- Разве ты еще не понял, Генри, с какой целью мы так заботливо развивали искусство предсказания?
- Нет.
- Чтобы доказать абсолютную бесполезность ответа на бессмысленный вопрос.
Я еще долго размышлял над этим ответом, пока мы шли рядом с ним в струях дождя под темными ветвями деревьев хеммен.
Под белым капюшоном лицо Фейкса казалось усталым и спокойным, как бы потухшим. Тем не менее он по-прежнему вызывал во мне восхищение, смешанное с ужасом. Когда он взглянул на меня своими чистыми, добрыми и искренними глазами, в этом взгляде светилась традиция тринадцати тысячелетий - образ мыслей и стиль жизни настолько древние, настолько устоявшиеся, настолько монолитные, крепко связанные между собой и логичные, что предоставляли человеку свободу, авторитет и совершенство дикого зверя, огромного и странного создания, которое присматривается к человеку и изучает его с высот своего вечного настоящего…
- То, что неизвестно нам, - сказал тогда в лесу Фейкс своим ласковым голосом, - что не может быть предсказанным и предвиденным, и есть сущность жизни. Незнание рождает мысль. Отсутствие доказательств рождает действие. Если бы было доказано, что Бога не существует, не было бы религии - ни хаддары, ни йомеша, ни богов очага - ничего. Но если бы было доказано, что Бог есть, религии не было бы тоже… Скажи мне, Генри, что мы знаем наверняка? Что является всегда надежным, легко предсказуемым, неотвратным, что является тем единственным исходом, относительно которого у нас не существует сомнений, в том, что он нас ожидает?
- Смерть.
- В сущности, есть только один-единственный вопрос, Генри, на который мы можем получить ответ, и то нам этот ответ уже известен… Единственное обстоятельство, которое делает жизнь возможной, - это постоянная и невыносимая неопределенность, незнание того, что будет дальше.
6. Одна дорога в Оргорейн
Разбудил меня повар, который всегда приходил очень рано, а так как сплю я очень крепко, ему пришлось меня хорошенько встряхнуть и сказать прямо в самое ухо:
- Проснитесь, проснитесь, князь, прибыл гонец из Дома Короля!
В конце концов я понял, что он говорит мне, и, не совсем еще очнувшись от сна, торопливо вскочил и подошел к дверям спальни, где меня ожидал гонец. И так вот, нагой и неразумный, как новорожденное дитя, я вступил в свое изгнание.
Читая документ, который вручил мне гонец, я мысленно отметил, что ожидал чего-нибудь в этом роде, но еще пока не сейчас. Однако, когда мне пришлось наблюдать, как гонец приколачивает эту проклятую бумагу к дверям дома, я чувствовал себя так, как будто он вбивал эти гвозди мне в глаза. Я отвернулся от него и стоял, ошеломленный и опечаленный, отягощенный печалью, которой я даже не ожидал.
После неожиданного шока, когда тот прошел, я занялся необходимыми делами и, когда пробило девять часов, я уже покидал Дворец. Никаких причин для промедления у меня не было. Я взял все, что сумел. Продать ничего я уже не мог, не мог и снять деньги со своего счета в банке, не подвергая опасности тех людей, с помощью которых я бы мог это устроить, и чем более близкими были бы они друзьями, тем большей опасности я бы их подвергал. Я написал своему древнему кеммерингу Эше и попросил его как можно более выгодно продать некоторые ценности, чтобы обеспечить наших сыновей, и предупредил его также, чтобы он не вздумал присылать мне какие-нибудь деньги, потому что Тайб будет очень старательно контролировать границу. Я не мог подписать этого письма своим именем. Звонить кому-нибудь по телефону было равносильно тому, что я собственноручно отправил бы этого человека в тюрьму. Кроме того, я торопился еще и потому, что хотел исчезнуть прежде, чем кто-нибудь из моих друзей заглянет ко мне по неведению и в награду за дружеское ко мне отношение потеряет свою свободу и свое достояние.
Отправился я через город на Запад. На перекрестке я остановился и подумал, почему мне не отправиться на восток, через горы и долины в Керм, пешком, как нищий, и так дойти до Эстре, где я родился, до того каменного дома на исхлестанном вихрями склоне горы. Почему бы мне не вернуться домой? Три или четыре раза я замедлял шаги и оглядывался. И каждый раз среди равнодушных лиц прохожих я замечал одно лицо, которое могло бы принадлежать шпиону, и с каждым разом я все отчетливее понимал всю степень безумия моей мысли о возвращении домой. С таким же успехом я мог бы просто покончить с собой. Наверное, мне на роду написано жить в изгнании, и единственным способом вернуться домой для меня оставалась смерть. Поэтому я отправился на запад и уже больше не оглядывался.
Трехдневная отсрочка в лучшем случае позволяла мне добраться до Кусебена, расположенного над заливом, в ста тридцати километрах отсюда. Большинство изгнанников получает извещение о приговоре вечером, благодаря чему имеют шанс выкупить место на корабле, плывущем вниз по реке Сасс прежде, чем капитаны начнут подвергаться наказанию за помощь изгнаннику. Однако такая любезность была не в стиле Тайба. Ни один капитан не осмелился бы взять меня на палубу своего корабля сейчас; все в порту знали меня, потому что это я построил его для Аргавена. Не возьмет меня также и ни одна сухопутная лодка, а от Эргенранга до границы - шестьсот километров. У меня не было другого выхода - приходилось пешком идти до Кусебена.
Повар это тоже понимал. Я немедленно отпустил его, но перед уходом он упаковал мне в дорогу всю приготовленную пищу, которая была в доме, чтобы у меня было горючее для трехдневной гонки. Его доброта спасла мне жизнь. Кроме того, его заботливость придавала мне мужество, потому что каждый раз, когда во время своего пути я подкреплялся овощами и хлебом, я думал про себя: "Все равно есть еще люди, которые не считают меня изменником".
Я убедился в том, что носить клеймо изменника нелегко. Даже странно, до чего нелегко. Ведь так просто наградить другого человека этим клеймом, которое приклеивается так прочно, что становится неоспоримым для всех. Я и сам уже наполовину был убежден, что это правда. Я пришел в Кусебен на рассвете третьего дня. Я был взволнован и встревожен, ноги у меня болели, потому что за последние годы, проведенные в Эргенранге, я оброс жиром в комфорте, потерял походную форму. И вот там, в воротах этого городка, меня ожидал Эше. Мы были кеммерингами на протяжении семи лет, и у нас было двое детей. Как дети его лона, они носили его имя, Форет рем ир Осбот, и воспитывались в очаге его клана. Три года тому назад он ушел в крепость Оргни и теперь носил золотую цепь целибанта, дав обет безбрачия. Мы не виделись все эти три года, но когда я увидел его лицо в тени каменной арки, я снова почувствовал, как меня охватила волна нашей давней любви, как будто мы расстались с ним только вчера. И я должным образом оценил его верность, потому что он готов был разделить со мной все обрушивавшиеся на меня удары судьбы. Снова почувствовав в своем сердце эти напрасные узы, я рассердился, потому что любовь Эше всегда заставляла меня поступать вопреки моим намерениям.
Я прошел мимо него, не останавливаясь. Если уж я должен быть жестоким, то нет необходимости скрывать это и притворяться добрым.
- Терем! - воскликнул он и пошел следом. Я торопливо шел по узким улочкам Кусебена в сторону пристани. С моря дул южный ветер, шелестя листвой темных деревьев в садах, и сквозь этот теплый предгрозовой летний рассвет я бежал от него, как от убийцы.
Он догнал меня, потому что у меня слишком болели ноги, чтобы выдержать взятый поначалу темп.
- Терем, я пойду с тобой, - сказал он. Я ничего не отвечал.
- Десять лет тому назад, в этом же самом месяце тува, мы с тобой дали друг другу клятву…
- А три года тому назад ты нарушил ее, оставив меня, что было, несомненно, мудрым решением.
- Я никогда не нарушил верности нашему браку, Терем.
- Да, это действительно так. Потому что нечего было нарушать, потому что это был фальшивый брак, второй брак. Ты знал об этом тогда. Единственная истинная клятва в верности, которую когда-либо давал, так и не была никогда произнесена, потому что ее не могло быть, а человек, которому я клялся в верности, мертв. Клятва была нарушена давным-давно. Мы ничего не должны друг другу. Позволь мне уйти.
Пока я все это говорил, мой гнев и жалость обратились от Эше к себе самому и к моей собственной жизни, которая теперь осталась у меня позади, как невыполненное обещание. Но Эше ничего об этом не знал, и слезы подступили к его глазам.
- Может быть, ты возьмешь это, Терем? - спросил он. - Я действительно ничего не должен тебе, но я тебя очень люблю. - И он протянул мне небольшой сверток.
- Нет. У меня есть деньги, Эше. Оставь меня. Я должен идти один. - Я ушел, а он остался. Но за мной теперь шла тень моего брата. Я плохо сделал, вспомнив о нем. Я все делал плохо.
Оказалось, что и на пристани не ждет меня удача. Там не стояло ни одного корабля из Оргорейна, на который я бы мог сесть и оставить таким образом землю Кархида до наступления полуночи, как обязан был сделать во исполнение приговора. На берегу было мало людей, и все они спешили домой. Единственным, к кому я обратился, был рыбак, который чинил мотор своей лодки. Но он только один-единственный раз взглянул на меня и повернулся ко мне спиной, не сказав ни слова. Меня это испугало. Этот человек знал, кто я такой. Вряд ли он знал бы это, если бы не был предупрежден. По-видимому, Тайб разослал своих солдат, чтобы не дать мне возможности покинуть Кархид до того, как истечет назначенный мне трехдневный срок. Я ощущал лишь боль и бешенство, но страха пока, до этой минуты, не чувствовал. Я не предполагал, что акт изгнания может оказаться лишь предлогом для экзекуции. Когда пробьет шесть часов, я стану легальной, вполне разрешенной охотничьей добычей для людей Тайба, и никто не сможет тогда назвать это убийством. Это считалось бы актом справедливого возмездия.
Я уселся на мешок с балластом в темном, пронизываемом ветром порту. Море глухо ударяло в сваи пристани, рыбацкие лодки раскачивались на причальных канатах, в конце длинного помоста горел фонарь. Я смотрел, завороженный его светом, еще дальше, в укрывающую море тьму. Некоторые люди немедленно начинают сопротивляться новой опасности. Я - нет. Мой дар - эту опасность предвидеть заранее. Перед лицом непосредственной, сиюминутной опасности я глупею и плюхаюсь на мешок с песком, размышляя над тем, может ли человек добраться до Оргорейна вплавь.
В заливе Чарисун лед сошел месяц или два тому назад, наверное, какое-то время можно провести в такой воде без риска для жизни. До орготского берега - около двухсот километров. Плавать я не умею. Когда я перевел свой взгляд от моря на улицы Кусебена, я понял, что пытаюсь отыскать на них Эше, потому что втайне я надеялся, что он все-таки идет за мной следом. Острое чувство стыда вырвало меня из оцепенения. Я снова готов был действовать и размышлять.
У меня были на выбор два варианта: подкуп или насилие, если бы я пытался как-нибудь использовать рыбака, который по-прежнему возился со своей лодкой в нижнем доке. Испорченный мотор скорее всего не стоил ни того, ни другого. Еще остается кража. Однако, чтобы обеспечить сохранность лодок, несомненно, предпринимаются какие-то меры предосторожности. Нужно обойти или как-то проникнуть за ограждение, запустить мотор, вывести лодку из дока при неверном свете фонаря с пристани и плыть в Оргорейн, причем, мне до этого времени никогда не приходилось управлять моторной лодкой… Мне это предприятие показалось неумным и отчаянным. Я никогда в жизни не имел дела с моторными лодками, только ходил на веслах по озеру Ледяная Нога в Керме. Весельная лодка привязана в наружном доке между двумя катерами. Едва я успел ее увидеть, как она уже стала моей. Я побежал по освещенному помосту, прыгнул в лодку, отвязал причальный канат, вставил весла в уключины и выплыл в неспокойные воды залива, где отблески огня скользили и рассыпались на поверхности темной воды. Когда я отплыл уже довольно далеко, на минуту мне пришлось перестать грести, чтобы поправить одну из уключин, которая плохо поворачивалась, а грести мне предстояло немало. (Правда, я надеялся, что на следующий день меня подберет какая-нибудь орготская лодка - либо патрульная, либо рыбацкая.) Наклоняясь над уключиной, я почувствовал во всем теле сильную слабость. Мне показалось, что я сейчас потеряю сознание, и я бессильно опустился на скамейку. Меня охватил приступ страха, а если честно - трусости. Я не знал до сих пор, что трусость такой невыносимой тяжестью ощущается в животе. Я поднял глаза и увидел на самом конце помоста две маленькие фигурки, похожие на две черные подпрыгивающие черточки в далеком электрическом свете, за темным поблескивающим пространством воды, и начал подозревать, что охвативший меня паралич был результатом не столько страха, сколько применения акустического оружия на большом расстоянии.
Я видел, что один из этих людей держит в руках дутыш, старинное оружие, и если бы полночь уже миновала, он бы, несомненно, его использовал и убил меня, но дутыш производит при стрельбе слишком много шума, а это могло бы потребовать разъяснений. Поэтому они воспользовались инфразвуковым оружием. Если это оружие настроить на парализующий выстрел, то его резонансное поле может оказывать свое воздействие на расстоянии не более чем тридцать метров. Я не знаю, на какое расстояние распространяется действие этого оружия, если оно будет настроено на смертельный выстрел, но, по-видимому, я еще находился в его пределах, потому что я лежал, скорчившись, как новорожденный в желудочной колике. Мне трудно было дышать, по всей вероятности, ослабленное расстоянием акустическое поле поразило меня в грудь. Поскольку мои преследователи в любую минуту могли отправиться в погоню на моторной лодке, чтобы меня прикончить, у меня не было уже ни единой лишней минуты для того, чтобы корчиться над веслами и хватать воздух ртом жадно, как рыба, выброшенная на песок. За моей спиной, перед носом лодки, лежала тьма, и в эту тьму я должен был плыть. Я греб бесчувственными руками, глядя на свои ладони, чтобы убедиться в том, что все-таки держу в руках рукоятки весел. Ладонями я этого не чувствовал. Так я выплыл в неспокойные воды залива, в холодную темноту. Здесь мне пришлось перестать грести. С каждым рывком я все больше терял чувствительность в руках. Сердце сбивалось с ритма, а легкие разучились набирать воздух. Я пытался грести, но не был уверен в том, что мои руки слушаются меня. Я пробовал втащить весла в лодку, но у меня ничего из этого не вышло. Когда прожектор патрульной лодки нашарил меня в темноте ночи, как снежинку на черной саже, я не в силах был даже отвести взгляд от его света.
Мне разжали ладони, судорожно обхватившие рукояти весел, вытащили меня из лодки и положили, как черную выпотрошенную рыбину, на палубе патрульной лодки. Я чувствовал, что эти люди смотрят на меня, но не очень хорошо понимал, что они говорят, за исключением одного, судя по интонации, капитана лодки:
- Еще нет шести часов, - сказал он. И, видимо, отвечая кому-то: - А какое мне до этого дело? Его изгнал король, а я буду выполнять приказы короля, а не чьи-то там…
Вот так, вопреки переданным по радио распоряжениям от людей Тайба на берегу и вопреки мнению своего боцмана, который опасался неприятных последствий, командир патрульной лодки из Кусебена перевез меня через залив Чарисун и преспокойно высадил меня в орготском порту Шелт. Поступил ли он так из соображений шифгреттора, назло людям Тайба, которые хотели убить безоружного человека, или просто из добросердечности, не знаю. Нусут. То, что достойно восхищения, не подлежит объяснению.
Я поднялся на ноги, когда из утренней мглы появился серый берег Оргорейна, и, заставляя себя переставлять еще плохо слушающиеся ноги, сошел с палубы в портовый район Шелта, где снова упал. Очнулся я в таком учреждении, которое называлось Госпиталь Содружества, 4 Приморский Округ Чарисун, 24 Район Сеннети. В этом не было никакого сомнения, потому что это было выгравировано и вышито на изголовьях кроватей, на ночном столике и настольной лампе на нем, на металлической кружке, стоящей там же, на хиебах персонала, постельном белье и на моей ночной рубашке.
Появился врач и спросил меня:
- Зачем вы сопротивлялись доту?
- Это не был дот, - сказал я. - Это было ультразвуковое излучение.
- У вас были симптомы, характерные для человека, превозмогающего фазу релаксации дота. - Это был старый и опытный врач, не терпящий возражений, и мне пришлось согласиться, что я мог бессознательно употребить силу дота там, на лодке, чтобы преодолеть сковавший меня паралич. Потом, утром, в фазе танген, когда необходимо находиться в полном покое, я встал и ходил, что меня едва не убило. Когда все это выяснилось к его удовлетворению, он сказал, что через день-два я смогу выйти отсюда, и перешел к следующей койке. После него настала очередь инспектора.
В Оргорейне на каждого жителя приходится по инспектору.
- Фамилия?
Я не спросил у него, как его фамилия. Мне необходимо научиться жить без тени, как живут они все здесь, в Оргорейне. Не обижаться самому и не обижать других без особой на то необходимости. Но я не назвал имени своего клана. Ни одному орготу нет до этого дела.
- Терем Харт? Это не орготское имя. Район?
- Кархид.
- Такого района нет в Содружестве Оргорейна. Где ваше удостоверение личности и пропуск?
Действительно, где же мои документы?
Видимо, я бродил какое-то время по улицам Шелта, прежде чем кто-то привел меня в больницу, где я и очутился без документов, без вещей, без верхней одежды и без обуви и, конечно, без денег. Когда я об этом услышал, гнев оставил меня и я рассмеялся. На дне человеческого существования нет места гневу. Инспектор почувствовал себя задетым. Мой смех ему не понравился.
- Разве вы не понимаете, что являетесь нелегально прибывшим и лишенным средств к существованию чужестранцем? Как вы себе представляете свое возвращение в Кархид?
- В гробу.
- Запрещено давать неправильные ответы на официальные вопросы. Если вы не хотите возвращаться в свою страну, вы будете отправлены на добровольную ферму, где всегда есть место для уголовных элементов, чужестранцев и лиц без документов. В Оргорейне нет иного места для врагов существующего строя, бунтовщиков и бродяг. Лучше бы вам изъявить свое желание вернуться в Кархид в течение ближайших трех дней, иначе…
- Я изгнан из Кархида.