По улицам еще бродят люди, но город уже мертв, пораженный взаимной ненавистью, захваченный набирающими власть существами с паранормальными способностями. Не осталось ничего святого, всем заправляет денежный разум, и не всегда можно понять, реальность перед тобой или бред воспаленного воображения. И только один человек может все исправить, но нужно ли ему это.
Содержание:
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА НУЛЕВАЯ 1
Сплетение первое - МЕЛЬКОМ О ПОРНОГРАФИИ 2
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ПЕРВАЯ 16
Сплетение второе - ШИЗОФРЕНИЯ КАК ОНА ЕСТЬ, ИЛИ "ЖЕЛТЫЙ ДОМ" 17
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ВТОРАЯ 27
Сплетение третье - БОЛЬНИЧНЫЕ СТРАСТИ 27
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ТРЕТЬЯ 38
Сплетение четвертое - СТРЕЛЬБА ПО ЖИВЫМ МИШЕНЯМ 39
Сплетение пятое - ПРОВЕРКА НА ВШИВОСТЬ 55
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ 65
Сплетение последнее - О ДРУЖБЕ 65
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ПОСЛЕДНЯЯ 68
ЭПИЛОГ 69
Владимир ДАНИХНОВ
БРАТЬЯ НАШИ МЕНЬШИЕ
Названия фирм, торговых марок и так далее искажены нарочно. - Примеч. автора.
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА НУЛЕВАЯ
Моя клетушка серая и печальная: влажные пятна темнеют на оштукатуренном потолке, в углах свисает паутина, железная с ржавыми пружинами кровать скрипит при каждом движении, а полосатый матрац настолько зарос застарелой грязью, что его невозможно отстирать. На серой подушке нет наволочки, а простыня застирана до дыр; в уголке ее расплылся чернильный штемпель - инвентарный номер. По ночам в камере холодно, и я кутаюсь в простынку изо всех сил, но все равно не могу согреться и под утро превращаюсь в натуральную ледышку. Оттаиваю утром на завтраке. Столовая хорошо прогревается, и там я досыпаю: медленно жую и клюю носом. Ускоряюсь к моменту, когда охранники начинают поигрывать дубинками - значит, время завтрака подошло к концу и надо закругляться. Доел - не доел, их не интересует.
Соседей по камере у меня нет, все-таки я не обычный заключенный; в камере напротив тоже сидит одиночка. Кажется, бывший мэр города. У мэра красное лицо, короткие седые волосы, подслеповатые глаза, которые он все время щурит, и эспаньолка; а еще у него нос картошкой и щеки, лоснящиеся, будто от жира.
Мне прекрасно видно мэра, потому что дверь в мою камеру не обычная железная с оконцем сверху, а решетчатая, как в западных тюрьмах. У него - такая же. Мы сидим в тюрьме экстра-класса, построенной по европейскому образцу.
Я завидую мэру: ему выделили маленький цветной телевизор с рогатой антенной и зеркало на стену, возле которого мэр бреется по утрам. Каждый день один и тот же смуглолицый охранник, у которого вечно грязный воротничок, приносит ему газеты и журналы. Мэр цепляет на широкую переносицу круглые очки с толстыми линзами и внимательно читает. На нем всегда чистые отутюженные брюки и серый пуловер или теплая рубашка в клетку. Мэр совсем не похож на арестанта, скорее походит на доброго дядюшку, с которым хочется немедленно поделиться самыми страшными своими проблемами.
Из моей камеры картинку на телевизоре не видно, и я слушаю его вместо радио, узнаю много нового. Иногда проскакивает что-то обо мне, но мельком и с долей скептицизма. В меня не верят.
Это смешно.
Еще смешнее то, что я могу выбраться из камеры в любой момент, но не делаю этого.
Боюсь.
Однажды политик из камеры напротив не выдержал, отложил газету, подошел к решетке, держа руки в карманах, и крикнул:
- Эй, ты!
Я лежал на кровати и насвистывал под нос песенку Битлов, "Желтую подводную лодку". Политику ответил не сразу, потому что как раз в ту секунду чрезвычайно сильно злился, что у мелкой политической сошки есть телевизор, а у меня, во всех смыслах великого человека, нет. Потом любопытство взяло верх..
- Ну?
- Говорят, ты что-то знаешь об этих… ну… черных пятнах, в общем.
- Скарабеях?
Он замялся; ответил не сразу, пережевывая слова, как кислый щавель:
- Ну да. О них.
- А почему тебя это интересует?
Я спрыгнул с кровати и потянулся. Чтобы согреться, пару раз присел на месте, разводя руки в стороны; при каждом выдохе из моего рта вырывалось облачко пара. Черт возьми, они собираются топить?
- Просто так, - соврал политик и почесал безразмерный свой нос.
- Кстати, - сказал я, - люди, которые чешут нос вовремя разговора, - врут.
- Просто так… - повторил, растерявшись, политик.
- Ну раз просто так - ничего тебе не скажу. Я показал ему дулю.
От такой наглости мэр остолбенел и спросил со злобой:
- Издеваешься? Думаешь, круче тебя никого не найдется?
- Скорее, не люблю, когда меня держат за дурака. Быть может, тебя приставили ко мне специально. Как тебе такая идея? Вызовешь на откровенный разговор и доложишь наверх. А может, тебе и докладывать не надо. Может, у тебя к пузу скотчем прилеплен крохотный микрофон.
Он кивнул; понял, мол. Стянул пуловер и кинул его на нары; туда же отправилась и борцовка.
Я увидел его накачанный живот, заросший черными волосками, и татуировку возле пупка. С живота на меня глядела вытатуированная Снежная королева в черных очках и с массивным крестом на высокой груди; пальчики ее, удлиненные ногтями, крепко сжимали окровавленный стилет.
Я посмотрел выше. На груди у политика, чуть правее сердца, пульсировало черное в серых масляных разводах пятно.
- Понятно, - произнес я со значением.
- Чего тебе понятно? - взвился он.
- Понятно, что не сдашь… - ответил я.
- В новостях говорят, что собираются проверять всех, - помолчав, пробормотал политик. - Что собираются сгонять таких, как я, в концентрационные лагеря. А я не хочу в лагерь. Я даже в пионерский лагерь дитем не ездил.
- Что-то новенькое, - буркнул я.
- Про пионеров?
- Про Освенцимы доморощенные.
- Эта гадость проросла позавчера, пока я спал! - воскликнул политик. - Вечером ее еще не было, а утром - вот, полюбуйтесь! Я два дня не принимал душ, притворялся больным, боялся, что заметят. Но нельзя же так вечно! Я всю жизнь работал, пробивался наверх, надеялся, что труд сделает меня свободным… А тут… послушай… ты ведь знаешь… должен знать, по крайней мере. Как убрать эту гадость?
- Никак, - честно ответил я.
- Но… может, операция?
- Думаю, во время операции ты умрешь. Впрочем… говоришь, таких, как вы, собираются сгонять в лагеря? Наверняка медики там будут экспериментировать, будут резать и сшивать. Вдруг что-то получится? Можешь проверить. Удачи.
- Я не хочу, - тихо сказал мэр и почесал темечко. - Слушай… ты помоги мне… У меня на воле много друзей, денег полно. Заначка есть - на всю жизнь хватит и мне, и тебе. А хочешь, рванем вместе на Мальорку или на Кипр; или, может, в Болгарию? София, ты был там? У меня в Софии родственники. У меня папа встретил маму в Золотых Песках… Я ведь знаю - ты можешь отсюда бежать; сейчас люди говорят о мистификации и о том, что бойню в парке Маяковского инсценировали спецслужбы. Но я помню. Помню тот день: я был возле Ледяной Башни и многое видел, и тебя видел тоже. Помоги мне, а?
Я молчал. Радиотелевизор молчал тоже; оставалось только думать и вспоминать, а тягучий голос политика мешал, напоминая назойливую муху в жаркий и липкий июльский вечер.
- Эта черная гадость бесит меня, - говорил мэр. - Мне кажется, она пульсирует. Иногда я просыпаюсь среди ночи, а в ней что-то бьется, что-то живое; эта штука ищет путь наружу, хочет разодрать мою грудь и выползти…
- Да ты ужастиков насмотрелся!
- Язвишь? - Политик нахмурился.
- Не кипятись. Еще что-нибудь необычное заметил?
- Да, - ответил политик, и его голос эхом прокатился по пустому коридору. - Если чуть напрячься, я вижу твои внутренние органы. Сердце, печень, желудок. Они… оранжевыми пятнами выделяются в тебе; я вижу, когда твое сердце бьется быстрее. Я вижу твой мозг, весь в белой паутине… Слышишь, я не хочу это видеть! Избавь меня!
- Как же я тебя избавлю? - Я прилег на бок и с насмешкой поглядел на него. - У меня опухоли нет.
Он растерялся:
- Но я думал…
- А ты меньше думай, дружище. Думать вредно. Вот, например, стоишь ты посреди улицы, а тебе навстречу несется КамАЗ. И ты думаешь: "Вот ведь, собака, несется, понимаешь, навстречу. Убегать или нет? С одной стороны, не трамвай, объедет, а с другой - вдруг за рулем сидит пьяный водитель; или, может, он уснул? Вот и…" - тут тебя размазывает кровавой лепешкой по горячему гудрону, и ты перестаешь думать.
Мэр глядел на меня, вылупив глаза, и все время открывал рот, словно хотел что-то возразить, но не решался.
- Поднеси зеркало к решетке, - попросил я.
- Чего?
- Сними со стены зеркало и поднеси к решетке. Я хочу посмотреть на свое отражение.
Мэр удивился, но послушался. Снял зеркало с гвоздика и прижал к решетке. Я посмотрел на свое отражение; оно кривило разбитые губы в ухмылке, подмигивало заплывшим правым глазом и шмыгало сломанным носом. Отвратительное зрелище.
- Зачем тебе это? - спросил испуганный мэр.
- Я вижу, - сказал я тихо. - Вижу, что мне пора бежать.
Заскрипела дверь в конце коридора. Лампочка под потолком мигнула, а в наш печальный закуток проник упитанный охранник в поношенной форме защитного цвета с кипой газет и журналов под мышкой. На запястье у мужика дребезжала связка ключей, а лицо у него было бледное, с болезненным румянцем на скулах. Он шумно дышал, шмыгал носом и чесал голову у виска, рядом с околышем. Увидев охранника, мэр уронил зеркало, подхватил борцовку и дрожащими руками прижал ее к груди, закрывая пятно.
- Газеты, господин политик, - пыхтя и отдуваясь, сказал охранник. - Свеженькие, что-то о новой эпидемии и об очередной вакцинации населения. Вам будет интересно.
- Как я уже сказал, думать - вредно, - повторил я, внимательно разглядывая висок толстяка. - Думают ремесленники, а гении действуют интуитивно; у гениев есть талант не думать, не задумываться над каждым своим шагом. Гению приснился сон - он выдумал таблицу элементов. Ему треснуло по голове яблоко - вывел законы гравитации. А ремесленника можно закидать хоть тонной яблок - толку будет чуть. Разве что помрет. Я к чему? Я к тому, что именно поэтому выживают гении. Пока ремесленник будет, пуская слюни, глядеть на фары приближающегося КамАЗа и раздумывать, как поступить лучше, талантливый доверится интуиции и прыгнет. Единственная проблема, что он сам не знает, куда прыгнет, потому что подчиняется… да-да, интуиции. И только ей. Талантливый может прыгнуть не только в сторону, но и на встречу автомобилю.
Охранник, который только что почесывал висок, выронил журналы и схватился обеими руками за голову; он открывал и закрывал рот в беззвучном крике, а потом упал на колени и захрипел; фуражка его отлетела в сторону, глазные яблоки покрылись сеткой лопнувших сосудов, а из носа потекла кровь.
Потом охранник лег на пол и тихонько застонал, а ноги его вяло дергались и чертили в пыли на полу кривые.
Мэр испуганно смотрел на меня и кричал:
- Что ты с ним сделал?! Что?! Ты и со мной так можешь сделать?! Да?! Скажи! Скажи!!
- Успокойся… ты бежать хотел или как?
Мэр кивнул. Но еще пару минут не мог отлепиться от стены, сжимал потными ручищами борцовку и глядел на охранника.
- Камеры… - пробормотал он наконец.
- Камеры, камеры, - зло ответил я, наклонившись к полу. - Мне, чтоб ты знал, вообще не разрешили бежать. Так прямо и сказали: не советуем тебе бежать. Хуже, мол, будет. Не думаю, что блефовали. Впрочем, какая теперь разница? Ты лучше придумай что-нибудь, чем можно достать эту связку, которая так неудобно прицепилась к запястью жиртреста.
Сплетение первое
МЕЛЬКОМ О ПОРНОГРАФИИ
Был бы Фрейд моим отцом, убил бы…
Студент психфака
Укол собрался делать крупный мужик лет сорока, краснолицый и с жесткими волосками, которые торчали у него из ушей. У мужика был голодный, затравленный взгляд, а на белом халате тут и там виднелись желтые пятна. Он приказал мне спустить штаны, а потом долго и ожесточенно тер кожу на заднице ваткой, смоченной спиртом. От мужика пахло дешевым табаком и тройным одеколоном, и он скорее напоминал бывшего зэка, но совсем не медбрата. Обстановка в комнате, кстати, тоже не обнадеживала. На когда-то белых кирпичных стенах висели плакаты тридцатилетней давности, а в открытое узкое окошко под потолком тянуло гнилью, потому что вдоль стены с той стороны стояли мусорные контейнеры.
Еще в комнате был белый металлический шкаф с прозрачными дверками, в котором было полно желтых непрозрачных ампул, и странное устройство на стенде, похожее на осциллограф. Мужик засовывал в специальный паз в устройстве ампулу, смотрел на график, который появлялся на зеленом экране "осциллографа", и только потом набирал жидкость из ампулы в одноразовый шприц.
За хлипкой деревянной дверью перешептывались мужчины и женщины, которые ждали своей очереди. Иногда они хохотали, и старческий голос успокаивал их: "Тише, господа! Здесь же дети!"
Игла воткнулась в ягодицу. Я скривился от боли и сказал:
- А чего, в самой поликлинике нельзя было укол сделать? Там медсестры. Они нежно колют. Приятно.
- Приказ такой, - угрюмо ответил медбрат, стремительным движением прижав ватку к ранке. - Следующего позовите.
Надавив пальцами, я протер ранку и выкинул ватку в урну, забитую битым стеклом и такими же ватками. Подтянул брюки и вышел в узкий коридорчик, где было душно и пахло потом, а люди толкались и не хотели уступать друг другу очередь. Я буркнул под нос: "Следующий!" - и стал проталкиваться к выходу.
У обитых коричневым дерматином дверей меня ждал Игорек. Прислонившись к дверному косяку, он скучающе почесывал небритую щеку и изучал плакат на стене. На плакате было написано: "Беспокоиться не о чем! Мясной кризис закончится в течение года!! Прогнозы профессионалов!!!" Ниже лепились друг на друга колонки текста, полные показного оптимизма и изрядно сдобренные восклицательными знаками. Рядом с заглавием художник намалевал большелапую, с клювом, как у вороны, черную курицу. Птица подмигивала читателю шафрановым глазом и всем своим видом обещала скоро вернуться в виде жареных крылышек и ножек.
- Ну как, проткнули задницу? - весело поинтересовался Игорек.
- Ирод там какой-то работает, а не медбрат, - зло отвечал я.
- Профессионал… - смакуя слово, сказал Игорь. - Знаешь, Киря, кто такие профессионалы? Нет, не те, которые знают больше других, иные: они кричат на каждом углу, что знают больше других. Как эти вот, например. - Он ткнул пальцем в плакат и постучал по куриному клюву.
- Опять на философию потянуло? - буркнул я, почесывая задницу. - Чтоб ты знал, санитар воткнул в меня иглу так, будто хотел продырявить насквозь. До сих пор болит. Наверное, он работал в гестапо в прошлой жизни. Я видел это в его глазах. Я видел это в его манере держать шприц.
- Забей, - предложил Игорь. - Ну что, на консультацию пойдем сегодня?
Я скривился:
- Не хочу. После всего - выходной мы заработали. Пошли гулять.
- Диплом на носу, а ему все гулять! - возмутился Игорь. - Выгонят к чертям, загребут в армию, что будешь делать?
- Служить.
- Опять остришь, Кирятор?
- Сам же предложил - забить.
- Я не про то.
- Зато я про это.
- Ладна-а… Деньги у тебя есть?
- Не-а.
- Тогда пошли на Голубиное Поле. Авось и сегодня нам что-нибудь перепадет.
Через сумрачные дворы, закрытые от голубого неба кронами деревьев, мы потопали навстречу солнцу, на восток то есть. Стоял май, природа цвела и зеленела, а с ветки на ветку прыгали, радуясь хорошей погоде, выжившие после зимы воробьи. Под ногами, как напоминание о голодном времени, хрустели сгнившие за осень листья и веточки. За эту зиму я похудел килограммов на десять, а Игорь так и вовсе напоминал ржавую железнодорожную рельсу.
Народа на улице было мало. Кто-то спал, суббота все-таки, а кто-то стоял в очереди на укол. По радио вчера передавали, что человеку подхватить мясной вирус тяжело, но возможно, поэтому советовали не уклоняться от прививок. Уклонистов было мало. За теми, кто все-таки уклонялся, приходили суровые милиционеры с горящими глазами, били дубинками по голове и почкам и ставили в самый конец очереди.
Мы миновали несколько старинных хрущевок и оказались в Шалыкинском переулке. Здесь отродясь не водилось асфальта, а многоэтажные дома заменяли покосившиеся домики из красного кирпича с обязательной верандой, оплетенной диким виноградом, и проржавевшим железном забором. На скамеечках перед домами сидели старики,, а рядом в песочке или прямо на дороге ковырялись малыши с ведерками и совочками. На нас, чужаков, старики поглядывали с подозрением. Игорек принял независимый вид, сунул руки в карманы и, небрежно насвистывая, двинулся вперед, перепрыгивая кочки и колдобины. Я догнал его и пошел рядом, тоже независимо и тоже перепрыгивая кочки и колдобины. Игорька я почитал за кумира. Тайно, конечно.
- Местные нас недолюбливают, - шепнул я другу.
Друг через шаг поплевывал по сторонам, но видно было, что волнуется: он шмыгал носом.
- Ничего, тут одно старичье, мужики и бабы сейчас трясутся от страха, но делают уколы. - Игорь подмигнул мне. - Все будет в ажуре.
Мы миновали несколько дворов, а потом свернули на едва приметную тропинку, с одной стороны которой землю резал глубокий овраг, заросший бурьяном, а с другой теснились гаражи, фасадом глядящие на тихий Кузьминский переулок.
- Машке говоришь, откуда деньги берутся, Кирчик? - спросил Игорь.
Я помотал головой:
- А ты Наташе?
- Нет, ты что! Она у меня убежденная "зеленая". Хотя до кризиса, помнится, лопала все подряд; теперь только овощи ест. Оно и к лучшему, останется худенькой и сексапильной.
- Да ладно. Она у тебя и так тонкая как тростинка, - возразил я. - И сексапильная.
- А ну - цыц! Только я имею право называть Наташку сексапильной, Кирикс.
- Все равно она худющая.
- Ну-у… девушкам худеть всегда полезно. Это один из множества маленьких смыслов жизни, из которых потом складывается огромный и непонятный мне Женский Смысл.
- Скажешь тоже! - буркнул я, старательно проговаривая в уме и запоминая фразу.
- С Эдиком, Эдмэном нашим, если что-нибудь достанем, поделимся?
- Да пошел он! Сидит и вечно ноет. Надоел он мне. Дал Бог соседа по комнате. - Я скривился.
Игорек покачал головой:
- Нормальный он парень. Просто закомплексованный по самое не могу. Надо нам чаще его с собой брать. Может, поумнеет и пиво пить научится. Водку опять же. Водка полезная. Она учит жизни.
- Не думаю.
- Что водка учит жизни?
- Что Эдик захочет ее пить.