях. В конце концов все знать - это их специальность.
- Марк, почему так важно было покинуть Малышку?
Марк, на колеблясь, поглядел прямо на сидевших против него ученых и ответил:
- Потому что я знаю, отчего погибла первая экспедиция, и мы погибли бы от того же - это был только вопрос времени. Может быть, и сейчас уже поздно. Может, мы уже умираем. Может быть, мы умрем все до единого.
Шеффилд услышал шум среди зрителей, потом все стихли. Даже капитан не дотронулся до своего молотка, даже с губ Саймона сползла улыбка.
В этот момент Шеффилд думал не о том, что знает Марк, а о том что он начал действовать самостоятельно на основе того, что знает. Такое уже случилось однажды, когда Марк, придумав собственную теорию, решил изучить судовой журнал. Шеффилд пожалел, что не занялся тогда же исследованием этой тенденции. Поэтому он довольно мрачно спросил:
- Почему ты не посоветовался со мной, Марк?
Марк чуть смутился.
- Вы бы мне не поверили. Поэтому мне пришлось ударить вас, чтобы вы мне не помешали. Никто из них мне бы не поверил. Они все меня ненавидят.
- Почему ты думаешь, что они тебя ненавидят?
- Ну, вспомните, что было с доктором Родригесом.
- Это было давно. С другими же ты не сталкивался.
- Я видел, как на меня смотрит доктор Саймон. А доктор Фоукс хотел застрелить меня из лучевого пистолета.
- Что? - Шеффилд повернулся к фоуксу, забыв, в свою очередь, обо всех формальностях. - Фоукс, вы пытались застрелить его?
Побагровевший Фоукс встал, и все уставились на него.
- Я был в лесу, - сказал он, - а он подкрался ко мне. Я думал, это животное, и принял меры предосторожности. Когда я увидел, что это он, я спрятал пистолет.
Шеффилд снова повернулся к Марку:
- Это верно?
Марк упрямо продолжал:
- А когда я попросил у доктора Вернадского посмотреть кое-какие данные, которые он собрал, он сказал, чтобы я их не публиковал. Как будто я нечестный человек!
- Клянусь Землей, я же пошутил! - раздался вопль, Шеффилд поспешно сказал:
- Ну ладно, Марк, ты нам не веришь и поэтому решил действовать сам. А теперь - к делу. От чего, по-твоему, умерли первые поселенцы?
Марк ответил:
- От этого же мог бы умереть и Макояма, если бы не погиб при аварии через два месяца и три дня после своего сообщения о Малышке.
- Ладно, но от чего же?
Все затихли. Марк поглядел вокруг и сказал:
- От пыли.
Раздался общий хохот, и щеки Марка вспыхнули.
- Что ты хочешь сказать? - спросил Шеффилд.
- От пыли! Пыли, которая в воздухе! В ней - бериллий. Спросите у доктора Вернадского.
Вернадский встал и протолкался вперед.
- При чем тут я?
- Ну, конечно же, - продолжал Марк. - Это было в тех данных, которые вы мне показывали. Бериллия очень много в коре, значит, он должен быть с пылью и в воздухе.
- А что если там есть бериллий? - спросил Шеффилд. - Вернадский, прошу вас, позвольте мне задавать вопросы.
- Отравление бериллием, вот что. Когда вы дышите бериллиевой пылью, в легких образуются незаживающие гранулемы. Я не знаю, что это такое, но во всяком случае, становится все труднее дышать, и потом вы умираете.
К всеобщему шуму прибавился еще один возбужденный голос. Это был Нови:
- О чем ты говоришь? Ты же не врач!
- Знаю, - серьезно ответил Марк, - но как-то я прочитал очень старинную книгу о ядах. Такую старинную, что она была напечатана на настоящей бумаге. В библиотеке всего несколько таких, и я их просмотрел - ведь это такая диковинка.
- Ладно, - сказал Нови, - и что ты прочел? Ты можешь мне рассказать?
Марк гордо поднял голову.
- Могу сказать на память. Слово в слово. "Любой из двухвалентных металлических ионов, имеющих одинаковый радиус, может активировать в организме поразительное разнообразие ферментативных реакций. Это могут быть ионы магния, марганца, цинка, железа, кобальта, никеля и другие. Во всех этих случаях ион бериллия, имеющий такой же размер и заряд, действует как ингибитор. Поэтому он тормозит многие реакции, катализируемые ферментами. Поскольку бериллий, по-видимому, никак не выводится из легких, вдыхание пыли, содержащей соли бериллия, вызывает различные метаболические расстройства, серьезные заболевания и смерть. Известны случаи, когда однократное действие бериллия приводило к летальному исходу. Первичные симптомы незаметны, и признаки заболевания появляются иногда через три года после действия бериллия. Прогноз тяжелый".
Капитан в волнении наклонился вперед.
- Что он говорит. Нови? Есть в этом какой-нибудь смысл?
- Не знаю, прав он или нет, - ответил Нови, - но в том, что он говорит, нет ничего невероятного.
- Вы хотите сказать, что не знаете, ядовит бериллий или нет, - резко сказал Шеффилд.
- Не знаю. Никогда об этом не читал. Мне не попалось ни единого случая.
Шеффилд повернулся к Вернадскому:
- Где-нибудь бериллий применяется?
Не скрывая своего изумления, Вернадский ответил:
- Нет. Черт возьми, на могу припомнить, чтобы он где-нибудь применялся. Впрочем, вот что. В начале атомной эпохи его использовали в примитивных атомных реакторах в качестве замедлителя нейтронов вместе с парафином и графитом. В этом я почти уверен.
- Значит, сейчас он не применяется? - настаивал Шеффилд.
- Нет.
Внезапно вмешался электронщик:
- По-моему, в первых люминесцентных лампах использовались цинк-бериллиевые покрытия. Кажется, где-то я об этом слышал.
- И все? - спросил Шеффилд.
- Все.
- Так вот, слушайте. Во-первых, все, что цитирует Марк, точно. Значит, так и было написано в той книге. Я считаю, что бериллий ядовит. В обычных условиях это неважно, потому что его содержание в почвах ничтожно. Когда же человек концентрирует бериллий, чтобы применять его в ядерных реакторах, или люминесцентных лампах, или даже в виде сплавов, он сталкивается с его ядовитыми свойствами и ищет ему заменителей. Он их находит, забывает о бериллии, потом забывает и о том, что бериллий ядовит. А потом мы встречаем планету, необычно богатую бериллием, вроде Малышки, и не можем понять, что с нами происходит.
Саймон, казалось, не слушал. Он тихо спросил:
- А что значит; "Прогноз тяжелый"?
Нови рассеянно ответил:
- Это значит, что если вы отравились бериллием, вам не вылечиться.
Саймон закусил губу и откинулся в кресле. Нови обратился к Марку:
- Я полагаю, симптомы отравления бериллием…
Марк сразу же ответил:
- Могу прочесть весь список. Я не понимаю этих слов, но…
- Было среди них слово "одышка"?
- Да.
Нови вздохнул и сказал:
- Предлагаю вернуться на Землю как можно скорее и пройти медицинское обследование.
- Но если мы все равно не вылечимся, - слабым голосом произнес Саймон, то что толку?
- Медицина сильно продвинулась вперед с тех пор, как книги печатали на бумаге, - возразил Нови, - Кроме того, мы могли не получить смертельную дозу. Первые поселенцы больше года прожили под постоянным действием бериллия. Мы же подвергались ему только месяц - благодаря быстрым и решительным действиям Марка Аннунчио.
- Ради всего космоса, капитан, - вскричал в отчаянии Фоукс, - давайте выбираться отсюда! Скорее на Землю!
Похоже было, что суд окончен. Шеффилд и Марк вышли в числе первых.
Последним поднялся с кресла Саймон. Он побрел к двери с видом человека, который уже считает себя трупом.
26
Система Лагранжа превратилась в звездочку, затерянную в оставшемся позади скоплении.
Шеффилд поглядел на это пятнышко света и со вздохом сказал:
- А такая красивая планета… Ну что ж, будем надеяться, что останемся в живых. Во всяком случае, впредь правительство будет остерегаться планет с высоким содержанием бериллия. В эту разновидность ловушки для простаков человечество больше не попадет.
Марк не ответил. Суд был окончен, и его возбуждение улеглось. В глазах его стояли слезы. Он думал только о том, что может умереть; а если он умрет, во Вселенной останется столько интересных вещей, которых он никогда не узнает!..
Некролог
Мой супруг Ланселот имеет привычку читать за завтраком газету. Он выходит к столу, и первое, что я вижу, - это выражение неизменной скуки и легкого замешательства на его худом, отрешенном лице. Он никогда не здоровается. Газета, предусмотрительно развернутая, ждет его на столе, и через мгновение лицо его исчезает.
И потом в продолжение всей трапезы я вижу только его руку, которая высовывается из-за газеты, чтобы принять от меня вторую чашку кофе, куда я насыпаю одну ложку сахара. Ровно одну - ни больше и ни меньше. Иначе он испепелит меня своим взглядом.
Все это меня давно уже не волнует. По крайней мере за столом царит мир - и на том спасибо.
Но в это утро спокойствие было нарушено. Нежданно-негаданно Ланселот разразился следующей речью:
- Хос-споди! Эта дубина Пол Фарбер, а? Загнулся!
Я не сразу сообразила, о ком он говорит. Ланселот упоминал однажды это имя - кажется, это был кто-то из их компании. Тоже физик, и, судя по тому как аттестовал его мой супруг, довольно известный. Во всяком случае, из тех, кто сумел добиться успеха, чего нельзя сказать о моем муже.
Отшвырнув газету, он уставился на меня злобным взглядом.
- Нет, ты только почитай, что они там наворотили! - проскрежетал он. - Можно подумать, второй Эйнштейн вознесся на небо. И все из-за того, что этого дурака хватил кондрашка.
Ланселот встал и вышел из комнаты, не доев яйца, не притронувшись ко второй чашке кофе.
Я вздохнула. А что мне еще оставалось делать?
Само собой разумеется, настоящее имя мужа не Ланселот Стеббинз: я изменила имя и некоторые подробности, во избежание осложнений. Но в том-то и дело, что, если б назвать моего супруга его подлинным именем, это имя вам все равно ничего бы не сказало.
Ланселот обладал удивительной способностью оставаться неизвестным. Это был прямо какой-то талант - ни у кого не вызывать к себе никакого интереса. Все его открытия уже были кем-то открыты до него. А если ему и удавалось открыть что-то новое, то всегда кто-нибудь другой в это время создавал нечто более замечательное, и о Ланселоте никто не вспоминал. На конгрессах его доклады никто не слушал, потому что именно в эту минуту в соседней аудитории кто-то делал более важное сообщение.
Все это не могло не повлиять на моего мужа. Он стал другим человеком.
Двадцать пять лет назад, когда мы поженились, это был парень что надо. Блестящая партия. Человек состоятельный, только что получивший наследство, и вдобавок уже сложившийся ученый - не лишенный честолюбия, энергичный и подающий большие надежды. Я тоже, по-моему, была очень недурна собой. Только от всей моей красоты ничего уже не осталось. А вот моя замкнутость, моя полная неспособность завоевать успех в обществе, как это полагалось бы жене молодого и многообещающего научного деятеля, - все это осталось при мне. Быть может, этим отчасти объяснялось то, что Ланселот был таким невезучим. Будь у него другая жена, он светил бы по крайней мере ее отраженным светом.
Понял ли он это в конце концов? И не потому ли он охладел ко мне после первых счастливых лет нашего брака? От этой мысли мне частенько становилось не по себе, и я осыпала себя упреками.
Но иногда я думаю, что виной всему было его тщеславие - тщеславие, которое терзало Ланселота тем сильнее, чем меньше он мог его утолить. Он уволился с факультета и выстроил собственную лабораторию далеко за городом. Говорил, что хочет наслаждаться чистым воздухом подальше от людей.
Денежный вопрос его не тревожил. На физику правительство средств не жалело, поэтому он всегда мог получить столько, сколько нужно. Вдобавок он без всякой меры расходовал наши собственные сбережения.
Я пыталась его урезонить. "Послушай, Ланселот, - говорила я. - Мы же, в конце концов, не нуждаемся. Никто тебя не гонит из университета. К чему все это? Дети и спокойная жизнь - вот все, что мне нужно".
Но его словно ослепил огонь честолюбия, пожиравший его. В ответ он злобно огрызался: "Есть кое-что поважнее! Меня должны признать! Должны же они наконец понять, кто я такой. Я... я - великий исследователь!"
Тогда он еще не решался назвать себя гением.
И что же? Ему по-прежнему не везло. В лаборатории кипела работа. За бешеные деньги он нанял наилучших помощников. Сам трудился как вол. А толку никакого.
Я еще надеялась, что он все же опомнится и мы вернемся в город и заживем тихо и мирно. Не тут-то было. Едва оправившись от очередного поражения, он снова рвался в бой - штурмовать бастионы славы. Каждый раз он загорался новой надеждой, и каждый раз судьба швыряла его в грязь.
Вот тогда он вспоминал о моем существовании. Свои обиды он вымещал на мне. Я не очень отважная женщина, но и мне в конце концов стало ясно, что мы должны расстаться.
Должны, но...
В этот последний год Ланселот готовился к новому сражению. К последнему - я это поняла. В нем появилось нечто новое, незнакомое мне, - какая-то судорожная напряженность. Иногда он говорил сам с собой, ни с того ни с сего смеялся коротким смешком. Целыми днями не брал в рот ни крошки, не спал по ночам. Дошло до того, что он стал прятать на ночь в нашей спальне лабораторные журналы, словно боялся, что его ограбят собственные сотрудники.
Я-то была уверена, что и эта затея обречена на провал. Но теперь он был уже в том возрасте, когда человек должен понять, что это его последняя ставка. Ну что ж, пускай попытает счастья. Расшибет себе в последний раз лоб и бросит все к черту. Я набралась терпения и стала ждать.
Тут как раз и произошла эта история с некрологом, который он прочитал в газете. Я забыла сказать, что однажды у нас уже был подобный случай. Тогда я не выдержала и брякнула ему что-то вроде того, что, мол, на худой конец его похвалят в его собственном некрологе.
Я, конечно, понимаю, что это не очень-то остроумно. Но тогда мне хотелось отвлечь его, помешать ему утонуть в ощущении полной безысходности, которое делало его совершенно невыносимым. А может быть, я, сама того не понимая, затаила на него злобу. Честно говоря, не знаю.
Как бы то ни было, услышав мои слова, он весь перекосился. Колючие брови нависли над его глубоко запавшими глазами; резко повернувшись ко мне, он взвизгнул пронзительным фальцетом;
- Но я-то ведь не смогу прочесть свой некролог! Я даже этого лишен!
И он плюнул. Плюнул мне в лицо.
Я выбежала в свою комнату.
Он так и не извинился; несколько дней подряд я старалась с ним не встречаться, потом мало-помалу взаимоотношения восстановились, такие же безрадостные, как и прежде. Никто из нас больше не вспоминал об этом инциденте. И вдруг - опять некролог, и тут мне стало ясно, что это - последняя капля, что в цепи его неудач наступила некая кульминация.
Кризис приближался, я это чувствовала и не знала, бояться мне или радоваться. Пожалуй, все-таки надо было радоваться. Терять было нечего: любая перемена могла быть только к лучшему.
Перед ленчем он вошел ко мне в комнату, где я сидела за каким-то рукоделием - лишь бы чем-нибудь заняться - и следила краешком глаза за телевизором, опять-таки с единственной целью занять чем-нибудь свой мозг.
Он выпалил:
- Ты должна мне помочь.
Прошло уже лет двадцать, если не больше, с тех пор как он в последний раз обращался ко мне с подобной просьбой - и сердце у меня сжалось. Я увидела, что он возбужден до крайности. На его щеках, всегда бледных, выступила краска. Я пролепетала:
- Охотно, если только смогу...
- Сможешь. Я отправил моих помощников на месяц в отпуск. С субботы их не будет. Будем работать в лаборатории вдвоем. Имей это в виду, чтобы в следующую неделю ничем другим не заниматься.
- Но... Ланселот, - я была в полном замешательстве, - как же я помогу тебе, ведь я ничего не понимаю в этом.
- Знаю, - сказал он презрительно, - тебе и не нужно понимать. Будешь выполнять то, что я тебе скажу, вот и все. Я, видишь ли... кое-что открыл... и это даст мне возможность...
- Ох, Ланселот! - вырвалось у меня. Сколько раз я уже это слышала.