Это случилось примерно через месяц после Лешиной грандиозной покупки и после того, как я еще меньше стал уважать Громова, потому что ощутил себя пассивным, но все-таки машинофобом.
"Друг машины, - сказал я себе, ворочаясь в постели за день до случая, - мой враг".
Спать не хотелось, на улице скулили собаки и матерился живодер, свободное место рядом бесило, а пустая подушка издевательски белела в темноте. Я отвернулся в другую сторону и, чтобы отвлечься, размышлял, как все-таки это гнусно - подделывать человека.
Нет. я рассматривал проблему не с этической точки зрения, да и возможный захват роботами власти на Земле всерьез не воспринимал. Пытаясь разобраться в своей неприязни к роботам, я размышлял так: "Каждый человек в мире, несмотря на заверения, считает, что материя вторична, а сознание первично, и, по-хорошему, каждый уверен, что в мире существует только он один, а все остальные - куклы и марионетки, разбросанные по его вселенской личности для его же услады; призваны они, в общем, делать жизнь нашего маленького бога повеселее.
Итак, если учесть, что в мире живет примерно четыре миллиарда людей и три миллиарда девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять из них хотя бы на подсознательном уровне считают меня дешевой марионеткой, - есть отчего впасть в отчаяние. Единственное, что хорошо, так это то, что рождаемость и смертность на планете стабилизировались, то есть число народа, который верит в мою неуникальность, не растет. Но есть и плохая новость: изобрели роботов, обладающих искусственным интеллектом, они пришлись по вкусу людям, в основном озабоченным, и их производят все больше. Роботов, а те озабоченных, конечно; и каждая металлическая сволочь наверняка считает меня плодом своего воображения".
Мысль показалась забавной, и я отвернулся от стенки, чтобы растолкать Машу и поспорить с ней на эту тему, однако меня ждало горькое разочарование: Маши рядом не было.
Вместо того чтобы дальше думать о вечном, я схватил краешек Машиной (когда-то Машиной!) подушки, запихнул его в рот и крепко-крепко сжал зубами; сделал это, чтоб не завыть от ощущения полнейшей безнадеги, что ударило в виски головной болью.
В таком положении и уснул.
Утро запуталось в гардинах, солнечный зайчик, не по-осеннему юркий, пощекотал мою небритую щеку, а громкий стук в дверь безжалостно царапнул барабанные перепонки. Вяло бранясь, я выплюнул изо рта краешек жеваной наволочки, потянулся, подпрыгнул на кровати и стал вслепую засовывать ноги в шлепанцы, через пять минут неимоверного напряжения все-таки всунул и пошел открывать, шлепая тапками по скользкому паркету. Глянул в глазок, зевая и разлепляя веки.
У порога стоял Леша Громов, что и требовалось доказать.
- Кирюха, нужна помощь!
- Еще одного робота купил, глупый Громов?
- Не придуривайся, это срочно!
- Туалетная бумага закончилась, глупый Громов?
- Кир!!
- А что, туалетная бумага очень важна: если ее не станет, тогда и до конца света немного останется.
- Кир! Бог, он хоть и лиходей, но тебя накажет!
Бормоча под нос нелицеприятности в Лешкин адрес, я повернул ключ в замке и открыл дверь - нешироко, только чтобы просунуть нос и сказать:
- Чего тебе, негодяй Громов?
- Мне надо на часок смотаться на работу, а потом я вернусь.
- И?
- Посидишь пока с Колей?
- И?
- Что "и"?? Посидишь?!
Я прикинул - до выхода на работу еще два часа, уснуть уже не смогу, раз встал и открыл; к тому же особых проблем с роботом-аутистом не намечалось. Опять же можно его не ненавидеть, потому что роботы-аутисты, наверное, не считают себя единственными во Вселенной и потому что с таким же успехом можно ненавидеть резиновых женщин в секс-шопе.
Я кивнул:
- Сейчас, сейчас. Помолюсь только…
Громов нахмурился:
- Не говори о том, в чем не разбираешься, Полев, и не трогай божественное грязными своими лапами.
- А сам-то? Каждые пять секунд Господу проклятия шлешь!
- Я в него верю, по крайней мере, и уважаю как достойного противника, быть может, когда-нибудь и примирюсь. Тебе же, атеисту и безбожнику, ничто не поможет. Ладно, потопали.
Усаживая меня в самое мягкое и удобное (было бы прекрасно в нем уснуть) кресло в зале, Лешка непрерывно давал указания:
- Коля поел, не волнуйся, я его в пять утра с ложки покормил; таблетки давать пока рано, вернусь - сам дам. На звонки не отвечай, я включил автоответчик, он ответит.
Логично, подумал я, зевая.
- Если что-то случится, аптечка на кухне, в стенном шкафу справа. Там есть все: йод, бинты, лейкопластырь, хотя, честно говоря, не уверен, что у Коли есть кровь, по крайней мере, она у него никогда не шла, но на всякий случай, если пойдет…
Я замахал руками:
- Хорошо-хорошо, Лешка! Все будет нормально, не бойся. Только знай: чипсы я люблю с запахом бекона или сыра. Вот что по-настоящему важно. Остальное - прах.
Он потоптался еще минуты три на пороге, вздохнул тяжко, поскреб щетинистый подбородок и ушел, а я остался в комнате наедине с резиновым человеком. Коля сидел в мягком кресле напротив, руки держал на коленях и смотрел вроде и на меня, а вроде и мимо; ноги его, обутые в новенькие кроссовки, едва касались истертого красного ковра на полу. С моего последнего визита у Коли потемнела кожа под глазами, хотя, возможно, показалось, ведь не может же меняться киборг? Хотя черт его знает, до каких высот дошла современная наука и техника.
- Знаешь, - сказал я Коле и снова зевнул, - не люблю я вас, роботов. Есть что-то ущербное в том, что при строгом законе насчет размножения компании штампуют резиновых выродков. Нет, ты не думай, конкретно против тебя ничего не имею; хотя… да-да, смешно, но это похоже на расизм: я могу ненавидеть расу в целом и уважать отдельных ее представителей; впрочем, глупость несусветная, и не о том хотел я поговорить.
Громов-младший смотрел не моргая.
- Ты ведь все равно ничего не чувствуешь и не понимаешь. И этот аутизм, скорее всего, просто сбой в зашитой в твой чип программе или еще что-то такое, а люди думают, что ты живой, и надеются, что ты сможешь заменить им семью. Другие люди - извращенцы, да, но все-таки тоже люди - надеются, что ты - ну то есть не конкретно ты, а твои собратья - замените им… э-э… сексуального партнера. И все эти надежды, вся эта боль и неправильное счастье мельчайшими порциями из окровавленной капельницы портят нашу жизнь, пускай неправильную, злую, да, но честную. Когда-то честную.
Я сходил на кухню, вынул из холодильника холодную, запотевшую банку пива и отхлебнул. Пиво было вкусное, с легкой горчинкой.
Я вернулся в зал и прыгнул в кресло.
- А ты хороший. Молчишь все время. Такого бы мне сына - и пороть не надо.
- Миша нарядом елку пороть любя остервенело хая откажется, - сказал Коля; голос у него оказался приятный, в том смысле приятный, что обычный детский голос, без металлических интонаций и прочего чужеродства, которое помогло бы отличить киборга от человека.
Одно плохо: из его фразы я ничего не понял.
- Чего?
Он смотрел на меня, не отводя взгляда, только черный зрачок пульсировал, то уменьшаясь, то увеличиваясь, заполняя собой почти весь глаз. Коля говорил:
- Масяне нужно Ерофея полюбить ложкой оловянной хитростью окаянной.
Я встал, медленно подошел к младшему Громову, взял двумя пальцами его ладошку - она была чуть теплая - и пробормотал, заглядывая роботу в глаза:
- Еще разок…
- Мина невеселая едет по лесу орнаментом хороводя опарышей.
- Мне плохо, - пробормотал я, складывая первые буквы слов.
Коля замолчал; что-то мелькнуло в его глазах - что-то необычное, едва уловимое: это есть в любом человеке, даже мертвом, это то, что позволяет мне определять возраст.
Может быть, показалось. Может быть, свет так лег на неживое Колино лицо или мои собственные глюки подействовали - не выспался, вот и лезло в голову всякое.
Все может быть.
Лешка вернулся очень скоро: разбуженным от спячки медведем ворочался он в прихожей, стягивая с лап своих первоклассные итальянские ботинки, и кричал, потому что говорить тихо не умел или не хотел:
- Вроде вовремя, хотя на Пушкинской пробка была просто а-а-афигительная. Представляешь? Первая за пять лет пробка! Подпорки прогнулись, монорельс сошел с рельса и застрял прямо посреди улицы. Кому-то в мэрии будет нагоняй, шапки полетят… хорошо, притормозить успел, а то народу бы погибло человек сто, а не те пятеро, которых придавило краешком головного вагона. Как вы тут?
- Твоему роботу плохо, - сказал я, потягивая баночное пиво.
- Не называй его роботом, - изменившимся, злым голосом сказал Леша.
- Мефодий наш Еву поставил лицом отгадывая хрестоматию огня, - возразил Коля.
Сначала в прихожей было тихо.
- Заговорил! Заговорил, чертяка!!!
Леша, не успев разуться, в одном ботинке кинулся к Коле; обнял его, крепко прижал к своей богатырской груди и заплакал-завыл, что тот оборотень на луну.
Мне стало тошно.
- Он говорит одно и то же, - сказал я, выкидывая банку в мусоросжигатель, - "Мне плохо". Быть может, ты его кормишь ужасно? Наверняка одним фастфудом, а от такой жратвы любой рано или поздно заговорит и вряд ли что-то приятное скажет!
- Милка негодует…
- Нет, другое что-то говорит!..
- Белиберду несет. Первые буквы каждого слова сложи, получишь нужную фразу, а она всегда одна и та же. Вот так-то, нелепый ты человек. Громов, в который раз ты лопухнулся, а я одержал верх, первым вызвав мальчишку на разговор.
Леша погрустнел, но потом улыбнулся и подмигнул мне:
- Все равно хорошо! В смысле хоть какие-то подвижки, правда ведь? Выпьем по этому поводу?
- Мне на работу надо, - стремительно сориентировался я, - кроме того, я уже выпил все пиво, что было у тебя в холодильнике, так что гони обещанные чипсы, и я потопал.
Громов-старший печально вздохнул.
Черно-белая с желтыми пятнами жижа, которая заменяла в этом году снег, настойчиво липла к ботинкам и джинсам, и приходилось периодически останавливаться, чтобы стряхнуть ее. Получалось хуже: грязь размазывалась и самым наглым образом впитывалась в ткань. Я громко возмущался несправедливостью мироустройства и матерился. Слава богу, на меня не обращали внимания, потому что все были заняты: народ в предновогодней лихорадке носился по центральной улице, сметая с прилавков магазинов все подряд, даже мясо, рыбу и птицу. Не знаю, откуда они мясные карточки на это брали.
Я за компанию, проникшись предновогодним духом, постоял в одной очереди, купил небелковую мелочевку, на которую не требовались карточки, а только деньги; потом постоял в другой очереди и опять же без карточки купил соевый гуляш и по-зимнему вялые промороженные овощи. Заглянул в супермаркет и сразу вышел - тамошнюю очередь не простоять и за сутки. Дед Мороз, что дежурил у входа в супермаркет, вручил мне пачку рекламных буклетов, от которых я избавился у ближайшей урны. Взамен метров через десять получил еще одну пачку - от сексапильной Снегурочки в драной песцовой шубке; забирая буклеты, я долго разглядывал ее бледное замерзшее лицо и пытался вспомнить, не видел ли внучку Мороза на порносайте. Не вспомнил.
Не дошел я еще до следующей урны, как ко мне подбежал прыщавый парнишка в красном комбинезоне ; десятилитровым бочонком за спиной, от которого шел ароматный горячий пар. Парень рекламировал бескофеиновое кофе "Безкафе". Предложил мне чашечку совершенно бесплатно - я вынужден был согласиться, потому что уважаю халяву. Вместе с чашечкой он вручил мне кучу проспектов. Рассвирепев, я пнул "безкафешника" в коленную чашечку и взревел от боли, а чашечка зазвенела металлически.
- Ребята, да это же робот! - крикнул я, негодуя.
Люди вокруг оживились и мигом обступили киборга. Прыщавый робот мило улыбался им в ответ, и это вызвало у людей праведный гнев. На робота накинулись всем скопом, втоптали в снег и сорвали одежду. Две бабушки с авоськами засеменили в переулок, унося бочонок с кофе. Интеллигентный мужичок в круглых очках и котелке долго пинал робота по его металлическим ребрам и приговаривал хриплым голосом:
- Нынешние роботы - профанация светлых идей робототехники шестидесятых годов прошлого века!
Потом он ушел.
Робот, не шевелясь, лежал на снегу и с нечеловеческой грустью смотрел в небо на пролетающие облачка, а я сказал ему:
- Понял, гад? Человечество не одолеть.
И ушел.
На середине квартала я взглянул на часы: до начала рабочего дня оставалось минут десять, но можно и опоздать в принципе, начальство я все-таки или кто?
С одной стороны, сегодня на работу меня совсем не тянуло, с другой - было интересно, как там Шутов поживает, разобрался с дружком дочери или нет. Этот вопрос изрядно интересовал мою скромную персону.
У центральной елки, которую впихнули в самую середину площади и огородили картонным забором, проезд был узким. Автомобилисты, которых сегодня было необычно много, отчаянно сигналили. Я пригляделся: одинокий мужик в шапке-ушанке (левое "ухо" отсутствовало) и драповом пальто бегал от машины к машине и создавал пробку. К нему уже спешили милиционеры, но мужик ловко лавировал в потоке машин, кричал что-то, размахивая руками, и уходил от погони. Я пошел в его сторону, потому что всегда интересно знать, кто что кричит и зачем.
А мужик-то слишком ловок оказался! К ментам присоединились разъяренные шоферюги, но даже вместе им никак не удавалось изловить бомжа. Обладатель безухой ушанки просачивался меж автомобилей юрким ручейком; плавно вытекал из цепких рук и кричал, срываясь на визг:
- Я должен найти его и убить!
Его схватили за полы, но мужик извернулся, и в руках водителя осталось пальто, годное только на половик в лавке старьевщика. Мужик на потерю внимания не обратил: продолжил извилистый путь меж застрявших в слякотном месиве машин.
Если выдавалась возможность, он забирался на капот очередного автомобиля и слабыми руками пытался разорвать тельняшку на груди. Народу, не считая, конечно, автомобилистов, это нравилось: он был целиком и полностью на стороне мужика. Бомжа подбадривали выкриками, а в самые напряженные моменты аплодировали. Особенно веселилась молодежь. Кто-то от радости начал кидаться в автомобили петардами, но хулигана-пиротехника быстро скрутили и поволокли к машине с мигалкой, где долго и усердно били по почкам.
- Эй, мужик, не холодно тебе? Зачем майку рвешь? - крикнули из толпы.
- Ой, а вдруг он из мясной банды? - взвизгнула женщина с полной сумкой продуктов и обняла, прижала к себе сумку наикрепчайшим образом.
Я, вцепившись в пакет с подарками, протолкался вперед. Неожиданно бомж свернул и кинулся в нашу сторону. Люди, которые окружали меня, отступили на пару шагов назад, и я остался лицом к лицу с чокнутым. Вблизи он выглядел совсем отталкивающе, и, чтобы отвлечься, я навскидку определил его возраст: 31 год, 3 месяца и два дня. Погрешность - неделя.
Мужик остановился и уставился красными в лопнувших сосудах глазами на меня. Я на всякий случай обнял пакет и вцепился в него изо всех сил. В принципе ничего особенного в нем не было: в основном открытки. Но все равно жалко.
Бомж улыбнулся - мелькнули зубы, гнилые через один - и сказал мне шепотом, доверительно, словно знал не первый год:
- Поможешь?
- Нет, - честно ответил я. - Даже если б ты был красивой девушкой. Впрочем, ей бы тем более не помог - через одну порномодель или проститутка.
Мужик схватился за майку еще раз, напрягся - лицо его покраснело сильнее, нос из картошки превратился в баклажан - и разорвал тельняшку на груди. Я отшатнулся, потому что из груди бомжа торчало нечто глянцево-черное, словно политое растительным маслом; формой эта штуковина напоминала полумесяц. Темный холмик пульсировал, будто в нем билось живое существо, пытающееся выбраться из груди бомжа.
Опухоль?
- Это не рак! - закричал бомж, не выпуская из рук тельняшку, выставляя волосатую, грязную, с черным пятном посреди грудь на всеобщее обозрение. - Не рак это, но жук-скарабей!
Народ заткнулся. Стало тихо. Кто-то полез вперед - я увидел боковым зрением бабку с полными пакетами гостинцев, которая смело семенила к бомжу.
- Я - потомок египетских богов! - надрывался бомж. - Пророчество сбылось!
Изо рта у него воняло так, что, наверное, за километр чувствовалось. Спирт и чеснок - чудесный дуэт.
- Я ищу ублюдка, который собирается использовать нас! - продолжал кричать бомж. - Нам надо остановить… - Договорить он не успел, потому что подоспели бравые служители правопорядка. Во время пробежки по площади они выглядели изрядно уставшими, теперь же повеселели и принялись действовать задорно и с огоньком: стукнули бомжа дубинкой по голове, а потом хорошенько прошлись по спине; подбежавший водитель добавил, с разбега пнув несчастного по ребрам. Покончив с приветствием, менты подняли бомжа на ноги.
- Идти сможешь? - поинтересовались они с неподдельным участием.
Бомж в ответ пустил изо рта кровавые пузыри и уронил голову на пульсирующую грудь. Милиционеров такой ответ удовлетворил, и они потащили доходягу к "бобику". Один, молоденький и на вид самый честный, остался, зачем-то откозырял мне и сказал громко:
- Извините за беспокойство, гражданин господин!
- Э… - промямлил я, пряча драгоценный пакет с открытками за пазуху.
Мент наклонился ко мне и прошептал, протягивая глянцевый флаер:
- Распространяю помаленьку. Ты бери. Мне за каждый флаер денежек отсыплют легошенько:- Судя по необычному говору, молодой мент прибыл к нам откуда-то из Украины.
О таком я еще не слыхивал, чтоб мент подобным бизнесом промышлял. Выглядело это смешно, но я кивнул с серьезным видом, флаер взял и затолкал в карман куртки. Молоденький милиционер еще раз откозырял и побежал за товарищами, взбивая сапогами снежную кашу.
Народ расходился, я понял, что пора и мне. Взглянул на часы: рабочий день только что начался.
Работаю я на улице Ленина, в трехэтажном здании. Наши этажи - два верхних, нижний сдаем в аренду под офисы мелким фирмам, потому что в наше невеселое время главное - рентабельность. Даже для Института Морали.
В холле пахло свежей хвоей. Я свернул направо, к гардеробу, и сдал куртку Полине Ильиничне. Пожилая тетка проворчала что-то нелицеприятное - я ведь оторвал ее от чаепития, от поцарапанной с отбитой ручкой фарфоровой кружки. Куртку Ильинична повесила нарочно неровно, пластмассовый жетончик с номером шмякнула о столешницу с таким видом, что я почти поверил, будто виновен во всех смертных грехах. Настроение, однако, Ильинична мне подпортить не сумела, потому что у меня против вредной старухи есть верный способ. Я смотрю на ее желтоватое лицо, изъеденные кариесом зубы, злобные морщины на лбу и вокруг глаз и вижу возраст - семьдесят лет. Вот так вот, вредная старуха, говорю про себя, не шестьдесят тебе, как ты всем врешь, нет! Тебе - семьдесят, и ты…
- Чего уставился? Чего? А? Архаровец!