У Длинного чудовищно прыгали синие промерзшие губы, не выговаривая согласных, и кожа ни лице от холода стиснулась, как у курицы, в твердые пупырышки. Он хрипел юношеским тонким горлом. Воспаление легких, сразу определил Денисов. Самая ранняя стадия. Это не опасно. В автобусе, прижатый к борту, он сказал, с отстраненной жалостью глядя во вспухшие мякотные продавленные золотушные глаза:
- Я ничего не обещаю…
- Конечно, конечно, - быстро кивал Длинный, роняя печальные капли с носа.
Старуха лежала на диване, укрытая пледом, и восковая серая голова ее, похожая на искусственную грушу, была облеплена редкими волосами. Она открыла веки, под которыми плеснулась голубая муть, - высохшей плетью подняла руку, словно приветствуя. Денисов поймал узловатые пальцы. Сейчас будет боль, подумал он, напрягаясь. Заныли раскаленные точки в висках. Заколебалась стиснутая мебелью комната, где воздух был плотен из-за травяного смертельного запаха лекарств упирающегося в салфетки. Длинный что-то пробормотал. Рассказывал о симптомах. - Помолчите! - раздраженно сказал ему Денисов. Виски просто пылали. Сухая телесная оболочка начала распахиваться перед ним. Он видел хрупкие перерожденные артерии, бледную кровь, жидкую старческую бесцветную лимфу, которая толчками выбрасывалась из воспаленных узлов. Уже была не лимфа, а просто вода. Зеленым ядовитым светом замерцали спайки, паутинные клочья метастазов потянулись от них, ужасная боль клещами вошла в желудок и принялась скручивать его, нарезая мелкими дольками. Терпеть было невмоготу. Денисов крошил зубы. Зеленая паутина сгущалась и охватывала собой всю распростертую на диване отжившую человеческую дряхлость.
- Нет, - сказал он.
- Нет?
- Безнадежно.
Тогда Длинный схватил его за лацканы и вытащил в соседнюю комнату, такую же душную и тесную.
- Доктор, хоть что-нибудь!
- Я не доктор.
- Прошу, прошу вас!..
- Без-на-деж-но.
- Все, что угодно, Александр Иванович… Одно ваше слово!..
Он дрожал и, Точно в забытьи, совал Денисову влажную пачечку денег, которая, вероятно, всю ночь пролежала у него в кармане. Денисов скатился по грязноватой лестнице. Противно ныл желудок, и металлические когти скребли изнутри по ребрам. Медленно рассасывалась чужая боль. Странно, что при диагностике передается не только чистое знание, но и ощущение его. Это в последний раз, подумал он. Какой смысл отнимать надежду? Лечить я не умею. Трепетало сердце - вялый комочек мускулов, болезненно сжимающийся в груди. На сердце следовало обратить особое внимание. Три года назад Денисов пресек начинающуюся язву, "увидев" инфильтрат в слизистой оболочке. А еще раньше остановил сползание к диабету. Сердце так же можно привести в порядок - ходьба, массаж. "Я, пожалуй, проживу полторы сотни лет, - подумал он. - А то и двести. Профилактика - великое дело". Еще два стремительных самолета распороли небо и укатили подвывающий грохот за горизонт. Войны не будет. Идут переговоры. Серый дождь затягивал перспективу улиц. Денисов поднял воротник, старательно перепрыгивая через лужи. "Вот, чем надо заниматься, - подумал он. - Войны не будет. От спонтанного "прокола сути", который возникает только в экстремальных условиях, надо переходить к сознательному считыванию информации. Частично это уже получается. Я могу считывать диагностику. Все легче и легче. Доктор Гертвиг был бы доволен. Но патогенез воспринимается лишь при непосредственном контакте с реципиентом - ограничен радиус проникновения. Настоящие "проколы" редки: Войны не будет. Теперь надо сделать следующий шаг. Решающий. Надо увеличивать радиус. И главное, надо научиться привязывать увиденную картину к реальному миру. Необходим колоссальный тезаурус: до сих пор если кому-нибудь и удавалось прозреть нечто определенное, то такой носитель истины просто не мог объяснить, что именно он видит, не хватало предварительных знаний. Отсюда хаос и туман знаменитых пророчеств древности - Сивилл, Апокалипсиса и самого подлинного Нострадамуса. Я могу наблюдать те или иные процессы, кажется, в мире элементарных частиц, но я совершенно не способен установить координаты увиденного в структуре современной физики… Две синие пульпочки образуют одну зеленую и при этом жалобно пищат, проникая друг в друга, а зеленая пульпочка - не совсем пульпочка, а пульпочка и кренделек, она не существует в каждый отдельно взятый момент времени, но вместе с тем наличествует как сугубо материальный объект, порциями испуская суматошные вопли, чтобы привлечь к себе такие же пульпочки-непульпочки и образовать с ними нечто, представляющее собою дыру в ничто… Вот в таком роде. Невозможно логически интерпретировать картинку. Хлопов пожимает плечами: пульпочки, которые испускают вопли… Чтобы разобраться в деталях, надо сначала досконально освоить новейшую физику и соотнести "образы сути" с уже известными представлениями. Работы на десять лет. А потом окажется, что это вовсе не элементарные частицы, а рождение и гибель галактик или соотношение категорий в типологических множествах".
Он шел по свежему, недавно покрашенному коридору второго этажа, и впереди него образовывалась гнетущая пустота, словно невидимое упругое поле рассеивало людей. Встречные отшатывались и цепенели. Кое-кто опускал глаза, чтобы не здороваться. Все уже были в курсе. "Это пустыня, - подумал он. - Безжизненный песок, раскаленный воздух, белые отполированные ветрами кости. Мне, наверное, придется уйти отсюда. Болихат умер, и они полагают, что это я убил его. Сначала Синельникова, а потом Болихата. Дураки! Если бы я мог убивать!" Неизвестно откуда возник Хрипун и мягко зацепил его под руку, попадая в шаг.
- Андрушевич, - осторожно, как чумной сурок, просвистел он, пожевав щеточку светлых пшеничных усов. - Андрушевич…
- Лиганов.
- Лиганов, - тут же согласился Хрипун. - Андрушевич, Лиганов и Старомецкий. Но прежде всего Андрушевич. Он самый опасный.
Денисов остановился и выдрал локоть.
- Я не сразу сообразил, - потрясенный невероятным озарением, сказал он.
- Андрушевич, Лиганов и Старомецкий. Это все кандидаты в покойники? Вы их уже приговорили - я вас правильно понял?
- Не надо, не надо, вот только не надо, - нервно сказал Хрипун, увлекая его вперед. - Причем здесь покойники? Это люди, которые мешают мне и мешают вам. Так что не надо демонстрировать совесть. Поздно. И потом, разве я предлагаю?.. Нет! Совершенно не обязательно. Можно побеседовать с каждым из них в индивидуальном порядке. Намекнуть… Достаточно будет, если они уволятся…
Задребезжали стекла от самолетного гула. Войны не будет. Уже идут переговоры.
- Я, наверное, предложу другой список, - сдерживая больное колотящееся сердце, сказал Денисов. - А именно: - Хрипун, Чугураев и Ботник. Но прежде всего - Хрипун, он самый опасный.
У Хрипуна начали пучиться искаженные, будто из толстого хрусталя, глаза, за которыми полоскался страх.
- Знаете, как вас зовут в институте? Ангел Смерти, - сдавленно сказал он. - Сами по уши в дерьме, а теперь на попятный? Испугались? И ничего вам со мной не сделать - кишка тонка…
Голос был преувеличенно наглый, но в розовой натянутой детской коже лица, в водянистых зрачках, в потной пшеничной щеточке стояло - жить, жить, жить!..
Казалось, он рухнет на колени.
Денисов толкнул обитую строгим дерматином дверь и мимо окаменевшей секретарши прошел в кабинет, где под электрическим светом сохла в углу крашеная искусственная пальма из древесных стружек, а внешний мир был отрезан складчатыми маркизами на окнах. Лиганов сидел за необъятным столом и, не поднимая головы, с хмурым видом писал что-то на бланке института, обмакивая перо в пудовую чернильницу серо-малинового гранита.
- Слушаю, - сухо сказал он.
Денисов молча положил на стол свое заявление, и Лиганов, не удивляясь, ни о чем не спрашивая, механически начертал резолюцию.
Как будто ждал этого.
Наверное, ждал.
- Мог бы попрощаться, - вяло сказал ему Денисов.
- Прощай.
Головы он так и не поднял.
Все было правильно. Дождь на улице опять усиливался и туманным многоруким холодом ощупывал лицо. Текло с карнизов, со встречных зонтиков, с трамвайных проводов. Денисов брел, не разбирая дороги. Рябые лужи перекрывали асфальт. "Двенадцать приговоров, - подумал он. - Болихат умер, Синельников покончил самоубийством, Зарьян не поверил, Мусиенко поверил и проклял меня. Это пустыня. Кости, ветер, песок. "Скрижали демонов". Я выжег все вокруг себя. Благодеяние обратилось в злобу, и ладони мои полны горького праха. Ангел Смерти. Отступать уже поздно. Надо сделать еще один шаг. Последний. Войны не будет. Суть вещей постигает лишь тот, чья душа стремится к абсолютному знанию. Остался всего один шаг. Один шаг. Один". Он свернул к остановке. Шипели рубчатые люки. Намокали тряпичные тополя. Подъехал голый пузатый автобус и, просев на правый бок, распахнул дверцы.
СООБЩЕНИЯ ГАЗЕТ
Сегодня временному поверенному в делах Пакистана в ДРА был заявлен протест в связи с обстрелом с пакистанской территории афганского населенного пункта Барикот. По нему было выпущено 38 реактивных снарядов,
- в результате четыре мирных жителя убиты и восемь человек ранены.
Еще два взрыва раздались минувшей ночью во французской столице. Один заряд был установлен около представительства частной авиакомпании "Минерва", а второй - рядом с отделением национального управления по иммиграции Иль-де-Франс. Ответственность за эти преступления взяла на себя левацкая экстремистская группировка "Аксьон директ".
Оружейный концерн "Мессершмитт-Бельков-Блом" создал новый тип оружия для усмирения полицией демонстрантов. Это оружие, похожее на фаустпатрон, имеет три вида снарядов: миниатюрные ракеты, которые могут проламывать черепа, шарообразные снаряды из твердой резины и алюминиевые коробки, взрывающиеся в воздухе контейнеры с раздражающим газом.
Под тяжестью неопровержимых улик верховный суд Йоханнесбурга признал виновными трех белых граждан ЮАР в зверском убийстве африканца. Обвиняемые набросились на него на окраине города Грюкерсдорп и, избив, вышвырнули из автомашины на полном ходу. Затем они вернулись, облили африканца бензином и подожгли. Как показало медицинское освидетельствование, пострадавший в это время был еще жив.
9. СЛЕДСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
Первая очередь была пристрелочной, она зарылась в чистом застылом серебряном зеркале осенней воды, взметнув глухо булькнувшие фонтанчики, - вроде далеко, но уже вторая легла совсем рядом, по осоке возле меня, будто широкой косой смахнув с нее молочную, не успевшую просохнуть росу. И тут же ударили шмайсеры - кучно, хрипло, распарывая натянутый воздух. Я присел. Вдруг стало ясно ощущаться тревожное пространство вокруг, открытое и болотистое, поросшее хрупким рыжеватым кустарником.
- Наза-ад!.. - закричал командир.
Ездовые поспешно разворачивали повозки. Передняя лошадь упала, взрыднув, и забилась на боку, выбрызгивая коричневую жижу. Посыпались мешки с мукой.
Сапук яростно рванул меня за плечо.
- Продал, сволочь!
Комиссар, уже на ногах, успел поймать его за дуло винтовки.
- Отставить!
- Продал, цыца немецкая!..
- Отставить!
Мы бежали к горелому лесу, который чахлыми стволами криво торчал из воды. Две красные ракеты взлетели над ним и положили в торфяные окна между кочками слабый розовый отблеск.
- Дают знать Лембергу, что мы вышли к Бубыринской гриве! - крикнул я.
У меня огнем полыхал правый бок, и подламывались неживые ноги. Во весь лес тупо и безучастно стучало по сосновой коре, будто десятки дятлов безостановочно долбили ее в поисках древесных насекомых. Это пересекались пули. Я потрогал саднящие ребра. Ладонь была в крови.
- Ранен? - спросил комиссар, переходя на шаг.
- Немного…
- Прижми пока рукой, потом я тебя перевяжу… Сейчас надо идти, мы просто обязаны выбраться отсюда - ты нам еще пригодишься… Слышишь, Сапук? - головой за него отвечаешь!..
- Слышу…
- Поворачивай на Поганую топь…
- Обоз там не пройдет, - сказал командир, догоняя и засовывая пистолет в кобуру.
- Обоз бросим… Оставим взвод Типанова - прикрывать. Есть еще время. Раненых понесем - должны пробиться…
- Попробуем… Собрать людей!
- Есть собрать людей! Сто-ой!.. Все сюда!.. Разбиться повзводно!..
Местность повышалась, на отвердевшей почве заблестели глянцевитые выползки брусники. У меня звенело в ушах, и неприятная слабость разливалась по всему телу.
Я еще раз потрогал бок.
- Болит?
- Не очень…
- Давай-давай, нам нельзя задерживаться…
Сапук слегка подталкивал. Ноги мои при каждом шаге точно проваливались в трясину. Я хотел уцепиться за край повозки - пальцы соскользнули, редкоствольный сосняк вдруг накренился, как палуба корабля, и похрустывающая корневищная хвойная земля сильно ударила меня в грудь. Я протяжно застонал. Меня перевернули. Из тумана выплыло ископаемое глубоководное лицо Бьеклина.
- О чем он говорил с тобой?
- Кто?
Бьеклин повторил - внятно, шевеля многочисленными рыбьими костями на скулах:
- О чем с тобой говорил Нострадамус?
- Он спросил: нельзя ли приостановить расследование? На пару дней…
- И все?
- Он сказал, что скоро это прекратится само собой, он обещает…
- Не верю!
- Провались ты! Все подробности - в моем рапорте, можешь прочесть…
Тогда Бьеклин взял меня за воротник, будто собираясь душить.
- Ну - если соврал!..
Я лежал на кухне, на полу, и перед глазами был грязноватый затоптанный серый линолеум в отставших пузырях воздуха. Справа находился компрессор, обмотанный пылью и волосами, а слева - облупившиеся ножки табуреток. Бок мой горел, словно его проткнули копьем. Мне казалось, что я немедленно умру, если пошевелюсь. Пахло кислой плесенью, застарелым табаком и - одновременно, как бы не смешиваясь, - свежими, только что нарезанными огурцами, запах этот, будто ножом по мозгу, вскрывал в памяти что-то тревожное. Что-то очень срочное, необходимое. Болотистый горелый лес наваливался на меня, и по разрозненной черноте его тупо колотил свинец. Это была галлюцинация. Я уже докатился до галлюцинаций. Собственно, почему я докатился до галлюцинаций? Следственный эксперимент. Сознание мое распадалось на отдельные рыхлые комки, и мне было никак не собрать их. Янтарные глаза Туркмена горели впереди всего лица: - Глина… Свет… Пустота… Имя твое - никто… Каменная радость… Ныне восходит Козерог… Вырви сердце свое, подойди к Спящему Брату и убей его… Ты - песок в моей руке… Ты - след поступи моей… Ты - тень тени, душа гусеницы, на которую я наступаю своей пятой… - Голос его, исковерканный сильным акцентом, дребезжал от гнева. Он раскачивался вперед-назад, и завязки синей чалмы касались ковра. Ковер был особый, молитвенный, со сложным арабским узором - тот самый, который фигурировал в материалах дела. Наверное, его привезли специально, чтобы восстановить прежнюю обстановку. На этом настаивал Бьеклин, - восстановить до мельчайших деталей. Именно поэтому сейчас, копируя прошлый ритуал, лепестком, скрестив босые ноги, сидели вокруг него "звездники", и толстый Зуня, уже в легком сумасшествии, с малиновыми щеками тоже раскачивался вперед-назад, как фарфоровый божок: - Я есть пыль на ладони твоей… Я есть грязь на подошвах… Возьми мою жизнь и сотри ее… - И раскачивалась Клячка, надрывая лошадиные сухожилия на шее, и раскачивались Бурносый и Образина. Это был не весь "алфавит", но это были "заглавные буквы" его. Четыре человека. Пятый - Туркмен. Они орали так, что в ушах у меня лопались мыльные пузыри. Точно загробная какофония. Радение хлыстов. Глоссолалии. Новый Вавилон. Я не мог проверить - читают ли они обусловленный текст или сознательно искажают его, чтобы избежать уголовной ответственности. По сценарию, текстом должен был заниматься Сиверс. Но машинописные матрицы были раскиданы по всей комнате, а Сиверс вместо того, чтобы следить за правильностью, нежно обнимал меня и шептал горячо, как любимой девушке: - Чаттерджи, медные рудники… Их перевезли туда… Будут погибать один за другим, неизбежно - Трисмегист, Шинна, Петрус… - Почему? - спросил я. - Слишком много боли… - Речь шла об "Ахурамазде", американская группа экстрасенсов. Я почти не слышал его в кошмарной разноголосице голосов. - Вижу, вижу, сладкую божественную Лигейю! - как ненормальная вопила Клячка, потрясая в воздухе растопыренными ладонями, худая и яростная, словно ведьма. Бурносый стонал, сжимая виски, а Образина безудержно плакал и не вытирал обильных слез. Лицо у него было смертельно бледное, нездоровее, студенистое. Наступала реакция. Сейчас они все будут плакать. В финале радения обязательно присутствуют элементы истерии. Я смотрел, как перевертываются стены комнаты, увешанные коврами. Меня шатало. Светлым краешком сознания я понимал, что тут не все в порядке. Эксперимент явно выскочил за служебные рамки. Нужно было срочно предпринять что-то. Я не помнил - что? Врач, который должен был наблюдать за процедурой, позорно спал. И Бьеклин тоже - вытаращив голубые глаза. Будто удивлялся. - Прекратить! - сказал я сам себе. Отчетливо пахло свежими огурцами. Голова Бьеклина мягко качнулась и упада на грудь. Он был мертв.
Бьеклин был мертв. Это не вызывало сомнений, я просто знал об этом. Он умер только что, может быть, секунду назад, и мне казалось, что еще слышен пульс на теплой руке. Ситуация была катастрофическая. Сонная волна дурноты гуляла по комнатам. Мне нужен был телефон. Где здесь у них телефон? Здесь же должен быть телефон! Я неудержимо и стремительно проваливался в грохочущую черноту. Телефон стоял на тумбочке за вертикальным пеналом. Какой там номер? Впрочем, не важно. Номер не требовался. Огромная всемирная паутина разноцветных проводов возникла передо мной. Провода дрожали и изгибались, словно живые, - красные, синие, зеленые, - а в местах слияний набухали шевелящиеся осьминожьи кляксы. Я уверенно, как раскрытую книгу, читал их. Вот это линии нашего района, а вот схемы городских коммуникаций, а вот здесь они переходят в междугородние, а отсюда связь с главным Европейским коммутатором, а еще дальше сиреневый ярко светящийся кабель идет через Польшу, Чехословакию и Австрию на Аппенинский полуостров.
- Полиция! - сказали в трубке.
- Полиция?.. На вокзале Болоньи, в зале ожидания, недалеко от выхода с перронов, оставлен коричневый кожаный чемодан, перетянутый ремнями. В чемодане находится спаренная бомба замедленного действия, Взрыв приурочен к моменту прибытия экспресса из Милана. Примите меры.
- Кто говорит? - невозмутимо спросили в трубке.
- Нострадамус.
- Не понял…
- Нострадамус.
- Не понял…
- Учтите, пожалуйста, - взрыватель бомбы поставлен на неизвлекаемость. В вашем распоряжении пятьдесят пять минут…
Отбой.