- Да, конечно же! - сказал он. - Но вы не понимаете главного. Происшествие с нами - это всего лишь частный случай, послуживший поводом… Мои решения охватывают куда более широкий круг явлений, и наука будущего…
- Значит, все в порядке? - снова перебил его Нарев. Смотрел он в этот миг на Милу. - Что же нам предстоит сделать, чтобы тронуться в путь?
- Ах, господи! - сказал физик. - Ну, хорошо. Для того чтобы от модели перейти к кораблю, нам придется оперировать мощностью порядка… сейчас…
Он помолчал и назвал число.
- Это ведь несложно, капитан?
Капитан ответил не сразу. Он открыл рот и закрыл снова. И лишь после этого отрицательно покачал головой.
- Мы не обладаем и десятой долей этой мощности, - глухо проговорил он. - Это невозможно.
- Простите, что? - сказал физик. - Как это - невозможно?
- У нас неограниченный запас энергии. Но ведь вам не надо объяснять разницу между энергией и мощностью?
В мертвой тишине раздался негромкий свист Нарева.
- Значит, все зря, - резюмировал он.
Физик медленно, непроизвольно поднял ладони и закрыл ими лицо. Тишина зрела, как лавина, готовая обрушиться. В следующий миг Карачаров отнял руки.
- Что вы говорите, Нарев! - крикнул он. - Что - зря? Сделано открытие, а вы…
Он умолк, глядя на людей. Он не встретил ни одного взгляда: все разом опустили глаза.
- Это ведь наука, - пробормотал физик, глядя на чашку с так и не выпитым вином.
Вера вбежала с новой бутылкой и остановилась, пораженная тяжелым безмолвием.
- Не нужно. Уберите, - сухо сказал ей капитан.
10
Ни капитан, ни инженер Рудик, на котором разочарования, кажется, нисколько не отразились, ни на ватт не ослабили освещение пассажирских палуб. И все же на борту стало как будто темнее. Может быть, потому, что люди перестали улыбаться.
Они сидели в каютах или шатались по саду, медленные и сумрачные. Внизу, в бывшей туристской палубе, приборы Карачарова понемногу покрывались тончайшим слоем пыли. Все кончилось, все было потеряно. Переход от надежды к безнадежности тяжелей перехода по бесплодной пустыне, хотя и совершается порой намного быстрее.
В этот поздний час Нарев мог ожидать всего, что угодно - только не того, что Мила окажется в его каюте. Она была одета кое-как - видно, уже ложилась, но какая-то мысль заставила ее вдруг прийти сюда. Может быть, она даже не понимала как следует, что делает - взгляд ее был отсутствующим, выражение лица - растерянным. Во всяком случае, так показалось путешественнику, который и сам растерялся.
- Садитесь, друг мой, садитесь…
- Я? Зачем? Ах, да… Нарев!
- Говорите, я вас слушаю.
- Что происходит? Что с нами станет?
- Не унывать, друг мой, только не унывать! Будем искать… мы найдем возможности.
Вряд ли смысл слов дошел до нее: она была слишком занята своими мыслями и даже не рассчитывала на ответ.
- Скажите - почему? - Выражение ее лица стало брезгливым. - Подумайте, это же страшно… Ах, что я… Разве такой костлявый урод, из одних углов, вечно растрепанный, небритый или недобрившийся, постоянно глядящий куда-то выше тебя - разве он в состоянии спасти нас?
Такая ненависть была в ее голосе, что Нарев опешил.
- Вы несправедливы, Мила. Он…
- Молчите! И он еще ходит с таким видом, словно не он нам, а мы ему нанесли смертельную обиду!
Нарев глядел в потолок. Потом, почувствовав требовательный взгляд женщины, перевел глаза на нее.
- Нарев… вы меня любите?
- Да, - ответил он без колебаний.
- Вы обещали: если никто другой не спасет, это сделаете вы. Сделаете это! Я… Вы будете для меня всем! - Она говорила горячо и, кажется, искренне, плакала и одновременно попыталась улыбнуться. - Я сумасшедшая баба, верно? Но я не могу без сына… Придумайте что-нибудь, Нарев, верните нас на Землю!
Нарев усадил ее. Не было времени раздумывать, прикидывать. Ему самому вовсе не хотелось спешить на Землю: были другие варианты, более интересные, а жизнь на корабле, как он убедился, во многих отношениях была лучше, чем земная. Далась им эта Земля, - подумал он не без досады. Но для Милы он мог решиться и на что-нибудь посерьезнее, чем простой нажим на капитана. Она хочет - что ж, он сделает все. Ей плохо без Земли - значит капитану придется лететь к Земле, хочет он того или не хочет.
- Я понял вас, - сказал он. - Верьте: не пройдет и нескольких дней, как мы уже будем на пути домой. А сейчас идите спать. Отдохнете, успокоитесь… И будьте уверены: я вас не подведу.
Мила, словно очнувшись, внимательно посмотрела на него, потом на себя, чуть покраснела, попыталась оправить туалет, улыбнулась - уже осмысленно, чуть иронически.
- Спасибо, - сказала она. - Я буду ждать.
Нарев кивнул, провожая ее к двери.
Он медлил, не начиная разговора: ожидал, пока Вера оставит их вдвоем. Но девушка, кажется, не собиралась. Нарев вопросительно посмотрел на администратора; сидевший в глубоком кресле администратор едва заметно покачал головой:
- Она может остаться. Как врач, - сказал он.
Нарев протяжно свистнул - мысленно, конечно.
- Хорошо. Администратор, я обращаюсь к вам, как к полноправному и полномочному представителю верховного органа Федерации…
Не так он начал, не так. Он обращался к администратору, а того здесь не было. Не было полномочного и полноправного представителя Совета Федерации: человек этот погиб много недель назад, пытаясь достичь Земли на катере. А здесь, в госпитальной каюте, находился человек среднего возраста - того возраста, когда об ушедших годах уже начинают сожалеть, когда организм все чаще напоминает, что он не вечен, и когда то, что происходит нынче с тобой или рядом с тобой ценится уже выше, чем все, что может произойти в будущем. Совсем с другим человеком разговаривал сейчас путешественник Нарев…
Карский не сказал этого вслух, лишь прикрыл на миг глаза. Потом перевел взгляд на Веру, ставшую так, чтобы он мог ее видеть, и едва заметно улыбнулся ей.
- …Вы представитель Совета и вам принадлежит право отдавать здесь, на борту корабля, приказы и распоряжения, обязательные для всех, включая капитана. Прав я, администратор, или в моих рассуждениях ошибка?
Карский с удовольствием не стал бы отвечать на этот вопрос. Но ответ возник рефлекторно, как если бы он был не человеком, а справочником, и кто-то запросил нужную информацию:
- Власть на корабле осуществляет капитан. В исключительных случаях член Совета может отдавать приказания, и, таким образом, принять на себя власть и ответственность. - Он помолчал. - Конечно, лишь в исключительных случаях.
- Сейчас, я полагаю, именно такой случай. Вы должны приказать капитану совершить переход к Солнечной системе.
Администратор поднял брови.
- Разве его нужно убеждать в этом?
- Его надо убедить в том, что пятьдесят процентов риска - не так уж и много. Что рано или поздно все равно…
Карский слушал, закрыв глаза. Путешественник говорит горячо, напористо - видимо, ему очень хочется на Землю. Это можно понять. Карскому больше никуда не хочется. Потому что тут есть Вера. А будет ли она на Земле? Точнее: будут ли они?
- Все дело в Вере, - невнятно пробормотал он.
- Администратор, капитан не признает категории веры. Он - рационалист. Ему нужно одно из двух: уверенность - или приказ. Стопроцентной уверенности в наших условиях не может быть ни у кого. Значит, остается приказ. Ваш приказ.
Карский смотрел мимо Нарева - на Веру и молчал. Она тоже, без сомнения, хочет на Землю. Это нетрудно понять. А он, Карский, всю жизнь полагал, что он - для людей, а не наоборот.
- Да, - сказал он ровно. - Я прикажу. Я имею на это право.
- Да, администратор. Слушаюсь, администратор.
- Минуту, капитан. Я знаю, что вы человек дисциплинированный. Но сейчас нужно другое: нужно, чтобы вы выполняли мое пожелание… мой приказ, как свое собственное решение.
- Я выполню приказ.
- Вы сами говорили мне, капитан, что собирались вернуться в окрестности Солнечной системы, чтобы там ожидать…
- Да. Но ведь - будем говорить откровенно. Вернуться и ждать. Чего ждать? Я, конечно, вернулся бы, если бы сам переход не грозил никакими неприятностями. Сейчас не так. Для чего же возвращаться? Земля может найти способ через год. А может - через двадцать. Что останется от нас через двадцать лет? Тут мы хоть не видим ни Земли, ни даже Солнца. А там…
- Вы сказали, вернуться и ждать? А почему не выразиться короче: просто - вернуться?
- Не понял вас.
- Это меня удивляет. Насколько я знаю, Карачаров нашел способ…
- В теории, администратор. Использовать его на практике мы не можем.
- Почему?
- У нас не хватит мощности.
- Полагаете ли вы, что и Земля не обладает нужными мощностями? И что она не сможет создать в пространстве необходимые условия - если вы окажетесь на достаточно близком от нее расстоянии, чтобы вступить в переговоры и передать, что вам нужно для осуществления эффекта Карачарова, скажем так. Вы признаете наличие такой возможности?
Капитан встал.
- Разрешите сказать?
- Слушаю.
- Земля многое потеряла, когда вы не смогли занять свое место в Совете.
- Благодарю.
- Разрешите идти?
- Да. Я очень рад.
- Благодарю, инженер, - сказал Нарев. - Чай - в другой раз, у меня мало времени. Итак, что вы мне ответите?
- Что касается батарей, - сказал инженер неторопливо, - то ничего нового я не скажу. Что можно - сделаем. Негодные пластины выкинем. Постараемся сделать некоторое количество новых. Конечно, они будут не совсем такие: кустарщина все-таки. Учтите при этом, что и у тех, оставшихся целыми, структура тоже нарушена. Но, может быть, один раз и удастся войти и выйти благополучно. Если же понадобится еще один нырок, то я постараюсь перед ним привести все свои дела в порядок. А в общем, моя задача - выполнять.
- Инженер, а если бы вы оказались на корабле один в аналогичном положении и вам пришлось бы решать этот вопрос для себя - вы полетели бы?
- Один - да, - не колеблясь, ответил Рудик.
Нарев улыбнулся.
- Не кажется ли вам, - сказал он, - что было бы проявлением крайнего эгоизма - не сделать для других того, что вы сделали бы для себя?
Людей для участия в ремонте Нарев подобрал без труда. Их нужно было немного, и особой квалификации не требовалось. Это были Еремеев, Истомин и Петров. К Петрову Нарев испытывал странную тягу, хотя почти не разговаривал с ним.
Обычно такой ремонт не делают на кораблях, потому что ни один мало-мальски понимающий инженер не позволит так загнать машину. Приведение пластин в порядок заняло более месяца. И заметно было, как на протяжении этого времени в салоне и каютах корабля воцарялось все более бодрое настроение.
Снова можно стало жить не для себя. Жить ради себя эти люди не умели и не понимали, что это значит и как делается. Сейчас жизнь вновь обретала полноту.
Из своей каюты физик выходил ночами, когда все спали, устав за день. По ночам он испытывал чувство голода. Он спускался на кухню, где дремали парящие автоматы, и ел то, что подворачивалось под руку. Затем долго бродил по пустынным палубам, и ему казалось, что жизнь уже прервалась и он ходит по вымершему кораблю.
Он поднимался в обсерваторию или выходил на прогулочную палубу, но в конце концов путь его неизменно завершался внизу, в бывшем туристском классе, бывшей лаборатории. Теперь физику казалось, что часы, проведенные здесь, были лучшими в его жизни. Возможно, он не ошибался.
В лаборатории все осталось таким же, как в день опыта: люди избегали заходить туда, где их надежда получила решающий удар. Только боксер снова и снова выходит на ринг, где ему уже приходилось испытывать на себе тупую силу крюков и прямых, падать и снова подниматься.
Физик стоял, уткнувшись лбом в прозрачный купол своей установки, или медленно бродил вдоль стен, касаясь руками кабелей и трубопроводов. Он думал о том, что установка могла бы еще послужить для опытов, но у него недоставало сил делать что-то, в чем, он знал, больше не было никакой необходимости. Физику всю жизнь мнилось, что знания, к которым он неизменно стремился, нужны в первую очередь ему самому, как воздух, хлеб и вода. То, что знания эти переходили от него к другим людям, казалось ему вторичным и не столь важным: это было неизбежно - и только. Теперь он с ужасом убедился, что все обстояло не так.
Когда он вернулся в лабораторию впервые, то хотел повторить тот самый, уже удавшийся опыт: на одном примере трудно построить теорию. Ему казалось: то, что люди не захотели (как он полагал) по достоинству оценить сделанное открытие, не должно было выбить почву у него из-под ног. Он искал и находил в истории науки множество примеров, когда ученые, сделавшие крупные открытия, в лучшем случае оставались непризнанными и незамеченными. Бывало, их осмеивали. А порой убивали. Так что с этой точки зрения он, по меньшей мере, не был одинок.
Так он убеждал себя, повторяя, что ученые эти до последней возможности продолжали заниматься своим делом, хотя им нередко мешали. Ему же никто не мешал, никто не отнял у него права и возможности теоретизировать и даже экспериментировать дальше.
С такими мыслями спустился он в лабораторию - и вдруг с ужасом понял, что ему неинтересно. Работа больше не привлекала его, результаты не вызывали любопытства.
Физик, наоборот, ощущал, что каждая новая крупица знаний станет для него источником новых мучений: знание есть то, чем обладают люди, а не кто-то один. Писатель, узнав о мучениях физика, сказал бы, что именно такая боль терзала, наверное, в свое время Пандору, получившую в собственность таинственную шкатулку.
В первый вечер физик подумал, что дело лишь в усталости. В следующий раз он чувствовал себя значительно лучше: ожидание предстоящей работы помогло ему в какой-то степени прийти в себя. Но, войдя в лабораторию, он ощутил, что испытывает к своим схемам лишь отвращение, как ко всякой вещи, упрямо напоминающей о нашем позоре.
Тогда он пропустил несколько ночей. А сегодня не смог даже сосредоточиться на мысли о работе и лишь пытался удержать эту мысль, упорно ускользавшую от него, словно рыба, когда ловишь ее руками.
Он понял, что теряет контроль над собой и что это приведет его к безумию.
Это было страшно. И он решил перебороть себя и сделать хоть что-нибудь. Проверить готовность аппаратуры, например. Карачаров знал, что порой бездумная, чисто механическая работа способна пробудить в человеке интерес к более сложным действиям.
Он включил ток и услышал тихое гудение соленоидов. Физик несколько раз прибавил и убавил мощность, потом медленно довел ее до предельной и, глядя на приборы, убедился, что соленоиды создают надежное поле.
Странный покой снизошел на него. Полубессознательно он переходил от одной группы приборов к другой, руки производили нужные включения и переключения, и, наконец, он оказался перед пультом, у которого стоял в момент своего единственного и победоносного эксперимента.
Руки осторожно приподняли прозрачный колпак и поместили пылинку - несколько сотых долей кубического миллиметра - в нужную точку на устойчивом постаменте. Потом прозрачный колпак снова опустился, пальцы тщательно затянули все винты. Правая рука легла на выключатель насоса. Где-то глубоко внизу насос заработал, и откачиваемый воздух зашуршал в трубопроводе.
Стрелка манометра скользнула влево. Теперь она находилась недалеко от нуля. Глаза заметили это, информация ушла к нейронам мозга. Руки, получив приказание, действовали дальше. Левая скользнула вперед и нашла самый дальний переключатель. Если повернуть его - сработают реле, и поток энергии из питателей хлынет в установку, изгибая пространство и сопространство в то, что физик называл петлей. Правая рука снова легла на регулятор поля, которому и в этот раз следовало втащить пылинку в деформированное пространство, протащить сквозь петлю и извлечь - но уже с обратным знаком.
Левая рука включила энергию. Зеленоватое сияние - крохотная искорка - возникло под прозрачным куполом. Карачаров механически отметил, что деформация пространства совершалась. Он включил магниты и стал постепенно увеличивать мощность тока. Эти магниты могли бы поднять вагон, но их едва хватало, чтобы протащить сквозь сопространственную петлю крохотную пылинку: такие требовались при этом энергии.
Железная пылинка покоилась на постаменте. Управляя приборами, Карачаров медленно сближал с нею зеленую искорку. Миг - и они совместились, и тут же автоматически включились на полную мощность магниты. Пылинка скрылась, перестала существовать в этом пространстве. Карачаров медленно вращал ручку. Пылинка вынырнула. И в то же мгновение раздался удар.
- Слышишь?
- Что?
- Кажется, взрыв…
- Разве?
- Я слышала. Погоди…
Вера приподнялась, но рука Карского, обнимавшая ее за плечи, не позволила встать.
- Не уходи, - шепнул он.
- Я хотела только посмотреть… Я боюсь.
- Все тихо. Наверное, показалось.
Пальцы правой руки медленно поворачивали регулятор, левая выключила поле. Карачаров перевел дыхание, вытер пот. Огляделся.
Как и в первый раз, эксперимент прошел нормально - и как тогда что-то взорвалось в стороне, где ничто, казалось бы, не влияло на знак вещества. Взрыв слегка повредил переборку, но дело было не в его силе, а в том, что он был каким-то образом связан с изменением знака пылинки. Какова его сущность? Над этим следовало подумать.
Выключив установку, физик поднялся в свою каюту и там, улегшись на диван и закинув руки за голову, стал неторопливо, методически продумывать случившееся. Мысль о ненужности и его опыта, и этих размышлений как-то сразу отошла на задний план.
И в первый, и во второй раз взрыв произошел на определенном - приблизительно одном и том же - расстоянии от области пространства, где пылинка из антижелеза меняла знак и вновь появлялась в обычном пространстве. Взрывы совершались именно в тот миг, когда пылинка появлялась. В чем причина взрыва? От чего зависели его расстояние и мощность? От массы вещества? От затрачиваемой энергии? Каков механизм явления?
Карачаров сел, взял элограф и занялся подсчетами. Он считал недолго и, выведя зависимость, задумался над возможностью ее проверки. Ставить подобные эксперименты на корабле было опасно, но где еще найти подтверждение - или опровержение - своих выводов?