- Как же не тот? Обыщите, если не верите! - Семафор с готовностью выворачивал свои карманы. - Или прикажите вашим сыщикам из вохры устроить вселенский шмон. Эти постараются.
- Постараются! У двенадцати бандитов не нашли, у тебя найдут! Не думал, что ты считаешь меня таким дураком.
Семафор выразительно пожал плечами, показывая, что говорить больше не о чем.
Спустя некоторое время, когда мы поближе познакомились, я напомнил Семафору об усмирении давно уже к тому дню расстрелянного за убийства Васьки Крылова.
- Объясните мне, Саша, вот что, - сказал я. - Откуда эта шайка брала еду? Ведь ясно, что они не сидели на "гарантии".
- Нет, конечно. Они столовались, будьте покойны - сало, мясо, сахар, одних тортов не хватало.
- Но как же это ускользало от глаз охраны? Ведь еду надо было проносить в карцер.
- А как от них ускользнули ножи и топор? Их тоже приносили снаружи. Попки, чего от них требовать! Повара знали, что, если они не накормят Ваську с его кодлом, нож в брюхо им гарантирован, как только те выйдут из кандея. Специально для таких дел имелось ведерко с двойным дном: вниз кладется что посытнее, а на второе дно наливается баланда - мешай ее черпаками, пока не надоест.
Я подумал и еще спросил:
- А почему вы не наказали поваров, когда узнали об их мошенничестве?
Он удивился моей непонятливости:
- А зачем мне их наказывать? Я не начальник лагеря, за воровство на кухне не отвечаю. И к чему? Это ведерко могло и мне при случае пригодиться. Никто из лагерных комендантов не гарантирован от штрафного изолятора. Вы думаете, я мало сидел в кандее?
Король, оказывается, не марьяжный…
Мой сосед по бараку, Сенька Штопор, в прошлом грабитель и шебутан, а ныне - усмиренный - слесарь пятого разряда на металлургическом заводе, обратился ко мне с просьбой:
- Серега, устрой мою маруху в вашем цеху. Доходит девка на общих. Сколько я денег на нее истратил, старшему нарядчику сапоги справил - не помогает! Будь человеком, понял!
Человеком я был, хоть и не мог этого доказать с математической строгостью. И устроить в тепло женщину, истомившуюся на общих работах, тоже мог. Но хорошо зная Сеньку, я колебался: многие признаки показывали, что, слесарничая на заводе, он не забывал и своей старой специальности.
- Да ты не сомневайся! - зашептал Сенька. - Стану я тебя подводить? Где жру, там не гажу - закон!
Я уточнил характеристику его марухи:
- Сколько лет? Где живет? Что умеет? Как работает?
Он дал на все вопросы исчерпывающие ответы:
- Годков - двадцать один, сок, понял! Все умеет, говорю тебе, такой бабы еще не бывало. И насчет производственного задания не беспокойся, не подведет!
Я сказал:
- Ладно, что смогу, сделаю. Вечером дам ответ.
Сенька шел со мной на развод и - для силы - снабжал дополнительной информацией:
- Ляжки у нее - молоко с кровью. Налитые - озвереешь! На одной надпись до этого самого дела: "Жизнь отдам за горячую…" На другой: "Нет в жизни счастья!"
- Иди ты! - не выдержал я.
Он забожился:
- Сука буду! Век свободы не видать!
Наверное, мне не надо было вводить Сенькину маруху в наш работящий коллектив. Но я не сумел отказать Сеньке. Мы с ним уже не раз "ботали по душам", выясняя то самое, о чем печалились надписи на ляжках его подруги есть ли в мире счастье? Сеньку счастье определенно обходило. Оно лишь отдаленно и лишь в раннем детстве общалось с ним, а верней "прошумело мимо него, как ветвь, полная цветов и листьев", по точной формуле одного из моих любимых писателей, сказанной, правда, по совсем другому поводу. Сенька Штопор вспоминал свое детство, как некий земной филиал рая - чистый домик, цветущий садик, речка в камышах, голуби на крыше, хмурый работящий отец, добрая хлопотливая мать, две сестры… Впрочем, воспоминания были не отчетливы - прекрасные картинки в тумане. Зато изгнание из рая запомнилось отчетливо и навсегда - люди в кожанках, оцепившие дом, неистово рвущийся из чьих-то рук отец, зло рыдающая мать, рев двух коров, вытаскиваемых из хлева, ржание уводимой куда-то лошади… Отец пропал года на три или четыре, да и вернулся не на радость - через несколько лет снова забрали - и уже навсегда.
- Началось раскулачивание, припомнили бате, что озорничал в гражданскую в какой-то банде, - говорил Сенька. - Мать и меня с сестрами, натурально, сослали, только я, не будь дурак, не захотел надрываться в уральском городке, куда нас привезли. Уже через три месяца дал деру. Сперва промышлял по мелочам, кое-как жил, потом пристал к Ваннику, может, слыхал, тот пахан был, мы звали его не иначе, как Олегом Кузьмичем… Ну, и поволокло по кочкам, такая выпала судьба.
- Пошел по стопам отца, - подытожил я его исповедь.
- Да нет же, батя воевал, а я промышлял. Олега Кузьмича вскорости разменяли, а мы разбежались каждый в особицу. Ничего, на жратву хватало. Ты думаешь, я в лагере впервой? Третий срок отматываю. И еще, думаю, не один срок схвачу.
- Где мать и сестры, что с ними - не знаешь?
- Откуда же? Сразу все связи побоку…
- А зачем тебе новый срок схватывать, когда выйдешь на волю? - допытывался я. - У тебя теперь специальность неплохая - слесарь.
Он насмешливо подмигивал.
- Что такое срок? Лагерь. А нашему брату лагерь - дом родной. А на воле - отпуск. Повеселимся в отпуску и опять на работу в лагерь. Вот такие дела, Серега. Тебе не понять, ты порченый. Книги, собрания, радио… нам на все это - с прибором!
Вот таков был Сенька Штопор, в юности Семен Михник, мой сосед и добрый собеседник. Не уважить такому человеку я просто не мог.
В цеху я пошел к начальнику. Начальник, если разговор шел не о научных фактах, обнаруженных в экспериментах, поддавался легко.
Так на нашем Опытном заводике появилась маруха Сеньки Штопора, широкоплечая, румянощекая, толстозадая, веселая девка. Звали ее Стешкой, а фамилий у нее было столько, что все она сама не помнила. Ее определили в уборщицы. До обеда Стешка носилась с метлой и тряпкой, поднимая во всех помещениях пыль столбом, а после обеда пропадала. Меня это особенно не тревожило, но нашлись люди, близко принимавшие к сердцу ее таинственные отлучки.
В мою комнатушку - она называлась потенциометрической - пришел химик Дацис и мрачно пожаловался:
- Сергей Александрович, надо кончать это безобразие.
Я сидел у потенциометра и, забросив исследования электрических характеристик растворов, писал унылые стихи. Огромный, вспыльчивый и недобрый Дацис работал со мной в одной группе, и мы из-за сотых долей процента в анализах не раз ссорились до драк. Аналитик он был великолепный и не терпел, если подвергали сомнению его данные. У меня характер был тоже не сахарным.
- Кончайте, раз безобразие, - согласился я. - Собственно, вы о чем? Последние анализы, по-моему, неплохие.
Дацис уселся на скамью и уперся тяжелым взглядом в стену.
- Не плохие, а хорошие. Сколько вам надо говорить: если что не ладится, ищите у себя! Стешка плохая, каждый день убегает.
Я удивился:
- Вам-то что за горе, Ян Михайлович? Уборщицы вроде не в вашем подотчете. Запирать их на замок, как реактивы, не обязательно.
- А вы знаете, где она сейчас?
- Нет, конечно.
Дацис сказал торжественно и скорбно:
- У соседей.
- К геологам пошла?
- К геологам. Шляется из одной комнаты в другую. Что теперь о нас будут говорить - ужас просто!
Я начал терять терпение.
- Ужаса здесь не вижу. Чистоту Стеша обеспечивает, а остальное нас не касается. Хочется ей лясы точить, ну, и душа из нее вон, пусть точит.
Дацис зловеще покачал головой.
- Если бы лясы… Она ведь как? Только в те комнаты, где молодой народ. Покрутит бедрами, подмигнет, засмеется, а они потом к нам на чердак…
- На чердак?
- А куда же еще? Самое спокойное место, еще до Стешки проверено. Вчера полевик Силкин и керновщик Чилаев лезли по лестнице - последние гроши протирать. Столоверчение было почище спиритизма. Она им в темноте такие потусторонние радости закатывала… И все за десятку.
Я посоветовал Дацису:
- Бросьте эту слежку, Ян Михайлович. Стеша сама знает, как ей держаться. А если завиден чужой успех, сэкономьте на куреве и сами займитесь спиритизмом. Не хочу об этом думать.
Дацис ушел, но я продолжал думать о Стеше. Мне стало обидно за Сеньку Штопора. Он был не такой уж плохой человек, этот грабитель. Я припоминал, как горели его глаза, когда он расписывал Стешины достоинства. Черт его знает, как все обернется, если он услышит о ее поведении. У Сеньки ни при каких шмонах не находили ножа, но я, его сосед, знал, что он расстается с ножом только на время обыска. И, конечно, он таскал нож не для баловства, это я тоже понимал - такие чувствуют обиды глубоко и на расправу скоры…
- Ладно, ладно, - утешал я себя. - Что я знаю о нем, то и она знает будет остерегаться. А Дацису надо намекнуть, чтоб не трепался. Недаром все же говорят, что об изменах жены мужья узнают последними.
Сенька, однако, узнал обо всем в этот же вечер.
Мы сидели с ним на нижних нарах и хлебали "суп с карими глазками" стандартную нашу рыбную баланду, - когда в барак влетела радостная Стешка.
- Сенька! - крикнула она. - Ну денек - трех фраеров подмарьяжила.
Он вскочил на ноги, забыв о супе.
- Врешь, падла!
Она с гордостью бросила на нары три смятые десятки.
- Факт был в …, следы на столе. Теперь я полноценная жена, зарплату приношу. Гони за спиртом.
Сенька умчался в другой конец барака, снаряжать в поход мастеров по добыче "горючего" - его даже в самые трудные дни войны можно было достать за хорошую плату. Стешка игриво толкнула меня плечом.
- Посунься, начальничек! Даме полагается лучшее место.
Минут через пять на наших нарах появился разведенный спирт, американская консервированная колбаса и сухой лук. Сенька налил мне полкружки.
- Пей, Серега! Надо это дело обмыть.
Стешка зазвенела, затряслась, еле выговорила, подавившись смехом, как костью:
- Обмыть и пропить! Мать человеков пропиваем!
Сенька хохотал вместе с ней, а Стешка, быстро опьянев, расхвасталась:
- Ты, Сень, руками работаешь, Сережка головой, а я чем? Без чего нельзя, понял! Без ума проживешь, без рук проскрипишь, без хлеба перебедуешь, а без этого никак - самое важное, значит!
Сенька, умиленный, поддержал ее:
- Верно, ну баба! Все в эту яму бросаем - деньги, свободу, жизнь. Ничего не жалеем. Заколдованное место!
Я сказал им с ненавистью:
- Свиньи вы! Не люди, животные! Ни стыда, ни совести, ни чести! Последний кобель с сукой порядочней - он хоть соперников отгоняет. Было бы у меня… Что бы я с вами сделал!
Я встал и пошатнулся. Сенька схватил меня за плечо и повалил на нары.
- Стешка! - крикнул он. - Плохо Сереге. Тащи воду, живо у меня, падла!
Меня укрыли бушлатом, вливали в меня воду. Я жадно глотал, зубы мои стучали по кружке. Стешка подсовывала мне под голову какое-то тряпье, вытирала мокрой ладонью лоб, говорила быстро и ласково:
- Лежи, лежи, не вставай! Ну скажи, как вдруг опьянел. И совсем не было похоже, что пьян, ну ни капельки… Вот беда какая, скажи! Может, еще закусишь чего? Поправишься!
Но закуска не могла меня поправить. Я был пьян не от спирта. Меня мутило отчаяние. Мое сердце разрывалось от скорби. Мне хотелось кричать, выть, кусаться, биться головой о стены, плевать кому-то в лицо, топтать кого-то ногами. Потом бешенство стало утихать, я забылся в чаду невероятных видений - вселенная танцевала вокруг меня вниз головой. Стеша гладила мои волосы, я ощущал тепло ее ладони, ее голос обволакивал меня. Я еще успел расслышать:
- Сеничка, может, раздеть его? Жалко бедного…
Он ответил сердито:
- Ладно, жалей! Сам раздену. А ты канай отсюда!
На другое утро, после обхода начальника, Стеша пришла ко мне в потенциометрическую. Я знал, что она прибежит проведать, и приготовился к разговору.
- Что это со мной случилось? - сказал я весело. - Ничего не помню. От капли спиртного опьянел, как пес.
Но она была умнее, чем я думал о ней.
- Ты одурел, - заметила она. - Я нехороший разговор завела, а Сенька, дурак, развел… Ну, спирт сразу и взял. Это бывает. Молодой ты - кровь играет.
Я попробовал отшутиться.
- Где там играет! Я недавно палец порезал, попробовал на вкус кислятина моя кровь, можно селедку мариновать.
Она сидела на скамье, широко раздвинув под юбкой полные ноги. Глаза ее, лукавые и зазывающие, не отрывались от моего смущенного лица.
- Рассказывай! - протянула она. - Кислятина! Капнешь такой кровью на дрова - пожар! Ты себе зубов не заговаривай.
Я спросил серьезно:
- А что же мне делать?
Она засмеялась.
- Смотри, какой непонятливый! Что все делают.
- Нет, скажи - что? - настаивал я, снова начиная волноваться. - Прямо говори!
- Да я же прямо и говорю, - возразила она, удивленная. - Без фокусов. Истрать пару десяток, как из бани выйдешь - свеженький, легонький, не голова - воздух!
Она наклонилась ко мне, дразня и маня улыбкой, взглядом, плечами, приглушенным голосом:
- И не сомневайся - ублажу! Для тебя постараюсь - ближе жены буду. Все увидишь, чего и не думаешь!
Я тряхнул головой, рассеивая дурман и показывая на ее ноги:
- Это что ли увижу - надписи? Нечего сказать, удовольствие.
Она захохотала:
- А чем не удовольствие? А не хочешь, не смотри. Я ведь делала для себя.
Она заметила на моем лице недоверие.
- Нет, правда! Не веришь? Сколько раз бывало, раскроюсь в бараке, погляжу на одну ляжку, порадуюсь - хорошо, когда по горячему, слаще сахару. И вспомню то одно, то другое, как было. А на другую посмотрю - заплачу тоже полегчает. Театр в штанишках, на все требования - не так, скажешь?
Теперь и я смеялся. Мы хохотали, глядя друг на друга. Она спросила задорно:
- Или не нравлюсь я тебе? Какого тогда шута надо?
А то, может, деньжат жалко?
Я покачал головой.
- Нет, Стеша, ты собой очень ничего, вполне можешь понравиться. И денег мне не жалко, все бы отдал с радостью. Но не могу я по-вашему - без души. Боюсь, ты этого не понимаешь.
Она встала и вызывающе сплюнула на пол.
- А чего не понимать? На дармовщинке покататься любишь. Без денег можно только с милой и Дунечкой Кулаковой… Мне цыганка ворожила на вашего брата - все короли марьяжные, деловое предприятие. А в милые я тебе не гожусь, понял! Удовольствие оказать - это моя работа, а для души я с человеком, может, плакать буду!
В этот день после обеда пропал и Дацис. Я заходил к нему в аналитическую познакомиться с результатами последних анализов, но обнаружил, что он и не приступал сегодня к разделке проб. Появился он только перед вечерним разводом и казался таким усталым и сонным, что я, не желая затевать ссоры, промолчал.
Вечером у Сеньки снова была пьянка. Я ушел из барака, чтоб не участвовать в ней, и весь вечер шатался по зоне. Я наталкивался в темноте то на столбы, то на проволоку. Я проклинал себя, злился, гордился собой. Нет, я не такой, как они! Ах, почему я не такой? Живут же они, почему мне не жить? Человек - животное, и незачем себя обманывать. Что нужно Сеньке от его марухи? Только простые, как мычание, отправления. Хлеб он ест с большим удовольствием, ну и правильно - любовь проще хлеба, она первичней, хлеб еще не выдумали, а уже любили. Зачем же ему ревновать, ему хватает, пусть и другим достанется, ведь не ревнуют же, когда оставшийся хлеб берет друг? Вот она невыдуманная философия жизни - принимай любовь, как хлеб, сам насыщайся, дай насытиться другому. Не жадничай, тебе хватит, это важно. А ты обряжаешь кусок черствого хлеба, как бога, не насыщаешься им - поклоняешься ему!
- Да, ты такой! - сказал я себе. - И останься таким. Каким низменным станет мир, если не обряжать любовь как бога! Нет, я не за ревность, ревность - низкое чувство, надо стать выше. Но они-то не выше ревности, они ниже нее, не доросли до нее. Вот так - и точка! Они - скоты, а ты настоящий человек. И нечего тебе равняться с ними.
Я воротился в барак, успокоенный. Сенька спал, распространяя запах перегара. Я смотрел на него с презрением и чувством превосходства. Впервые за много суток я в эту ночь глубоко выспался.
Спустя неделю, Дацис снова заговорил о Стеше.
- Совсем плохо с ней, - сказал он. - Пропадает девка.
- На чердаке? - осведомился я иронически.
- Нет, - возразил он серьезно. - У нее несчастье. Новый хахаль подвернулся, она с ним путается. Совсем с точки слетела - каждый свободный час к нему бегает. Представляете, что с ней Сенька сделает?
- Ему хватит, - сказал я равнодушно. - Он не жадный. Деньги она ему носит по-прежнему. Если бы тут была опасность, вам первому следовало бы побеспокоиться.
Он забормотал, смущенный:
- Почему мне? Я честно расплачивался. У нее занятие такое, все понимают.
А на следующее утро Сенька зарезал Стешу. Он ускользнул из колонны в морозном сумраке развода, пробрался в наш цех и подстерег Стешу, когда она шла на свидание со своим новым другом. Он нанес ей шестнадцать ножевых ран, семь из них были смертельными. А потом широким ударом распорол себе живот от паха до груди.
Я бежал вместе с другими к месту их гибели. Мысли мои путались. Что-то кричало во мне отчаянно и возмущенно: "Сам ты, высший человек, способен был бы на это? Только ли простые, как мычание, отправления искал он в ней? Да, правда, того, что предлагала она тебе, ему хватало, он не жадничал. Но было, значит, и нечто, потери чего он не мог ни стерпеть, ни пережить. Честно скажи, честно - ты заплатил бы за это такую страшную цену?"
Я кинулся к Сеньке. Он лежал спиной вверх, кровь широкой простыней покрыла вокруг него землю. Я звал его, пытаясь поднять за плечи. Он не отвечал - его не было.
Потом я обернулся к Стеше. Бледная, раскинув руки, она лежала рядом. Платье ее было изорвано, на полных, красивых и в смерти ногах, причудливо змеясь, уходили вверх две надписи: "Жизнь отдам за горячую…" и "Нет в жизни счастья!" Что же, не напрасно она всматривалась так часто в эту формулу своей души, все осуществилось: и не было в ее жизни счастья, и отдала она жизнь за попытку его найти.