* * *
Что это были за вопросы? Да вот я как раз вчера, роясь в развалинах школы на Сорок шестой улице, наткнулся на весь набор вопросов по интеллектуальному тестированию. Мне повезло – они были в полном порядке, готовы к работе.
Цитирую:
"Некто купил 100 акций по пять долларов за штуку. Если каждая акция поднялась в цене на 10 центов за первый месяц, упала на восемь центов за второй месяц, и опять поднялась на три цента за третий месяц, то сколько стоили все ценные бумаги этого человека в конце третьего месяца?"
Попробуйте решить еще задачку:
"Сколько цифр находится слева от запятой в квадратном корне из 692038,42753?"
А вот еще:
"Какого цвета будет желтый тюльпан, если на него смотреть через синее стекло?"
А вот еще:
"Почему нам кажется, что Малая Медведица оборачивается вокруг Полярной звезды раз в сутки?"
И еще:
"Астрономия относится к геологии, как альпинист к кому?"
И так далее.
Хэй-хо.
* * *
Мы с честью выдержали испытание, как и обещала Элиза.
Только вот беда: мы оба, в полной невинности, чтобы получше сверить и проверить наши ответы, ныряли под стол и там, закинув ноги друг другу на плечи, сопели и фыркали, тыкаясь носом друг другу между ног.
Когда мы снова забрались на стулья, доктор Корделия Свейн Кординер лежала в обмороке, а наших родителей и след простыл.
* * *
В десять утра на следующий день меня посадили в машину и отвезли на мыс Код в школу для детей с тяжелой умственной отсталостью.
Глава 19
Солнце снова уходит за горизонт. Там, ближе к центру, где-то между Тридцать третьей улицей и Пятой авеню, где стоит брошенный танк, из которого выросло дерево – прямо из башенного люка, – меня окликает птица. Она вновь и вновь задает один и тот же вопрос, пронзительно и внятно.
– Сироту выпорол? – спрашивает птица.
Я эту птицу никогда не называю простонародным именем, и Мелоди с Исидором, которые во всем мне подражают, – тоже. Например, они редко называют Манхэттен "Манхэттен" или "Остров Смерти", как это принято на материке. Они называют его так же, как и я: "Национальный Парк Небоскребов", не понимая скрытой иронии, или, столь же серьезно, зовут его "Ангкор Ват".
А птицу, которая спрашивает на закате, кто кого выпорол, они называют так же, как мы с Элизой в детстве. Это имя было научное, мы его в словаре вычитали.
Мы трепетали перед этим названием, потому что оно нам внушало сверхъестественный ужас. Эта птица превратилась в кошмарное страшилище с картин Иеронимуса Босха, стоило нам только произнести ее имя. Заслышав ее голос, мы хором произносили это имя.
– Это кричит Ночной Козодой, – говорили мы.
* * *
И вот теперь я слышу, как Мелоди с Исидором тоже повторяют это имя, хотя мне отсюда не видать, где они устроились в большом вестибюле.
– Ночной Козодой кричит, – говорят они.
* * *
Мы с Элизой слушали крик этой птицы вечером, накануне моего отъезда на мыс Код.
Мы сбежали из дворца в недосягаемую для мира сыроватую гробницу профессора Илайхью Рузвельта Свейна.
– Сироту выпорол? – донесся до нас вопрос откуда-то из яблоневого сада.
* * *
Что мы могли сказать в ответ? Тут даже и сближать головы не имело смысла.
Я слышал, что приговоренные к смерти узники часто думают о себе, как будто они уже умерли – задолго до смерти. Должно быть, так чувствовал себя и наш общий гений, зная, что вот-вот топор палача безжалостно разрубит его на два ничем не примечательных куска мяса – на Бетти и Бобби Браун.
Как бы то ни было, мы не сидели сложа руки – умирающие не могут ничего не делать. Мы захватили с собой наши лучшие сочинения. Мы скатали их в трубочку и спрятали в бронзовой похоронной урне.
Урна предназначалась для праха жены профессора Свейна, а она предпочла, чтобы ее похоронили здесь, в Нью-Йорке. Урна уже покрылась патиной.
Хэй-хо.
* * *
Что было написано в наших рукописях?
Решение задачи квадратуры круга, насколько мне помнится, и утопический проект создания искусственных больших семей путем присвоения каждому нового второго имени. Все люди с одинаковым вторым именем должны были считаться родственниками.
Да, там была и наша критическая статья о дарвиновской теории эволюции, и эссе о природе тяжести, в которой мы утверждали, что в древние времена сила тяжести безусловно была непостоянной.
Помнится, была там и статья о том, что зубы надлежит мыть горячей водой, точно так же, как посуду, кастрюли и сковородки.
И все в таком роде.
* * *
Спрятать наши рукописи в урне придумала Элиза.
И вот Элиза закрыла урну крышкой.
Мы были поодаль друг от друга, когда она это делала, и то, что она сказала, принадлежало ей всецело:
– Прощайся навеки со своим умом, Бобби Браун.
– Прощай, – сказал я.
* * *
– Элиза, – сказал я, – я прочел тебе такое множество книг, в которых говорилось, что любовь важнее всего на свете. Может, я должен теперь сказать тебе, что я тебя люблю?
– Валяй, – сказала она.
– Я люблю тебя, Элиза, – сказал я.
Она задумалась.
– Нет, – сказала она наконец. – Мне не нравится.
– Почему? – спросил я.
– Такое чувство, словно ты приставил пистолет к моей голове, – сказала она. – Это просто способ заставить другого человека сказать то, что ему, может быть, вовсе не хочется. Ну, что мне еще остается сказать – что может вообще сказать человек, кроме слов: "И я тебя тоже люблю"?
– Значит, ты меня не любишь?
– А за что любить Бобби Брауна? – сказала она.
* * *
Где-то вдали, там, под яблоневыми кронами, Ночной Козодой снова прожурчал нам свой вопрос.
Глава 20
На следующее утро Элиза не спустилась к завтраку. Она сидела у себя в комнате, пока меня не увезли.
Родители поехали со мной в лимузине марки "мерседес" с шофером. Я был многообещающим ребенком. Я умел читать и писать.
Но по мере того, как мы катили по красивейшим местам, в моем мозгу включался механизм забвения.
Это был тот самый защитный механизм, который, как я считаю, вступает в действие у каждого ребенка, охраняя его от непереносимого горя. Это мое мнение как педиатра.
Где-то там, позади, осталась, кажется, моя сестра-близняшка, глупенькая какая-то, до меня ей далеко. Я помнил ее имя. Ее звали Элиза Меллон Свейн.
* * *
Да, школа была устроена так, что никто из нас никогда не бывал дома. Я уезжал в Англию, во Францию, в Германию, Италию и Грецию. Я отдыхал в летних лагерях.
Было точно установлено, что я звезд с неба не хватаю и совершенно не способен оригинально мыслить, но все же интеллект у меня выше среднего. Я был усидчив, аккуратен и умел отыскать стоящие мысли в ворохе ерунды.
Я был первым ребенком в истории, который получил по всем предметам высший балл. Я так хорошо успевал, что мне предложили поступить в Гарвардский университет. Я принял приглашение, хотя голос у меня даже не начал ломаться.
Случалось, что родители, которые очень мною гордились, напоминали мне, что где-то у меня есть сестра-близняшка и она ведет почти растительный образ жизни. Она была помещена в клинику для умственно отсталых детей.
Для меня это был пустой звук.
* * *
Отец погиб в автомобильной катастрофе, когда я учился на первом курсе медицинского факультета. Он был обо мне такого высокого мнения, что назначил меня в завещании своим душеприказчиком.
Ко мне в Бостон вскоре после его смерти приехал толстяк с бегающими глазками, по имени Норман Мушари-младший. Он поведал мне историю, которая показалась мне неуместной и не имеющей ко мне никакого отношения, – про женщину, которую упекли против ее воли в учреждение для слабоумных на многие годы.
По его словам, она наняла его, чтобы вчинить иск ее родственникам и этому учреждению за причиненный ущерб, чтобы добиться ее немедленного освобождения и вернуть ей незаконно присвоенное наследство.
У нее было имя – звали ее, само собой, Элиза Меллон Свейн.
Глава 21
Позже мать говорила про ту клинику, где мы бросили Элизу, как в чистилище:
– Это была не какая-то там дешевая психушка. Она нам обошлась по двести долларов в день. И доктора заклинали нас, чтобы мы ее не навещали, помнишь, Уилбур?
– Кажется… – сказал я. А потом сказал правду: – Я не помню. Я в те времена был не просто глупым Бобби Брауном – я был еще самодовольным дураком. И хотя я был всего-навсего медиком-первокурсником с первичными половыми признаками недоношенного хомячка, я владел громадным особняком на Бикон-Хилл. Меня возили в университет и обратно на "ягуаре", и я уже тогда стал одеваться как будущий Президент Соединенных Штатов – или как медик-шарлатан во времена Честера Алана Артура.
Там почти каждый вечер собирались гости. Я обычно выходил к ним всего на несколько минут – покуривая гашиш в пеньковой трубке, облаченный в атласный халат изумрудного цвета.
Во время одной из таких вечеринок ко мне подошла красотка, и вот что она сказала:
– Ты такой уродина, что я в жизни не видала более сексапильного мужчину.
– Знаю, – сказал я. – Знаю, знаю.
* * *
Мать часто навешала меня в Бикон-Хилл, где для нее были пристроены личные апартаменты, и я тоже часто заглядывал к ней, в Черепаший Залив. Да и репортеры стали донимать нас расспросами, после того как Норман Мушари-младший вызволил Элизу из клиники.
Это была сенсация.
Если мультимиллионеры плохо обращались со своими родственниками, из этого всегда делали сенсационный материал.
Хэй-хо.
* * *
Нам это очень портило жизнь, как и положено.
Мы еще не виделись с Элизой, да и по телефону с ней связаться не удавалось. А она тем временем говорила про нас совершенно справедливые, но обидные вещи, которые печатали в прессе чуть ли не каждый день.
Нам было нечего показать репортерам, кроме нашей телеграммы, которую мы послали Элизе через ее адвоката, и ответа Элизы.
В нашей телеграмме были такие слова:
МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ. ТВОЯ МАМА И ТВОЙ БРАТ.
А вот телеграмма Элизы:
Я ВАС ТОЖЕ ЛЮБЛЮ. ЭЛИЗА.
* * *
Элиза не разрешала себя фотографировать. Она поручила своему адвокату купить закрытую будочку для священника, который принимает исповедь, и он ее приобрел – после сноса какой-то церкви.
Она там сидела, когда давала интервью телевидению.
А мы с мамой смотрели эти интервью по телевизору, мучались, держась за руки.
Низкое контральто Элизы стало совсем незнакомым, и мы даже боялись, что в будке засела какаято самозванка, но это все же была сама Элиза.
Помню, как репортер с телевидения спросил ее:
– А как вы проводили время в клинике, мисс Свейн?
– Пела, – отвечала она.
– Что-то определенное пели? – спросил он.
– Одну и ту же песню, целый день, – сказала она.
– Что же это была за песня?
– "В один прекрасный день мой Принц придет", – ответила она ему.
– Вы ждали какого-то определенного принца – вашего будущего спасителя? – спросил он.
– Ждала своего брата-близнеца. Но он, ясно, оказался свиньей. Так и не явился.
Глава 22
Мы с матерью, разумеется, ни в чем не возражали Элизе и ее адвокату, так что она без помех завладела своим богатством. И первым делом скупила половину прав на профессиональную футбольную команду "Патриоты Новой Англии".
Эта покупка наделала еще больше шуму. Элиза по-прежнему не хотела выходить из своей будки к телерепортерам, зато Мушари объявил на весь мир, что там, внутри, она сидит в футболке их цветов – синей с золотом.
В том интервью ее спросили, держат ли ее в курсе злободневных событий, на что она отвечала:
– Разумеется, я не виню китайцев за то, что они отправились восвояси.
Она имела в виду то, что Китайская Республика закрыла свое посольство в Вашингтоне. К тому времени миниатюризация людей в Китае так далеко шагнула вперед, что их посол был ростом всего шестьдесят сантиметров. Он распрощался со всеми в теплой и дружественной обстановке. Он заметил, что его страна прекращает дипломатические отношения по одной простой причине: что бы ни происходило в Соединенных Штатах, для китайцев это не представляет ни малейшего интереса.
Элизу спросили, почему же она так безоговорочно поддерживает китайцев.
– Разве цивилизованная страна может интересоваться такой чертовой свалкой, как Америка, – сказала она, – где некому даже о собственной родне позаботиться?
* * *
Но вот настал день, когда Элизу и Мушари увидели на Массачусетском мосту, они шли пешком из Кэмбриджа в Бостон. День был теплый, солнечный. Элиза была под зонтиком от солнца. Одета она была в футболку своей футбольной команды.
* * *
Господи ты Боже мой, ну и вид был у бедняжки!
Она так сгорбилась, что ее лицо было на уровне лица Мушари – а Мушари ростом не больше Наполеона Бонапарта. Курила она не переставая. Кашляла так, что, казалось, надорвется.
Мушари вырядился в белый костюм. При нем была тросточка. И в петлице у него красовалась алая роза.
Мушари и его клиентку вскоре окружила дружески настроенная толпа, и, конечно, там были съемочные группы кино и телевидения и газетные репортеры с фотокамерами.
Мы с мамой смотрели их по телевизору в прямом эфире, признаюсь, с ужасом – потому что процессия продвигалась все ближе к моему дому на Бикон-Хилл.
* * *
– Ой, Уилбур, Уилбур, Уилбур, – причитала мать, глядя на экран, – неужели это и вправду твоя сестра?
Я ответил горькой шуткой – без улыбки:
– Или это твоя единственная дочь, мама, или такая разновидность ящера, называемая панголин, – сказал я.
Глава 23
Мать была не готова к встрече с Элизой. Она поднялась в свои апартаменты, наверх. Мне не хотелось, чтобы прислуга присутствовала при шутовском представлении, которое задумала Элиза, – так что их я тоже отослал по комнатам.
Когда зазвонил звонок у входной двери, я сам пришел открывать. Я улыбался – панголину, камерам, толпе.
– Элиза! Дорогая моя сестра! Какая приятная неожиданность! Входите, входите! – сказал я.
Приличия ради, я сделал слабую попытку прикоснуться к ней. Она отшатнулась.
– Посмей только меня тронуть, Лорд Фаунтлерой, – я тебя укушу, подохнешь от бешенства, – сказала она.
* * *
Полиция помешала толпе ворваться в дом следом за Элизой и Мушари, а я задернул занавеси на окнах, чтобы никто не подглядывал.
Удостоверившись, что мы говорим без свидетелей, я уныло спросил:
– Чего ты хочешь?
– Тебя, красавчик, – сказала она. Она хохотала и заходилась кашлем. – Что, наша дорогая матушка или дорогой батюшка тоже здесь? – Она поправилась: – Э-э, да наш дорогой батюшка помер, кажется? Или дорогая матушка отдала концы? Вечно их путаю.
– Мама в Черепашьем Заливе, Элиза, – соврал я. В душе у меня бог знает что творилось – я едва не терял сознание от горя, отвращения, сознания своей вины. Я прикинул на глаз, что объем ее грудной клетки был не больше коробка спичек. В комнате пахло, как на винно-водочном заводе. Ясно, что у Элизы были проблемы и с алкоголем. Кожа у нее была жуткая. Цвет лица точь-в-точь как дорожный шкаф-сундук нашей прабабки.
– Черепаший Залив, Черепаший Залив… – задумчиво повторила она. – А тебе никогда не приходило в голову, дорогой Уилбур, что наш драгоценный папочка вовсе и не был нашим отцом?
– Что ты хочешь сказать?
– Может, наша мама в прекрасную лунную ночь выскользнула из постели, удрала из дому и спарилась с гигантским морским черепахом, – сказала она.
Хэй-хо.
* * *
– Элиза, – сказал я, – если мы будем обсуждать семейные дела, может быть, мистер Мушари оставит нас наедине?
– С чего бы это? – сказала она. – Норми – вся моя семья.
– Ну, все же… – сказал я.
– А эта расфуфыренная пташкина какашка, твоя мать, уж точно мне не родня, – сказала она.
– Ну, послушай… – сказал я.
– Надеюсь, ты не считаешь себя моим родственником, а? – сказала она.
– Что я могу сказать? – ответил я.
– Вот ради этого мы и навестили тебя – хотим послушать все чудесные речи, которые ты можешь сказать, – перебила Элиза. – Ты же всегда был у нас ума палата. А я – что-то вроде опухоли, которую у тебя взяли и удалили.