- Я - не говорящие часы, - Ирка поднялась. - Вон лежат - встань, возьми и посмотри. Если можешь. А если не можешь - то и незачем тебе время.
У двери она остановилась. Обернулась.
- Работать, как я понимаю, мы сегодня не в состоянии.
- Ну почему… К вечеру я, может, и оклемаюсь.
- Ну тогда вечером и посмотрим. А покамест - объявляется хозяйственный день. Пробежка по лабазам и обеспечение недельного запаса продовольствия, стирка, уборка квартиры. Что предпочитает ваше изболевшееся от препон бытия, алчущее алкогольного отдохновения сердце?
- Откровенно говоря, сердце предпочитает пару бутылок пива, а потом еще пару часов поспать, - с бледной улыбкой натянуто пошутил Малянов.
Ирка вытянула к нему обе руки и показала две фиги.
- Тогда, хозяйка, у сердца нет предпочтений. Руководи, я все приму и все исполню.
- Договорились. Поднимайся пока, а я посоображаю, как тебя лучше приспособить.
Со второй попытки акт оставления ложа прошел успешнее. Сунув ноги в шлепанцы, горбясь, Малянов нешустро пошлепал в ванную. Дремлющий на полочке под вешалкой, среди перчаток и шарфов Калям нехотя приоткрыл на него глаз, но не пошевелился и не издал ни звука. Из кухни выступил Бобка, остановился - руки в карманах.
- Что, сильно вдула? - сочувственным баском спросил он вполголоса.
Малянов только рукой махнул. Потом сказал:
- Правильно вдула. Самому тошно…
Бобка коротко хохотнул со знанием дела.
- Еще бы не тошно… Ох, и разит от тебя, па.
- Представляю… Ничего, Боб. Сейчас душ приму, зубья вычищу, всосу кофейку - и наверняка реанимнусь. Мы еще увидим небо в алмазах.
- Давай. А то смотреть на тебя - прямо сердце кровью обливается.
Малянов благодарно улыбнулся сыну и открыл дверь ванной.
- Да, тебе какое-то странное письмо пришло! - крикнула Ирка из комнаты.
- Что за письмо? - Малянов остановился на полушаге, сразу ощутив холодок нехорошего предчувствия.
Ирка вышла в коридор с бумажкой в руке. Листок ученической тетрадки, кажется.
- Я где-то к полуночи выглядывала тебя поискать…
- Елки-палки, зачем?
- Ну как. Все-таки муж. Вдруг тебя твоим пресловутым грузовиком размазало. Да ты не беспокойся, я только во двор. Ни тебя, ни грузовика, естественно, не обнаружила…
Куда как естественно, подумал Малянов.
- А на обратном пути смотрю - что-то белеет в дырочках. Когда оно туда попало… прямо чудесным каким-то образом. Перед программой "Время" Бобка за "Вечеркой" лазил - его еще не было.
"Знаю я все эти чудеса", - снова, как когда-то, подумал Малянов. Он сразу забыл и о головной боли, и о душе.
- Без конверта, просто сложенный вчетверо листок. И надписан поверху: Малянову.
- Дай!
- Мы прочитали, извини… раз уж без конверта. Ничего не поняли, чушь полная. То ли кто-то подшутил, то ли после такого же вот снятия стресса перепутал ящики… или дома…
- Или города, - добавил Бобка.
Малянов развернул листок. Точно, тетрадка. В клетку. Небо в крупную клетку.
- А руки-то дрожат, - с отвращением сказала Ирка. - Позорище. Пьяндыга подзаборный.
Руки дрожали, и душа дрожала, как заячий хвост. Началось. Началось. Глаза Малянова раз за разом пробегали коряво написанные, неровные, бессмысленные фразы: "Если вам дороги разум и жизнь, держитесь поближе к торфяным болотам. Само ломо. Мы не шестерки! Отрежь хвост. Вечер".
Он медленно, как черепаха, сглотнул. Поднял взгляд на жену. Она смотрела на него безмятежно и чуть иронично. Или чуть презрительно.
- Хотела выбросить, но не решилась, - сказала она. - Как ни крути, тебе адресовано. Может, секреты какие-то, - усмехнулась. - И вообще, это было бы неуважительно по отношению к главе семьи.
- Генри Баскервилю жена Стэплтона писала про торфяные болота, - не утерпел Бобка. - Только у нее было наоборот: держитесь подальше!
- У буржуев всегда все наоборот, - изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал, проговорил Малянов. Листок трясся в руке. Малянов протянул его Ирке. - Конечно, кинь в ведро. Ребята, наверное, балуются. Может, это вообще знатоку торфяных болот Малянову-младшему. Видишь, как он сразу расшифровку начал.
- Мы эту версию отрабатывали, - солидно пробасил Бобка. - По нулям.
- Ну я не знаю, - сказал Малянов.
Легким пролетающим движением руки Ирка взяла из его трепещущих пальцев письмо и послушно двинулась на кухню, где под раковиной стояло помойное ведерко. Малянов смотрел ей вслед и думал: она действительно не понимает? Или, подобно ему, мужественно делает вид? Храбрость или черствость? Помнит ли она, как этот вот отца уже переросший симпатяга, а тогда - трехлетний ласковый бойкий лопотун тужился у них на коленях до слез до побагровения: "Ы-ы-ы! Ы-ы!", и не мог произнести ни слова? То есть помнит, конечно, еще как помнит - но связывает ли с тем, что происходило потом и продолжает происходить теперь? Или для нее эта история и впрямь сразу кончилась, как только Вечеровский бесследно исчез из своей квартиры - то ли действительно уехал на Памир, как собирался, то ли нет - и Бобка после трехдневных невыносимых мук, трех дней ада кромешного сразу вновь залопотал? И, как вообще свойственно женщинам, разделяющим жизнь на ящички: это - отдельно, это - отдельно, а это - само по себе, и не сметь перемешивать, она запихнула все, тогда происходившее, в герметичный бокс, тщательно его опечатала и уже ни за что не заглянет туда?
От ответа на эти вопросы зависело очень многое. Зависело все. Зависело, понимает ли она, что происходит с Маляновым, или просто махнула на него рукой и терпит, потому что Бобка. Зависело, едино они живут или просто притерто. Но Малянов никогда не смел спросить. Он боялся, Ирка элементарнейшим образом не поймет, о чем речь. И это будет значить, что - всего лишь притерто.
Если едино - все обретало смысл. Если притерто, то… то - лучше, как Глухов.
Он обнял сына за плечи и тихонько, чтобы Ирка не слышала, спросил:
- Сильно волновались вчера?
- Спрашиваешь, - так же тихо ответил Бобка. И чуть смущенно, но честно добавил: - Па, ты, пожалуйста, пока не реанимнулся, не дыши ни меня.
Сквозь ком в горле Малянов засмеялся и пошел в душ.
И только в горячем потоке, когда смотанные похмельем в маленький и тугой, болезненно болтающийся клубок извилины в башке начали, удовольственно покряхтывая, расширяться и распрямляться, заполняя весь черепной объем, Малянов, вновь вспоминая и переживая молчаливое исчезновение Фила - хотя о чем ему было с нами, дезертирами, еще говорить? - вдруг сообразил. И зубная щетка, мирно елозившая по зубам, вывернулась из вдруг снова ставших неповоротливыми пальцев и больно ударила в десну.
Малянов опустил руки и несколько секунд стоял как оглушенный.
Вечер - это Вечеровский. "Вечер" в записке - это подпись.
Это письмо от Фила, вот что это такое.
Одному Мирозданию известно, как оно очутилось в ящике и что значит.
Повеяло холодком. Значит, открылась дверь в ванную. Точно; сквозь полупрозрачную полиэтиленовую занавеску Малянов увидел смутный Иркин силуэт.
- Ты как тут? - спросила Ирка громко, чтобы Малянов расслышал ее сквозь бодрый плеск.
- Отлично.
- Сердце?
- Нету.
- Да ну тебя, Димка! Я серьезно. Не делал бы ты воду такую горячую - замолотит сердчишко с бодуна.
- Метода выверена, - ответил Малянов. - Я потом холодненькой окачусь.
- Ну вот тогда тебя кондратий и хватит. Сосуды-то уже не те!
- Сосуды-то как раз те, - сказал Малянов. - Содержание в них не то.
Ирка засмеялась.
- Очухался, чертяка. Ну, не задерживайся тут слишком, я кофе тебе уже сварила. Остынет. А я на часы смотрю - думаю, все, утоп.
- Сейчас, Иронь, выхожу.
Вновь повеяло коротким, едва ощутимым сквознячком - дверь открылась и закрылась.
Почему он так странно написал? Действительно, шифровка какая-то. Торфяных болот… Что он хотел? Откуда?..
Так, так, спокойно. Мы еще слегка ученые, логически мыслить не совсем разучились. Тот же Шерлок пляшущих человечков как расщелкал - мы что, хуже? Он не знал, что Земля кругом Солнышка крутится, - а мы даже слово "Галактика" еще помним. Хоть сейчас ее разложим по Гартвигу…
Как там было-то?
Оказалось, нелепый текст воткнулся в память, словно я наперед знал о его важности. Впрочем, так и было, вероятно - интуиция сработала… Да какая к черту интуиция - страх! Обыкновенный вечный страх. Если случается что-то - значит, оно тут, рядом, щекочет тебя по загривку, Мирозданьице наше: не шевелись, Малянов! не болтай, Малянов! не увлекайся, Малянов! стой смирно!
Почему текст такой странный?
Фил хотел, чтобы никто, кроме меня, не понял?
Но ведь и я не понимаю…
А он был уверен, что пойму. Напрягусь и пойму. А больше - никто.
Кого он боялся?
Никого он никогда не боялся.
Тогда так - от кого таился?
От Мироздания - дурацкими шифровками на уровне седьмого класса средней школы?
Не о том думаешь, Малянов. Расшифруй сначала - потом будешь оценивать ее уровень.
Давай выходить. Ирка волнуется. Пылесосить буду - подумаю. Вряд ли полчаса туда-сюда играют какую-то…"
"…к болотам, думал Малянов, накручивая телефонный диск. К болотам, к болотам, поближе к болотам. Болот-то у нас тут хоть отбавляй… К торфяным болотам. Не просто к бифштексам, а к ма-аленьким бифштексам…
- Да не звони ты ему, - сказала Ирка, подняв голову от телепрограммы, которую тщательно изучала. - Либо спит еще, либо за добавкой побежал… Ну вот не ответит он - ты что, к нему помчишься? У тебя все равно ключа нет.
- Не ответит - тогда буду мало-мало подождать, потом опять мало-мало звонить, - ответил Малянов, вслушиваясь в длинные гудки. Поближе к торфяным болотам… Зачем? И как это возможно, что я, буду анализы у них брать, торфяные они или еще какие-нибудь?
- Не лучший это у тебя друг в жизни, - сказала Ирка, вновь углубляясь в роспись вечерних телепередач.
- Но ведь друг же, - возразил Малянов. - Между прочим, он притчу про этого своего Конфуция рассказывал… Зашел Конфуций к другу, у друга мать умерла, ну тот и зашел выразить этак по-китайски, с миллионом поклонов и словес, свои глубочайшие и искреннейшие соболезнования. А корешок чего-то там веселый скачет, ржет, как бегемот беременный… Поддал, наверное. Конфуций все положенные поклоны и словеса исполнил и удалился, а потом его соседи и спрашивают: как, дескать, ты мог такому невоспитанному… можно сказать, аморальному человеку положенные поклоны бить? А Конфуций и говорит: к узам дружбы нельзя относиться легкомысленно.
Ирка только головой помотала - и тут в трубке наконец щелкнуло и раздался страдальческий голос:
- Кто там?
- Владлен, это Малянов. Решил узнать, как вы… Уже первый час, я подумал, вряд ли разбужу.
- Мы вторую банку допили?
- Конечно, - соврал Малянов.
- Хорошо… Мне помнилось, не допили… полез в пять утра - пусто. Хорошо, что пусто, а то я бы…
- Как сейчас-то? - спросил Малянов, поняв, что продолжения фразы не дождется.
- Уже ничего. Тоска только.
- Ну это дело житейское.
- Разумеется. Прогулялся по набережной. Погода дрянь, правда… зато ветерком освежило. Перенапряглись мы вчера, пожалуй.
- Пожалуй.
- Я тоже все хотел вам позвонить, Дмитрий, узнать, как вы добрались…
- Прекрасно добрался. С трамваем повезло.
- Заблудившийся трамвай?
- Он самый.
- Дмитрий, я… - Глухов неловко, опасливо помялся, - лишнего ничего не… наговорил вчера?
- Да нет, - с простодушным недоумением ответил Малянов. - Болтали о том, о сем, китайские стихи читали… Мне, кстати, понравились. Только очень много имен собственных, путаешься в них.
- Ну это же совершенно иной тип культуры! - сразу оживился Глухов. - Апеллирование к историческому прецеденту, за которым тянется целый шлейф устойчивых ассоциаций и аллюзий, к культурному блоку…"
"…и смущенно пробасил:
- Па, у тебя десятки не будет?
- Вот те раз, - сказал Малянов и опустил руки. Пылесосный шланг, который он держал, собираясь воткнуть его в надлежащее отверстие облупленного доисторического "Вихря", шмякнул по полу. - А что стряслось?
- Да понимаешь, тут такое дело… Я вечером сегодня к Володьке намерен двинуть…
- А там за вход платить надо, - почти не скрывая неприязни, с издевкой произнес Малянов. Володька ему крайне не нравился. Сплошные баксы-слаксы. Судя по отпрыску, семейка была еще та. Из мелких новых хозяев жизни.
- Считай, что угадал. Мы у него компутером забавляемся… они четверку поставили, а на четверке оперативка - во, - Бобка широко развел руки и сразу напомнил Малянову неизбывное "А у нас во такой клоп вылез", - и грузятся игры… ну… офигенные. Но этот редис теперь деньги берет. Часик ув муонстров усяких пошмалял - гони десятку. Износ, грит, амортизация…
Действительно, подумал Малянов. И возразить нечего. В рамках господствующих ныне представлений - все честно. Износ. Амортизация. Рынок хренов.
- А ты не шмаляй, - посоветовал Малянов. - Возьми вон книжку, да в кресло с ногами. И тащиться никуда не надо.
Бобка взглянул ему в глаза и честно сказал:
- Хочется очень.
- Ну, - сказал Малянов, - против этого возразить нечего. Если нельзя, но очень хочется, то можно.
- Я и так стараюсь пореже. Понимаю же, что с башлями напряг…
Поближе к торфяным болотам… Само ломо… Блин, что еще за "само ломо"? На первые слоги надо делать ударения или на последние? Или - по-разному? Самоломанный? Все мы самоломанные, но, может, с его точки зрения, я - в особенности? Может, и так, конечно. Бобка молчит нарушает Гомеопатическое Мироздание тчк. Но при чем тут моя самоломанность? Отстриги хвост… Надо же этак накрутить! Слушайте, ребята, может, я ерундой занимаюсь, и никакой это не Фил?
- Одно скажу, - проговорил Малянов. - В мое время друзья с друзей денег не брали. С таким человеком здороваться бы перестали.
А может, и не перестали бы, подумал он. Смотря кто, смотря где. Идеализирую. Ох, старый стал…
- Ну… - ответил Бобка, разведя руками, и Малянов пожалел, что вообще вякнул. Какой смысл произносить слова, лишенные смысла. - В ваше время деньги на фиг были не нужны. В лавках все равно пусто, а на Майорку только портвейнгеноссе допускались. Нормальные граждане просто чалили с работы, кто что мог, а потом махались бартером.
- Не скажи. За четыре, например, тысячи можно было, например, машину купить.
- Как сейчас - один занюханный бутер в тошниловке, - мигом сконвертировал Бобка.
- В семьдесят первом, помню, я полгода откладывал помаленьку со стипендии - и купил кинокамеру "Кварц" за сто сорок пять рублей. Счастлив был - не представляешь!
- Да, ты показывал про маму молодую, и еще про меня - ползуна. Кстати, я бы с удовольствием опять посмотрел. Вы такие хорошие там, на лыжах.
- Обязательно посмотрим. И, знаешь, я все мечтал: вот вырасту большой, заработаю много денег и куплю за триста рублей кинокамеру с трансфокатором…
- Ну, может, еще вырастешь.
- Скотина!
Бобка довольно захихикал. Малянов легонько его пихнул кулаком; Бобка изобразил отруб.
- Знаешь, где мой пиджак висит? - риторически спросил Малянов. - В левом внутреннем кармане бумажник. Иди сам и достань десять штук, я мужским делом занят. Пыль сосу.
Бобка осветился. И тут же его будто ветром смело; "Спасибо, па!" - прозвенело уже из коридора.
Да, господа-товарищи, с потеплевшим сердцем подумал Малянов. Ради того, чтобы увидеть сына счастливым, стоит пачкать кофем станки.
Бобка шуровал по его карманам и с явным чувством глубокого удовлетворения мурлыкал какую-то свою молодежную белиберду: "Я люблю задавать вопросы - особенно про пылесосы…" Потом вернулся, встал около Малянова и громко сказал:
- Понимаешь, па. Вот вы говорите: книжки, книжки… Иногда попадаются интересные, конечно. Но в основном нудьга. Просто в ваше время других развлечений не было, вот вы и читали день и ночь все, что под руку подвернется. Стихи - давай стихи. Фантастика - давай фантастику. Гессе какие-нибудь невыносимые - давай Гессе…
Малянов, нагнувшийся было, чтобы включить пылесос, опять распрямился. Не без усилий и не без неприятных ощущений - копчик побаливал. Здорово вчера приложился.
Как бы это… чтобы не "Волга впадает в Каспийское море…"
- Железяка, Боб, она железяка и есть. Что ты ей дал - то она тебе и возвращает. Не больше. А чтобы ей что-то давать - нужно самому что-то получать. Если ты перестанешь усваивать новое в пятнадцать лет - так и останешься на всю жизнь по уму пятнадцатилетним. Если в семнадцать - семнадцатилетним. Ну вот представь себе себя в десять лет. А теперь представь, что ты сейчас по уму - десятилетка. Представил? Вот… Лучшего способа узнавать что-то новое, чем читать не тобою написанный текст, люди не придумали.
- Новое… Вот мы "Обломова" когда проходили, мне там фраза запомнилась - как он говорит Штольцу: "И зачем только я помню, что Селевк разбил какого-то Чандрагупту?"
- А зачем тебе набирать в какой-нибудь стрелялке на семь очков больше, чем Володька?
- Потому что я тогда, - и Бобка с изрядной долей самоиронии по-обезьяньи замолотил себя в грудь кулаками, из левого торчала смятая десятитысячная бумажка, - я тогда па-бе-ди-тел!
- Победитель выискался! А слово "ослепительный" в сочинении написал через "ли". "Слепец" у тебя тоже будет "слипец" - дескать, слипся с кем-то?
- Ну это случайно… это я задумался… - виновато забубнил Бобка.
- А читал бы, как мы в свое время, - таких проколов не возникало бы даже случайно. Автоматом бы слова и сочетания откладывались.
Малянов нагнулся и врубил пылесос. "Вихрь" истошно взвыл. Малянов зашаркал щеткой вдоль плинтусов.
Вырастишь сына слишком похожим на тебя - и он станет изгоем. Вырастишь сына слишком не похожим на тебя - и он станет тебе чужим. Вот и выкручивайся.
И тут пришло озарение. Как всегда, неожиданно. Как всегда, в результате не представимого еще секунду назад синтеза. Как всегда: есть, скажем, два факта, и думай над каждым из них хоть до посинения, ничего не придумывается. Нарочно придумать ничего нельзя - хотя мука нарочитого, тягостного, тупого и всегда тщетного придумывания есть необходимый этап работы, запускающий в мозгах какой-то куда более тонкий, неподконтрольный сознанию и удачливый механизм. Уже и думать вроде перестал, вернее, начал думать совсем о другом, потом о третьем - ан бац! Два отдельных факта, каждый в своем ящичке, вдруг совместными усилиями прошибают разделяющую их стенку, соединяются - и высверкивает понимание.
Торфяные болота - это Торфяная дорога. Там, за Старой деревней. А на ней, вынесенный в свое время чуть ли не за город, на чудовищно болотистые пустыри, а ныне оказавшийся в районе новостроек - столь же болотистых, естественно, - стоит завод ЛОМО. А "держитесь поближе к торфяным болотам" - это призыв. Фил мне встречу назначает.
Но почему так нелепо и сложно? Что он играет в игрушки? В детство впал?