* * *
Итак, Уэйт, как ему было ведено, заткнул рот кандидата в освободители Югославии маленьким резиновым мячиком и запечатал сверху заранее заготовленным обрезком клейкой ленты, приклеенным к опоре балдахина.
Затем он начал затягивать пояс на шее принца, перерезая доступ крови к мозгу и воздуха – к легким. Однако вместо того, чтобы – после того, как принц потерял сознание, испытал оргазм и увидел извивающуюся голубую трубу, – сосчитать до двадцати, он медленно досчитал до трехсот. То есть выждал пять минут.
Он поступил так под влиянием идеи, пришедшей в его большой мозг. Не то чтобы Уэйт сам этого захотел.
* * *
Если бы его отдали под суд за убийство, или лишение человека жизни – или как там у государства могло называться его преступление, – то он, вероятно, сказал бы в свое оправдание, что с ним произошло временное помрачение рассудка. Он бы утверждал, что его большой мозг попросту на время отказал ему. Миллион лет тому назад не было на земле человека, которому это бы не было знакомо.
Признания во временном отказе умственных способностей составляли основное содержание всех разговоров: "Виноват"… "Прошу извинить"… "Надеюсь, я вам не повредил"… "Сам не верю, что мог такое сделать"… "Все произошло так быстро, что я и сообразить не успел"… "Я думал, что застрахован от подобных поступков"… "Никогда себе не прощу"… "Я не знал, что оно было заряжено"… и так далее, и тому подобное.
* * *
Когда Уэйт понял, что нужно давать деру из этой трехкомнатной квартиры на Саттон-плэйс, расшитые гербами сатиновые простыни принца были забрызганы спермой – множеством головастиков королевского рода, наперегонки спешащих в никуда. Он ничего не прихватил, уходя, и не оставил отпечатков пальцев. Швейцар в подъезде, видевший, как он входил и выходил, смог немногое сообщить полиции о внешности Уэйта: лишь то, что тот был белокожий и худощавый молодой человек, одетый в голубую велюровую рубашку с неспоротым ценником.
В образе миллионов королевских головастиков на сатиновой простыне, бесцельно стремящихся неизвестно куда, было также нечто пророческое. Весь мир, за исключением Галапагосских островов, в отношении человеческого семени должен был вскоре стать подобием такой простыни.
30
Я бы даже сказал, не вскоре, а в мановение ока. Теперь пришла пора поставить звездочку и перед именем Джеймса Уэйта – в знак того, что после Зигфрида фон Кляйста настанет черед умереть ему. Зигфриду предстояло войти в голубой туннель первым, в ближайшие полтора часа, тогда как Уэйт должен был последовать за ним через четырнадцать часов, предварительно обвенчавшись с Мэри Хепберн на залитой солнцем палубе "Bahia de Darwin", в открытом море.
* * *
Ибо давно сказано "Мандараксом":
Все хорошо, что хорошо кончается.
Джон Хейвуд (1497?–1580?)
Это высказывание как нельзя лучше подходит к жизни Джеймса Уэйта. Он явился в этот мир – в глазах всех – дьявольским отродьем, и почти немедленно у него начались тяжкие испытания. И вот теперь он, будучи так близок к концу, с неведомой ему прежде радостью кормил девочек из племени канка-боно. Они были преисполнены благодарности к нему, а совершить это благодеяние не составляло труда, поскольку бар ломился от закусок, гарниров и приправ. Ему просто не представлялась прежде возможность проявлять благотворительность – но вот она, наконец, появилась, и он наслаждался ею от души. Для этих малолеток Уэйт служил воплощением самой жизни.
А затем появилась вдова Хепберн, выхода которой он ожидал весь день. И ему даже не пришлось завоевывать ее доверие. Он понравился ей с первого взгляда благодаря тому, что кормил этих детей, – и, вспомнив, сколько голодных детей ей довелось видеть накануне, по дороге из Международного аэропорта Гуаякиля, она произнесла:
"Ах, как это прекрасно! Как это прекрасно с вашей стороны!" Ибо она предположила – и никогда уже не думала иначе, – что этот человек заметил толпившихся снаружи детей и пригласил их зайти, чтобы покормить.
– Почему я не могу быть такой, как вы? – продолжала Мэри. – Я сидела у себя наверху и занималась лишь тем, что жалела себя, – вместо того, чтобы быть здесь с вами и делиться всем, что у нас есть, с этими бедными детьми, стоящими на улице. Мне так стыдно за себя, но с моими мозгами в последнее время что-то неладно. Порой я готова их просто убить.
Она принялась заговаривать с малолетками по-английски – на языке, который те так никогда и не научатся понимать. "Ну как, вкусно? – спрашивала она и затем вновь: – Где ваши мамы и папы?" И так далее в том же духе.
Девочкам не суждено было выучить английский, поскольку наречие канка-боно с самого начала стало языком большинства колонистов на Санта Росалии. Через полтора века ему предстояло стать языком большей части человечества. А еще сорок два года спустя – единственным его языком.
* * *
Мэри не было нужды раздобывать девочкам лучшую пищу. Питание, состоявшее из арахиса и апельсинов, которые в изобилии имелись за стойкой бара, было для них идеальным. Малышки выплевывали все, что казалось им несъедобным: вишни, зеленые оливки и мелкие маринованные луковички. Так что помощь им была не нужна.
Поэтому Мэри и Уэйт могли просто наблюдать за ними и болтать, знакомясь друг с другом.
Уэйт распространялся о том, что, по его убеждению, люди живут на земле, чтобы помогать друг другу, – вот почему он кормит этих детей. Дети – будущее планеты, сказал он, и потому являются главным ее природным богатством.
– Позвольте представиться, – наконец произнес он. – Меня зовут Уиллард Флемминг, я из Мус Джо, штат Саскачеван.
Мэри в ответ рассказала, кто она и что: вдова и в прошлом преподаватель. На что Уэйт выразил свое восхищение учителями и признательность за то влияние, которое они оказали на него в юности
– Если бы не мои школьные преподаватели, – сказал он, – мне бы ни за что не поступить в МИТ. Я бы, вероятно, вообще не пошел в колледж – а работал бы автомехаником, как мой отец.
– И кем же вы стали? – спросила она.
– Полным ничтожеством – с тех пор, как жена умерла от рака, – печально отозвался он.
– Ах! – промолвила она. – Простите, я не хотела…
– Ну, вы ведь в этом не виноваты, верно? – успокоил он ее.
– Верно, – промолвила она.
– А до этого, – вновь заговорил он, – я был инженером по ветряным мельницам. Я носился с безумной идеей ввести повсюду использование этой чистой и бесплатной энергии. Вам она тоже кажется безумной?
– Замечательная идея, – возразила она. – Как раз то, о чем мы часто разговаривали с мужем.
– Энергетические и осветительные фирмы ненавидели меня, – продолжал он. – А также нефтяные магнаты, угольные магнаты и трест атомной энергетики.
– Нетрудно догадаться! – поддержала она.
– Зато теперь они могут больше не беспокоиться, – закончил он свой рассказ. – После смерти жены я закрыл свое дело и с тех пор путешествую. Даже не знаю, чего я ищу. И сильно сомневаюсь, есть ли смысл вообще что-то искать. Лишь в одном я уверен: вновь полюбить я не смогу.
– Вы столько можете дать миру! – воскликнула она.
– Если бы я еще когда и полюбил кого, – продолжал он, – то уж никак не глупый, смазливый, пушистый клубочек, каким многие сегодня, похоже, хотят видеть свою избранницу. Я такого просто не выношу.
– Ни за что бы не подумала, – отозвалась она.
– Судьба избаловали меня, – посетовал он.
– Наверное, вы того заслуживали, – заверила она.
– Я задаю себе вопрос: "Какой толк нынче в деньгах?" – поделился он. – Я уверен, что ваш муж был столь же хорошим супругом, как моя жена – супругой…
– Он был действительно очень хороший человек, – подтвердила она. – Замечательный мужчина.
– Так что теперь вы наверняка спрашиваете себя о том же: "Какой толк человеку в деньгах, когда он остался один?" – подхватил он. – Предположим, у вас есть миллион долларов.
– Упаси Господи! – воскликнула она. – Таких денег у меня сроду не бывало!
– Ну, хорошо – тогда сто тысяч…
– Это чуть больше похоже на истину, – согласилась она.
– Теперь ведь они все равно превратились в мусор, верно? – продолжал он. – Какое счастье могут они принести?
– Ну, хотя бы обеспечить некоторый элементарный уют, – возразилась она.
– Я полагаю, у вас чудесный дом, – осведомился он.
– Чудесный, – подтвердила она.
– Да в придачу машина, а быть может, даже две или три и тому подобное… – развил он свою догадку.
– Одна машина, – ответила она.
– Бьюсь об заклад, что "Мерседес"! – произнес он.
– Обычный джип, – опровергла она.
– И еще, вероятно, акции и облигации, как у меня, – продолжал допытываться он.
– В фирме Роя практиковались выплаты премиальных по акциям, – отозвалась она.
– Разумеется, – подхватил он. – А также выплаты из фонда социального обеспечения, пенсионного фонда и другие виды материального поощрения, составляющие вкупе идеал обеспеченности в глазах среднего класса.
– Мы оба работали, – с гордостью сказала она. – И вносили свой вклад в общую копилку.
– Я бы ни за что не хотел иметь нигде не работающую жену, – одобрил он. – Моя супруга работала в телефонной компании. Пособия, выплаченные мне там после ее смерти, составили в итоге кругленькую сумму. Но для меня это был только лишний повод для слез. Еще одно напоминание о том, как опустела без нее моя жизнь. Как и ее шкатулка с драгоценностями – всеми этими кольцами, брошками и бусами, которые я дарил ей на протяжении многих лет и которые мне некому завещать…
– У нас тоже не было детей, – откликнулась она.
– Похоже, у нас с вами много общего, – грустно произнес он. – Кому же вы завещаете свои драгоценности?
– О, у меня их не так много, – успокоила она его. – Пожалуй, единственная ценная вещь – нитка жемчуга, доставшаяся мне от матери Роя. С алмазной застежкой. Я так редко надеваю какие-либо украшения, что почти забыла о существовании этого жемчуга – пока вы мне не напомнили.
– Надеюсь, эта вещь у вас застрахована, – сказал он.
31
Как же любили люди болтать без умолку в те времена! Каждый только и делал что "ля-ля-ля" – целыми днями напролет. Некоторые даже во сне. Мой отец часто разглагольствовал во сне – особенно после того, как мать ушла от нас. Бывало, сплю я себе в койке, уже глубокая ночь, никого, кроме нас двоих, в доме нет – а он знай в своей спальне: "ля-ля-ля"! Потом утихнет ненадолго – и снова: "ля-ля-ля".
Меня самого, когда я служил в морской пехоте, а потом в Швеции, часто кто-нибудь будил и говорил, чтобы я перестал разговаривать во сне. При этом у меня не было ни малейшего представления, что же такое я мог говорить. Мне приходилось спрашивать о со держании этих своих речей – и всякий раз оно оказывалось для меня совершенной неожиданностью. Чем еще могла быть большая часть этого круглосуточного ляляляканья, как не испусканием бесполезных непрошеных сигналов, исходящих из нашего непомерно разросшегося и активного мозга?
Не было никакой возможности пресечь этот поток! Хотели мы того или нет – он не умолкал ни на минуту! И как же громок он был! Господи, как же громок!
В ту пору, когда я еще был жив, существовали переносные радиоприемники и плейеры, с которыми подростки в городах США просто не расставались, разгуливая по улицам и врубая музыку на такую громкость, что та способна была перекрыть раскаты грома. Эти машинки называли "бомбами гетто". Как будто не достаточно было миллион лет назад, что у каждого из нас сидела своя бомба в мозгу!
* * *
Даже спустя столько времени меня все еще переполняет ярость на природу, допустившую развитие такого заблуждающегося, ненадежного и вредного образования, как этот непомерно большой мозг, существовавший у людей миллион лет тому назад. Если бы еще эти об разования сообщали правду, я бы мог видеть смысл в том, что все обладали ими. Но ведь они постоянно врали! Вспомните, как Джеймс Уэйт лгал Мэри Хепберн!
А следом за этим в коктейль-бар вернулся Зигфрид фон Кляйст, которому только что довелось стать свидетелем убийства Зенджи Хирогуши с Эндрю Макинтоша. Если бы его большой мозг был исправной машиной, он, возможно, сообщил бы Мэри и Уэйту информацию, которую тем, несомненно, надлежало знать и которая бы весьма им пригодилась, пожелай они сохранить свою жизнь: что он сам находится на начальной стадии помешательства, что двое постояльцев только что были застрелены на его глазах, что собравшуюся на улице толпу вряд ли удастся долго сдерживать, что связь отеля с внешним миром оборвана и так далее.
Но не тут-то было. Внешне он сохранял полное спокойствие. Ему не хотелось, чтобы оставшихся четырех постояльцев охватила паника. В результате тем никогда не суждено было узнать, что же сталось в Зенджи Хирогуши и Эндрю Макинтошем. Как, кстати, и услышать переданное час спустя сообщение о том, что Перу объявила Эквадору войну. Не суждено было услышать об этом и капитану. Так что когда перуанские ракеты ударили по целям в районе Гуаякиля, они поверили тому, что сказал им капитан и что в свою очередь искренне считал истиной – а не пытался выдать за нее из некоего ложного стыда – его большой мозг: будто они попали под метеоритный дождь.
И до тех пор, пока на Санта Росалии оставались любопытствовавшие, почему их предки переселились на остров, – а подобное любопытство иссякло по прошествии лишь порядка трех тысяч лет, – им отвечали следующее: они покинули материк, спасаясь от метеоритного дождя. Ибо сказано "Мандараксом":
Счастлива нация, не имеющая истории.
Чезаре Боцезана, маркиз ди Беккариа (1738–1794)
Итак, абсолютно спокойным голосом Зигфрид, брат капитана, попросил *Уэйта подняться наверх и пригласить Селену Макинтош и Хисако Хирогуши вниз, а также помочь им с багажом. "Только смотрите не встревожьте их, – добавил он. – Пусть они считают, что все в полном порядке. Безопасности ради я собираюсь отвезти вас всех в аэропорт". Волею судьбы Международному аэропорту Гуаякиля предстояло быть первой целью, уничтоженной перуанскими ракетами.
Он вручил Уэйту "Мандаракс", чтобы тот мог объясниться с Хисако. Компьютер он подобрал рядом с убитым Зенджи. Оба трупа перенесли подальше от глаз – в помещение взломанного сувенирного магазинчика. *3игфрид собственноручно накрыл их сувенирными покрывалами с портретом Чарльза Дарвина – копией того, что висел на стене за стойкой бара.
* * *
Таким образом, *3игфрид фон Кляйст проводил Мэри Хепберн, Хисако Хирогуши, *Джеймса Уэйта и Селену Макинтош с *Казахом к раскрашенному в веселенькие цвета автобусу, который стоял перед отелем. Автобус предназначался для доставки в аэропорт музыкантов и танцоров для торжественной встречи ожидавшихся из Нью-Йорка знаменитостей. Шесть девочек из племени канка-боно увязались с ними – тем самым поставив звездочку и перед именем собаки. Ибо той предстояло вскоре быть убитой и съеденной этими малютками. То было неподходящее время, чтобы быть собакой.
Селена допытывалась, где ее отец, а Хисако требовала сообщить, где ее муж. *3игфрид отвечал, что те поехали вперед, в аэропорт, где будут ждать их. Его план состоял в том, чтобы любым способом посадить этих четверых на самолет, все равно какой – пассажирский, заказной, военный – и отправить их невредимыми прочь из Эквадора. Правду о том, что произошло с Эндрю Макинтошем и Зенджи Хирогуши, он собирался сообщить им в последний момент перед взлетом – когда те были бы уже вне опасности, – независимо от того, сколь бы сильным ударом для них это ни оказалось.
В качестве уступки Мэри он согласился прихватить шестерых девочек. Понять их язык он не сумел даже при помощи "Мандаракса". Самое большее, на что оказался способен "Мандаракс", – это разбирать одно слово из двадцати, когда оно обнаруживало сходство с кечуа, смешанным, составленным из нескольких других языком империи инков. Порою "Мандараксу" казалось, что в речи их мелькали отдельные слова из арабского – также смешанного языка, которым некогда пользовались торговцы, доставлявшие рабов из Африки.
Вот еще одно изобретение больших мозгов, о котором в последнее время мне слышать не приходилось: рабовладение. Разве можно держать кого-либо в рабстве при помощи одних плавников и рта?
32
Едва они успели уютно устроиться в автобусе, стоявшем перед "Эльдорадо", как по радио – включая несколько приемников, имевшихся у толпы, – было передано, что "Естествоиспытательский круиз века" отменяется. Для толпы, а также для солдат, которые были не что иное, как те же обыватели в военной форме, это означало что запасы еды в отеле теперь принадлежат всем. Если вас интересует свидетельство человека, прожившего миллион лет: если взглянуть в самый корень, всякий раз обнаруживается, что все сводится к пище.
Ибо сказано "Мандараксом":
На первом месте жратва, мораль потом.
Бертольт Брехт (1898–1956)
Так что все дружно устремились к отелю, и людской поток поглотил автобус – хотя сам автобус и сидящие в нем не представляли для участников пищевого бунта никакого интереса. Однако они колотили по бокам автобуса и кричали – невыносимо страдая от сознания, что другие уже успели ворваться в отель и им может не хватить провизии.
Сидеть в автобусе было по-настоящему страшно. Его могли перевернуть. Могли поджечь. Закидать камнями, превращая оконные стекла в шрапнель. Для тех, кто желал уцелеть, был один надежный выход: улечься на пол в проходе. Хисако Хирогуши совершила первый свой интимный акт в отношении слепой Селены, руками, под невнятное бормотание по-японски, заставив ту встать в проходе на колени и склонить голову. Затем Хисако сама опустилась рядом с нею и Казахом и обняла девушку за плечи.
Как нежно будут Хисако и Селена заботиться друг о друге в последующие годы! Что за чудного, милого ребенка им предстояло вырастить! Как я восхищался ими!