- Ничего особенного. "Унион" летит несколько ниже заданной высоты.
- Оскандалимся мы с вами, Серафим Михайлович, - сочувственно заметил Медоваров. - Надо бы прислушаться к сигналам общественности. Вечно вы торопитесь и других подводите.
- Кого это других? - рассердился Поярков. - Вас, что ли?
- Да я не о себе, золотко. Человек я маленький, что прикажут, то и делаю. Вы бы о коллективе подумали. Люди работали на вас. Верили. Да взять бы того же Бориса Захаровича…
- Оставим, Анатолий Анатольевич, этот никчемный разговор, - вмешался Дерябин. - У меня свои претензии к Серафиму Михайловичу. Как-нибудь разберемся без адвокатов. А сейчас и без того тяжко.
- Но ведь мне будут звонить, узнавать, - не сдавался Медоваров. - И не только из главка и министерства, а и другие товарищи, ваши коллеги. Они ведь тоже вкладывали свой труд…
Поярков зло усмехнулся:
- Будут узнавать насчет "космической брони"?
Играя концом пояска, Толь Толич проговорил назидательно:
- Вам, как ведущему конструктору, не очень-то удобно так пренебрежительно относиться к работам своих коллег. Этого у нас, золотко, не любят. Тем более что речь идет о новых синтетических материалах.
- Каких там новых! - рассердился Поярков. - Ваша "космическая броня" нашими дедами из творога делалась. А сейчас ее вытащили на свет божий, чтобы моментом воспользоваться. Век пластмасс! Век полимеров!
- Простите, золотко, но вы не очень осведомлены… Из творога делается галалит. А здесь методом полимеризации…
Дерябин примирительно заметил:
- Дорогой Анатолий Анатольевич. Разговор идет о полете, который вы сами разрешили.
Несколько озадаченный Медоваров тут же возразил:
- Но я докладывал обстановку, сигнализировал в Москву. Потом, что я мог сделать, когда вы вдвоем взяли меня за горло.
- А таинственный звонок из Москвы?
- Какой звонок? - удивился Медоваров. - Ах, тот!.. Ну да, это было согласовано кое с кем. - И, многозначительно помолчав, он вышел.
Поярков отвел Бориса Захаровича в самый дальний угол зала и устало присел на подоконник.
- Последний полустанок. Вокруг него еще бегают какие-то мешочники, спекулянты, жалкие обыватели. Так и здесь, в институте. Его слишком долго собираются реорганизовывать, а пока он - захудалый полустанок, оставшийся от прошлого. Говорят, что еще в четырнадцатом году здесь была воздухоплавательная школа. И, несмотря на новое здание и современную технику, здесь мало что изменилось. Проходной двор, где задерживаются только Медоваровы.
- Оценка весьма субъективная. Я спрашивал в главке, какого они мнения о работе института.
- И что же?
- К ученым у нас очень гуманное отношение, и этим многие пользуются. Разогнать НИИАП нельзя. План у них выполняется, испытания ведутся добросовестно. Квалификация сотрудников растет. Видал диаграммку? Отчетность идеальная и своевременная. Финансовая дисциплина безукоризненная. И к тому же два-три человека дают интересные работы. В министерстве надеются на лучшее и терпеливо ждут. А мы на этом полустанке чувствуем себя несколько задержавшимися пассажирами. Ругаем начальника за плохое расписание, за опоздание поездов. А ведь здешнее расписание не для нас составлено, и минутное опоздание тут не играет роли.
- Черт возьми, но неужели на дорогах к звездам нельзя миновать подобные полустанки?
- А кто виноват? - с явной укоризной спросил Борис Захарович. - Ты не возражал, чтобы приборы устанавливались на здешнем аэродроме.
- Согласен. Но при чем тут Медоваров? Зачем он вмешивается в наши дела?
- Как временный начальник полустанка. Обязан по должности.
На щите снова вспыхнули сигнальные лампочки. Начиналась очередная контрольная передача. Поярков побежал к пульту. Дерябин неторопливо пошел вслед.
- Все то же, - вздохнул Поярков, глядя на спокойное перо. - Объем диска остается неизменным. Высота семьсот. Борис Захарович, дорогой, не мучайте меня, скажите откровенно, не поставили вы там какой-нибудь запасной аккумуляторной батареи? Помните, еще при первой конструкции ваш Бабкин хотел запрятать в кабине лишние пятьдесят килограммов. А сейчас такое впечатление, что груза еще больше. Кто здесь виноват?
- Подождем искать виновного, Серафим Михайлович.
Нюра сидела рядом, помогая лаборанту записывать уже расшифрованные показатели направления ветра, солнечной радиации… При последних словах Дерябина карандаш выпал у нее из рук.
Лаборант посмотрел на ее сразу побледневшее лицо.
- Вам нехорошо, Анна Васильевна? Идите на воздух. Я один справлюсь.
На ступеньках главного входа Нюру встретил Аскольдик. Он уже собирался домой и успел переодеться в короткие замшевые штаны шоколадного цвета и кожаную курточку с многочисленными "молниями". Огромные ботинки на толстом белом каучуке, пестрые гетры, обтягивающие худые икры, острые коленки и тонкая мальчишеская шея, перетянутая узеньким галстучком, - все это производило комичное и в то же время жалкое впечатление.
- Приветствую категорически! - сказал он, сгибаясь в поклоне и снимая воображаемую шляпу. - Как, девочка, жизнь молодая?
- Оставьте меня, Аскольдик. - Нюра хотела было пройти мимо, но тот заступил ей дорогу.
- Мы, кажется, сегодня не в духе? Мы, кажется, всех презираем?
Древнее мужественное имя Аскольд, по обычаю всех мам, превратилось в уменьшительное. Родители искали красивое имя, хотели назвать Арнольдом, Альфредом или Эдуардом, но, видимо вспомнив про Аскольдову могилу над Днепром, где молодые супруги часто гуляли, решили так и назвать своего первенца.
Было бы чересчур банальным рассказывать о том, как растили своего единственного отпрыска обезумевшие от счастья родители. Но вот он стал взрослым, кое-как получил аттестат зрелости, потом не без помощи папиных друзей устроился в институт. Это событие было ознаменовано достойнейшим образом. Папа Аскольдика - директор производственного комбината, выпускающего то ли ковры, то ли набивные ткани, - вознаградил утомленного мальчика за самоотверженный труд, купив ему новенький "Москвич". В течение первых семестров "Москвич" постарел на двадцать тысяч километров, что не могло не отразиться на студенческой судьбе Аскольдика. Когда же ему было заниматься? Ведь столько хорошеньких девушек жаждали прокатиться в его машине! "Москвич" был сдан в ремонт, что дало возможность его владельцу, исключенному из института за неуспеваемость, подумать о своем дальнейшем образовании. Он решил перейти на заочное отделение. Но для этого нужна справка с места работы. А где ее взять?
Свет, как говорится, не без добрых людей. Стоило лишь товарищу Медоварову несколько раз появиться в папином кабинете, как Аскольдик был оформлен в НИИАП - правда, на очень скромную должность помощника фотолаборанта. (Римма с усмешкой утверждала, что здесь учитывалась его склонность к фотографированию девушек на пляже.)
Аскольдик великолепно устроился. Всю работу по проявлению и печатанию фотоматериалов к отчетам и диссертациям выполнял сам лаборант, у которого не было состоятельного отца, а потому при сдельной оплате эта система оказалась подходящей для обоих сотрудников фотолаборатории. Аскольдик даже умудрялся приезжать в институт через день. Сегодня он приехал уже на другой машине. "Москвич" оказался мальчику тесным.
- Итак, - изгибаясь перед Нюрой, разглагольствовал Аскольдик, - вы гнушались моим стареньким "Москвичом", а теперь вон она, моя лошадка.
Широким жестом он показал на стоявшую в тени здания бирюзовую "Волгу".
- Товарищ Поярков хоть и ведущий конструктор, а ведет себя несолидно, продолжал Аскольдик. - Не понимает он красоты жизни. В прошлый раз я вас видел с ним в ресторане. Неужели он провожал вас домой в автобусе? Разве это мужчина?
- А вы? - Нюра смерила его презрительным взглядом.
Не первый раз приходится терпеть его приставания. Да кто он такой? Красноносенький мальчишка, прыщеватый, слюнявый. Мальчишка в полном смысле этого слова, - которого до сих пор родители чуть ли не на руках носят, отчего он возомнил себя личностью единственно достойной внимания. На танцплощадках без труда завязываются знакомства, и дурочек там достаточно. (Ах, если бы матери знали, что такое танцплощадки!) Все сходило мальчику с рук, ибо он был на редкость хитер и осторожен.
Даже Римма, постоянная посетительница танцплощадок и в какой-то мере близкая по духу этому резвящемуся мальчугану, старалась реже попадаться ему на глаза, боясь, что придется с ним танцевать, - за отказ подобные молодчики жестоко мстят. Она как-то призналась Нюре, что потом долго моет руки, вытирает шею одеколоном, чтобы уничтожить даже память от его неприятного дыхания.
Аскольдик подбирался к уху, нашептывал что-то липкое, грязненькое, и Римме физически было не по себе.
Не мудрено, что Нюра раз и навсегда отвергла внимание Аскольдика, но по другим причинам. Он мог рассуждать о свободе творчества, о западной цивилизации, читать хрипловатым баском декадентские стишки, говорить о книжных новинках, о падении современного искусства. И все это было чужое, наносное. Никакого собственного мнения, все понаслышке, все ради острого словца и показной смелости. А вообще в глазах Нюры он был просто мелким пакостником.
Нюра спускалась по ступенькам и, не глядя на Аскольдика, который увязался за ней, пошла по песчаной дорожке, обсаженной чахлыми деревцами.
- У вас, девочка, отсталые взгляды, - нарочито гнусавя, цедил сквозь зубы Аскольдик. - Я считаю, что у каждого настоящего мужчины должна быть собственная машина.
- А у вас разве собственная?
- Могу предъявить права. Там указано, кто владелец машины.
- Вы ее сами купили?
Аскольдик снисходительно повел острыми плечиками и полез в карман за сигаретами.
- Угонять чужие машины я не пробовал.
- Но все-таки она чужая, - упрямо сказала Нюра. - Вы сколько здесь получаете?
- На сигареты хватает. - Аскольдик помахал зажженной спичкой и бросил ее через плечо.
- Значит, машина куплена не на собственные деньги, Вы их не заработали.
- У некоторых студентов тоже есть свои машины. Вы думаете, они покупаются на стипендию?
- Не знаю, - вздохнула Нюра. - Но только детям не дают играть со спичками.
Она хотела было сказать, что собственная машина в руках неоперившегося юнца - явление противоестественное.
Совсем иной спорт его интересует. Римма, правда, очень глухо, но кое-что порассказала, для каких надобностей подчас использовался папин подарок. Однажды Римма, которую Аскольдик с приятелем вызвались отвезти с танцплощадки домой, выпрыгнула из машины чуть ли не на полном ходу. Конечно, разные бывают ребята, честные и хорошие, им можно доверять "Волги" и "Москвичи", но ведь и от хороших, послушных детей родители прячут спички.
Да. Хотела сказать, но вспомнила о своих неприятностях, о неудаче Пояркова - и все другое, постороннее вылетело из головы. К тому же этот мальчишка ничего не поймет. У него свои жизненные установки, свои пути.
Приблизясь вплотную к Нюре, но все же боясь взять ее под руку, Аскольдик вкрадчиво зашептал:
- Почему вы никогда не бываете со мной? Ведь у меня могут быть серьезные намерения.
Нюру душила злость, ей хотелось побольнее оскорбить, обидеть мальчишку, чтобы навсегда освободиться от его противной навязчивости.
- Я не понимаю, что означают на вашем языке "серьезные намерения"?
Пряча суетливые глазки, Аскольдик выдавил из себя:
- Ну, как обычно… Вполне официально.
- Короче говоря, - зло усмехнулась Нюра, - товарищ Семенюк предлагает мне руку и сердце?
Он жалко сморщился и засопел.
- Несколько старомодное определение. Но почему бы и нет?
- Спасибо за честь! Но мне кажется, что вам еще рано строить семью. Сами же говорите, что зарабатываете только на сигареты.
- Ах, вот что вас интересует? - Аскольдик приосанился. - Тогда разрешите вас успокоить. У моего папы достаточно средств, чтобы…
Нюра перебила его:
- Но ведь я отвечаю не на папино предложение. А вы еще мальчик.
- При чем тут возраст? Лермонтов уже в двадцать лет был Лермонтовым.
- Смелое сравнение. Только я говорю не о ваших годах, а о вашем будущем. Что вы умеете делать? Какая у вас цель впереди? Где…
- А если я ищу себя? - заносчиво оборвал ее Аскольдик. - Вам должно быть известно, что таланты проявляются не сразу. В институте, например, я редактировал журнал. Он был довольно оригинального направления… Вы же не знаете моих работ…
- Забавно.
- Зря иронизируете, девочка. Сейчас я не могу предъявить вам ничего оригинального. Да и что стараться! Все равно не напечатают. Приходится чепухой заниматься. Может быть, вам попадались в местной стенной печати некоторые мои опусы? Безделушки, конечно, ничего серьезного. Но советую взглянуть хотя бы на свежую газетку. Там кое-что есть про нашего общего знакомого.
Нюре пора было уходить, и, чтобы отвязаться от назойливого мальчишки, она согласилась посмотреть газету.
Не только Нюра, но и никто в НИИАП не знал, что представляла собой редакторская деятельность Аскольдика в бытность его студентом-первокурсником. С группой таких же, как он, поборников "свободного искусства" Аскольдик организовал машинописный журнальчик "Голубая тишина". В этой тишине довольно громко заявляла о себе пошлость, грязненький анекдот, пляжные фотографии и блаженной памяти декадентские стишки, выдаваемые за новое слово в поэзии. Никаких серьезных политических целей журнал не ставил, был на редкость пресен и глуп. Поэтому, когда выловили этот журнальчик и двумя пальцами, чтобы не испачкаться, подняли его над столом президиума комсомольского собрания, разбиравшего персональные дела сотрудников "Голубой тишины", то пришлось обвинять их скорее в глупости, чем в нарушении комсомольской этики. А пошлость у нас вообще трудно наказуема. Аскольдику все же дали выговор, но, видимо, в целях профилактики и общественной гигиены.
Профилактика подействовала. Аскольдик понял, что выговор надо снимать, ибо второе взыскание, от которого он не застрахован, уже будет построже. Надо проявить себя в общедоступной печати, и Аскольдик взялся за стенгазету, где вскоре стал фактическим редактором. Аскольдика хвалили, приводили в пример как настоящего общественника, борца за справедливость, и, хотя Аскольдик писал под псевдонимом, все знали, что колючий "Чертополох" - это и есть Аскольдик.
- Узнаете? - спросил он, подводя Нюру к щиту со стенгазетой.
Чуть ли не половину только что вывешенного номера занимал злободневный материал под заголовком "Полетит - не полетит?".
Однажды Аскольдик тайно сфотографировал Пояркова, когда тот, закрыв глаза и откинувшись на скамейке, о чем-то думал. Сейчас из этой фотографии было вырезано лицо с закрытыми глазами, пририсована к нему тощая фигурка и огромная ромашка, у которой Поярков, как бы гадая, обрывал лепестки.
А вот и стишки товарища "Чертополоха".
Он был поклонник интуиции,
Имел на все "свое суждение"
И, говорят, из-за амбиции
Презрел таблицу умножения.
Ошибка есть? Ну что ж, пустяк,
Всего лишь на соломинку,
Да "на соломинку встояк",
Нам это не в диковинку.
Карандашом бы на бумажке
Вам подсчитать, где лишний вес,
К чему труды, когда ромашкой
Он может заменить "Эм Эс".
"Чертополох"
Примечание редакции: "Эм Эс" - "Малая счетная" - электронная машина, находящаяся в комнате № 6.
Проходя мимо, Поярков увидел Нюру и остановился.
- Что здесь интересного, Нюрочка?
Нюра закусила губу и, повернувшись к Аскольдику, прошептала:
- Действительно - чертополох. Сорняк, мальчишка. Нашел над чем смеяться!..
Поярков прочитал стихи, вздохнул:
- Не сердитесь, Нюрочка. Мальчик далеко пойдет. Задатки многообещающие.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Из нее следует, что автор не позабыл об "Унионе" и прежде всего сообщает, что его случайные пассажиры живы и здоровы… Будем надеяться на счастливый исход, хотя опасность еще не миновала.
Темно. Сквозь стенки диска не проникает ни малейшего звука извне, изредка жужжат моторчики. Все спокойно. И в то же время здесь происходит что-то страшное, невероятное. Все человеческое существо как бы распадается на части и растворяется в пустоте. "Унион", попавший в грозовую тучу, - это не корабль в бушующем океане. Ни одному капитану не снилась такая сумасшедшая качка.
"Но неужели там, на земле, ничего не известно? - спрашивает себя Багрецов. - Как они допустили, что диск попал в грозу?" И тут же вспоминает, что метеоприборы, которые могли бы предупредить о надвигающейся грозе, пришлось выключить. Проклятые аккумуляторы, все несчастья из-за них. Надо опять подключать приборы. Будь что будет.
Вадим ползет под каркас, подсоединяет кабель и вновь замирает в безотчетном страхе. Трудно себе представить столь острое ощущение падения и взлета. Мгновение - и тело скользит вниз. Колени приближаются к подбородку. Ты сжимаешься в комочек и летишь в пустоту. Вдруг толчок. Ноги остаются где-то, а сам, как на резине, подпрыгиваешь вверх, словно тобой выстрелили из рогатки.
И опять падение. Кажется, что ветер играет диском, как погремушкой, где чувствуешь себя горошинкой.
…Но вот гроза прошла, друзья сидели молча, не шевелясь, - ждали, что опять налетит буря.
Тимофей пригладил свои мягкие, словно плюшевые, волосы и осторожно потрогал шишку на темени. Здорово его стукнуло о стенку. Ну, кажется, теперь бояться нечего. Он подошел к люку и привычно открыл его, как форточку в своей комнате. Вадим подполз ближе и лег рядом.
Земля, омытая дождем, манила к себе. Будто клочья серого, грязного дыма, проносились мимо обрывки туч и на мгновение скрывали от глаз радостное зеленое поле. Хотелось размести метлой весь этот облачный сор.
Жадно вдохнув в себя воздух, насыщенный озоном, Вадим с наслаждением расправил плечи. Вполне возможно, что Борис Захарович сейчас смотрит на кривую анализатора и вычисляет проценты озона до и после грозы. Вспоминалась молния. Она была абсолютно розового цвета. А Тимофей говорит, что лилового. Субъективные наблюдения не совпадают.
- Ты знаешь, что меня удивляет? - начал Вадим. - Ведь анализатор Мейсона, который я недавно испытывал, вдруг оказался здесь. Я хорошо помню его распределительную коробку. Странно, почему Борис Захарович мне ничего не сказал?
- Все в молчанку играли, - обиженно откликнулся Тимофей. - И твой друг Толь Толич, и даже мальчишка… ну тот, что с этой куклой приходил.
- Перестань сейчас же! - гневно приказал Вадим. - Кто тебе дал право так говорить о девушке?
Бабкин лениво отвернулся.
- Нужна она мне очень.
Солнечный луч, отраженный от потолка, осветил закрытую обтекаемую коробку из прозрачного органического стекла. В ней находился барабан с тонким стальным тросом.