"…не могу сидеть на месте: сосет. Отравлено во мне все. Отпрошусь в командировку или так убегу… Четыре республики учредил, - и городов-то этих сейчас не запомню. Один раз собрал сотни три ребят, - отправились Индию освобождать. Но сбились в горах, попали в метель, под отвалы, побили лошадей. Вернулось нас оттуда немного. У Махно был два месяца, погулять захотелось… ну, с бандитами не ужился. Ушел в Красную Армию. Поляков гнал от Киева, - тут уж я был в коннице Буденного: "Даешь Варшаву!" В последний раз был ранен, когда брали Перекоп. Выписался - куда деваться?.. В деревню ехать - отец с матерью померли, братья убиты, земля заброшена. В городе делать нечего. Войны сейчас нет, - не предвидится… Я вам на Марсе пригожусь".
Из этой крохотной энциклопедии гражданской войны вырастет впоследствии многое в творчестве Алексея Толстого, но в хвастливом, лихом, не связанном интеллигентскими комплексами Гусеве уже видны сила и буйная неуемность, давшие победу революции и предрекавшие, как теперь видно, новые характеры в русской советской литературе.
И тут же Толстой не преминул пустить шпильку в адрес Запада, недоумевающего по поводу русского характера, вложив ее в выдержку из статьи американского журналиста Скайльса, который писал об "искорке в русских глазах": "…Отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то бездумная решительность, и, наконец, непонятное выражение превосходства - крайне болезненно действуют на европейского человека".
Это и еще реплика рабочего: "На теперь, выкуси, - Марс-то чей? - советский", были теми предпосылками, которые определили идейное содержание романа писателя-эмигранта.
В 1924 году ожидалось великое противостояние. Марса. Об этом тогда много говорили и писали. Выходили десятки научно-фантастических романов, ныне погребенных временем. "Живучесть" произведения Толстого обусловлена вовсе не научно-фантастическим антуражем, не "яйцом", космическим кораблем, движимым взрывами "ультралиддита", не техническими чудесами (телевидение, летательные аппараты, читающие мысли устройства и проч.), увиденными героями "Аэлиты" на Марсе, а жизненностью человеческих характеров и социальным оптимизмом, положившим начало советской ветви этого рода литературы.
Тогда еще не бытовал термин "антиутопия", но уже родился у Е. Замятина роман "Мы", проникнутый опасениями, что общество равенства отдаст себя убийственному рационализму и выродится в казарменный социализм, в котором коллектив - все, а личность - ничто, Замятина можно считать родоначальником "антиутопии" в ее чистом виде, получившей развитие в известных произведениях Хаксли, Оруэлла и других.
Впрочем, Алексей Толстой усматривал зачатки этих настроений еще в романах Уэллса. Впоследствии он писал:
"Утопический роман почти всегда, рассказывая о социальном строе будущего, в центре внимания ставит машины, механизмы, необычные аппараты, автоматы и проч. Почти всегда это происходит, в сверхурбанистической обстановке фантастического города, где человек в пропорциях к этому индустриальному величию - ничтожная величина. В романах Уэллса человек будущего всегда дегенерат, и это характерно для уэллсовского "социализма".
Разумеется, главное у Толстого - земляне. Несокрушимый Гусев. Неврастеничный от пережитого Лось, ищущий в любви к Аэлите исцеления.
Все же, что касается Марса, - это либо красивые, либо зловещие символы, попытка соединить поэзию, эпос и философию, Поэзия - это трепетно-женственная Аэлита, отдавшая пробудившемуся чувству всю себя. Это и символ любви, для которой не преграда ни грандиозные события, ни космические расстояния. В легендах, рассказанных Аэлитой Лосю, - пути мирового разума, извечная борьба добра и зла.
Пусть не оказалось на Марсе никаких каналов. Пусть Атлантида остается предметом споров (мы недалеко ушли от Платона, его гигантской, островной цивилизации, погибшей более десяти тысяч лет назад). И дело не в интересных легендах-гипотезах, сочиненных Толстым.
Научно-фантастический роман - это почти всегда социальная попытка заглянуть в будущее. У Толстого вырисовывается на Марсе власть технократии на фоне увядания цивилизации. Контрасты и тут.
"Кирпичные низкие залы фабрик, тусклый свет сквозь пыльные окна. Унылые, с пустыми, запавшими глазами, морщинистые лица рабочих. Вечно, вечно двигающиеся станки, машины, сутулые фигуры, точные движения работы, - унылая, беспросветная муравьиная жизнь". А для отвлечения от беспокойных дум - дурман, пьянящий и отнимающий здоровье дым "хавры".
И рядом:
…"Уступчатые дома, ползучая пестрая зелень, отсвечивающие солнцем стекла, нарядные женщины…"
Тускуб, отец Аэлиты, глава Высшего совета инженеров, видит и в глухом брожении рабочих, и в разгуле утопающих в роскоши бездельников предвозвестье гибели мира. И винит в этом город, порождающий анархию. "Мы вдвое увеличиваем число агентов полиции - анархисты увеличиваются в квадрате".
"Эге, эти штуки мы тоже видали", - думает Гусев. И мысль его протяженна во времени. Наблюдатель мира, над которым нависла угроза гибели, в котором царит страх и множится терроризм, не может не говорить то же самое. Не видя средств остановить вымирание, беспорядки, Тускуб хочет уничтожить город, оградить Марс от проникновения землян. "Мы оставим лишь необходимые для жизни учреждения и предприятия. В них мы заставим работать преступников, алкоголиков, сумасшедших, всех мечтателей несбыточного. Мы закуем их в цепи. Даруем им жизнь, которую они так жаждут. Всем, кто согласен с нами, кто подчиняется, нашей воле, мы отведем сельскую усадьбу и обеспечим жизнь и комфорт".
Но Марс чреват революцией, вдохновляемой призрачной надеждой на оздоровление расы "горячей кровью" землян. В задачу Толстого не входил показ очередной утопии. Весьма смелые (для эмигранта) идеи, создание живых характеров, энергичный стиль - вот и все, что мог тогда предложить писатель. Некоторые литературоведы усматривают в Тускубе "проекцию на фашизм". Поминается имя Шпенглера в связи с размышлениями Тускуба: "Равенство недостижимо, равенства нет…".
В первой публикации "Аэлита" имела второе название - "Закат Марса", что одно уже наводит на мысль о внимательном прочтении писателем книги немецкого философа Освальда Шпенглера "Закат Запада" (в русском переводе "Закат Европы"), Философ исповедовал пессимизм, предрекал смену цивилизаций. Кстати, впоследствии гитлеровцы бойкотировали Шпенглера, который отклонил их предложение о сотрудничестве. Он не верил в единую общечеловеческую культуру, в прямолинейный прогресс. По Шпенглеру, в истории человечества было восемь культур. Последняя - западноевропейская, которая сменится русско-сибирской. Он считал, что культура, как и организм, мужает, процветает, совершая героические деяния, стареет, умирает; превращаясь в цивилизацию, где царит бездушный интеллект. Это "массовое общество", бесплодное, окостенелое, занято механической работой, обреченное на "голый техницизм". Метафорический стиль Шпенглера увлекал многих художников начала века, заставлял думать и спорить.
Летом 1922 года Толстой наведывался на дачу к Горькому в Геринсдорфе, читал главы романа. В начале сентября жаловался: "Я предпринял обработку "Аэлиты" и перерабатываю ее с самого начала - ужасно много мусора. Работаю весь день…" В конце сентября, уже в Берлине: "…Работаю плохо: конец "Аэлиты" - 10 страниц - как воз выворачиваю". Видимо, по рекомендации Горького роман публиковался в советском журнале "Красная новь" в 1922 и начале 1923 года, как бы предшествуя посещению Толстым Родины в мае 1923 года. Встречи, наблюдения окончательно убедили его вернуться, что он и сделал. 1 августа того же года пароход доставил его с семьей в Петроград.
Горький рекомендовал иностранным издателям и перевод книги, подчеркивая: "Хотя гр. А. Н. Толстой инженер по образованию, но он свел в романе технику к необходимому минимуму, и вся книга написана под влиянием увлечения догадками об Атлантиде… и вполне отвечает жажде читателя к темам не бытовым, К роману сенсационному, авантюрному. Написана "Аэлита" хорошо и, я уверен, будет иметь успех".
Ожидалось, что Толстого встретит на Родине хороший прием. Так, С. Н. Сергеев-Ценский писал в частном письме: "…Как прозелит он (Толстой. - Д. Ж.) будет в большом фаворе в Москве, и ему будут открыты все тайны и даны все "ключи счастья".
Но действительность оказалась сложнее.
Некоторые (не читатели, а литераторы) увидели в нем лишь "кающегося дворянина". В журнале "На посту" появились недоброжелательные намеки на реакционность "бывших графьев". В ЛЕФе иронически отзывались о желании Толстого въехать в Россию на "белом коне" своих сочинений. Лефовцы, напостовцы, пролеткультовцы "сбрасывали" А. Н. Толстого к классикам, годившимся, по их мнению, только для музеев.
Сам он потом в "Краткой автобиографии" совершенно определенно указывал на неприемлемость своего творчества "для троцкистов, для леваческих групп, примыкающих к ним, и впоследствии для многих из руководителей РАППа".
Научно-фантастический роман его издевательски высмеивали, называли его наивным. Ю. Тынянов обрушился на "Аэлиту": "Взлететь на Марс, разумеется, не трудно - для этого нужен только ультралиддит (вероятно, это что-то вроде бензина)…" Пеняли на то, что он недостаточно живописал Марс, краски которого "изготовлены на земной фабрике" (будто бы они могли быть изготовлены на какой-то еще!). Но революционный пафос, заключенный в сочно выписанной фигуре Гусева, признавался всеми.
Впрочем, и ныне, после шестидесяти лет неувядающей популярности "Аэлиты", в одной из юбилейных статей (В. Ревич) чувствуется снисходительность к еще не устоявшимся политическим взглядам "недавнего графа", к его "наивности" в изображении революции на Марсе, к его научной несостоятельности при взгляде с космической высоты, на которую взобралась сегодняшняя наука. Забывается главное - литературные достоинства произведения, живость авторского воображения и русской речи, без чего даже самое "правильное" по всем статьям научно-фантастическое произведение оказывается мертворожденным.
Носители бациллы буржуазной "массовой культуры", укрепляющие свои позиции в связи с развитием средств информации, цепляются репьем ко всякому подлинному успеху. Чего только не называют именем Аэлиты, символа любви и нежности, - вокально-инструментальный ансамбль, стиральную машину, бесчисленные кафе…
Но одно дело - прилипалы, а другое - чистота побуждений Толстого, его раздумья в критический период жизни, непреходящее очарование романа.
В Советской России писатель увлекся театром. Поставлены на сцене четыре оригинальные его пьесы, три театральные переработки, и среди них - "Бунт машин", по фантастическо-философскому произведению Карела Чапека "R. U. R." (из этого названия и пришло в мир слово "робот"). Как видим, интерес к этому жанру у Толстого не угасает. Более того, в фантастике он опять находит прибежище в трудные годы.
"Рапповское давление на меня усиливалось с каждым годом и, наконец, приняло такие формы, что я вынужден был на несколько лет оставить работу драматурга.
В 1926 году я написал роман "Гиперболоид инженера Гарина".
Но было бы нелишне вспомнить, что этому роману предшествовал рассказ "Союз пяти", вышедший в первой публикации под названием "Семь дней, в которые был ограблен мир". Это как бы связующее звено между двумя знаменитыми романами Алексея Толстого.
Сильная личность - индустриальный магнат Игнатий Руф не согласен с "джентльменами, которые считают войну потребителем промышленного рынка". С помощью беспринципного инженера Корвина, используя все те же ракеты Лося, движимые взрывами ультралиддита, он намеревается взорвать Луну, посеять панику, скупить большую часть предприятий, а там - "манифест о вечном мире и конце революции на земле". Вроде бы все удается, и Руф едет в белом автомобиле, как на белом коне. Но фантастический рассказ имеет социально-утопическую концовку. Люди перестают уважать право собственности. Они продолжают работать, но не испытывают страха перед властью. Это очень любопытный поворот. Диктатура опирается не на власть, не на обладание земными богатствами, а на страх людской, без которого у нее нет ощущения своего могущества.
Элементы фантастики есть и в первом рассказе Толстого о советской действительности "Голубые города", написанном по впечатлениям от поездки по городам Украины и Белоруссии в 1924 году. Это, как выразился сам писатель, "страстная повесть мучительной, нетерпеливой и горячечной фантазии", столкновение прекрасной мечты о будущем с ничтожной явью, оказавшейся более живучей, чем думали утописты. Толстой увидел трудноистребимые свойства обывателя, способного, как теперь уже очевидно, приспосабливаться к самоновейшим достижениям технического и политического прогресса. Герой рассказа Буженинов, прошедший тот же путь в революции и гражданской войне, что и Гусев, демобилизуется, возобновляет учение на архитектурных курсах, работает исступленно, живет впроголодь где-то в склепе на Донском кладбище (кстати, ныне на территории кладбища развернут музей истории архитектуры). В результате - нервное переутомление, отъезд на родину и фантастический рассказ о будущем на прощальной вечеринке.
2024 год. "Полное омоложение" героя за заслуги изменением самого молекулярного строения тела, произведенное еще в 1974 году. Легкая одежда без швов из шерсти и шелка. Упругая обувь из кожи искусственных организмов. Москва - чудесный сад, в котором стоят "в отдалении друг от друга уступчатые, в двенадцать этажей, дома из голубоватого цемента и стекла". Все движение механизмов - только под землей. Заводы, учреждения - в отдаленных районах. На поверхности - лишь театры, цирки, спортзалы, магазины и клубы. "На сто седьмом году нового летосчисления", пашни вместо тундры и таежных болот. Распад урана дает гигантские запасы радиоактивной энергии, которая поступает и от электромагнитной спирали, соединяющей северный и южный полюса. "Границ между поселениями народов больше не существовало. В небе плыли караваны товарных кораблей, Труд стал легким Бесконечные круги прошлых веков борьбы, за кусок хлеба - эта унылая толчея истории - изучалась школьниками второй ступени".
Вряд ли надо комментировать, что исполнилось, а что нет, хотя прошло более половины срока, отмеренного мечтателем. Ему возражают: "Горячишься, Вася… Тут железные законы экономики работают. Тут надо поколения перевоспитывать. А с утоп-социализмом, пока рот разинул, тебя живо колесами переедут…"
Действительность, о которую "подошвы царапнули", - уездный городок с его немощеными улочками, гнилые заборы, заплатанные досками домишки… Никто не поддерживает разговоров Буженинова о голубых городах. "Огненной метлой выметены помещики и капиталисты", но живучи конторщик Утевкин, оборотистый Сашок… Все доносят друг на друга "куда следует".
Со времени опубликования "Голубых городов" пошло лишь третье поколение. В бывших уездных городах "дома из голубоватого цемента и стекла" пока еще уныло возвышаются среди "заплатанных досками домишек", но это вопрос времени и работы "железных законов экономики". Впрочем, обыватель может освоиться в любой, даже самой фантастической с точки зрения техники обстановке и строить в ней моральный микроклимат на свой салтык. Процесс преобразования душ протекает медленнее, чем развитие техники. Однако поджог старого города и утверждение на пепелище, вместо флага, плана голубого города - это не выход, а скорее, народное бедствие.
Толстого обвиняли, что он утверждает "идею поражения победоносной революции в столкновении с бытом". Предупреждали против "широких обобщений" и "похода против плана". Однако А. В. Луначарский увидел, как Алексей Толстой в своем рассказе, "не будучи ничуть коммунистом и не зачисляемый многими даже в разряд попутчиков… волнующе ставит в художественной форме проблемы дня".
Не максимализм и не приспособление к обывательскому образу мышления и жизни, а кропотливая работа над достижением изобилия, потому что трудности, в том числе экономические, одних зовут к подвижничеству, у других же выявляют далеко не лучшие свойства человеческой натуры, - вот смысл художественного видения Алексея Толстого, так артистично сопрягавшего в своем творчестве историческое прошлое, действительность и фантастическую мечту, которую никак не следует путать с пустой мечтательностью.
Поток впечатлений, обрушившийся на Толстого по возвращении на Родину, не заслонил пережитого, которое в творчестве писателя на первых порах получало авантюрно-приключенческий отклик. Есть несомненное родство между одной из лучших, на пат взгляд, повестей А. Толстого "Похождение Невзорова, или "Ибикус" и романом "Гиперболоид инженера Гарина". То и другое написано стремительно, ясно, ярко, иронично, увлекательно и весьма дерзко с точки зрения стилистической, литературной.
Были разные мнения по этому поводу. Писатель-де не нашел еще себя в новой среде. Толстого обвиняли в неприятии "орнаментальной" прозы. В потакании вкусам читателей, уставших от передряг и ищущих в романах развлечения, что подтверждается: высказыванием Горького: "Быт, психология - надоели".
И в самом деле, авантюрно-детективные романы, замешенные на фантастике, заполонили тогда книжный рынок, Возникло словосочетание "красный Пинкертон". С одной стороны, вроде бы бульварщина, а с другой - новая погудка на старый лад, быстрый отклик на социальный заказ. "Месс-Менд" и "Лори Лэн - металлист" М. Шагинян, "Трест Д. Е." И. Эренбурга, "Иприт" Вс. Иванова и В. Шкловского, "Остров Эрендорф" и "Повелитель железа" В. Катаева, "Крушение республики Итль" Б. Лавренева и прочие сочинения такого рода выполнили свою задачу и прожили положенное им время. И давно уже созданы были стереотипы, которые не могли не вызывать улыбки и просились в пародию. Памятуя настороженное к себе отношение, Толстой решился на скрытое литературное озорство, но в силу своего таланта и художественного воплощения передовых идей создал произведение, которое качественно превосходило пародируемые сочинения и потому обрело долгую жизнь.
О пародийном характере "Гиперболоида инженера Гарина" догадывались многие литературоведы, которые, не употребляя слова "пародия", говорили о злодейской гротескности нравственного облика Гарина, о готовых "масках", надетых персонажами, о точно сошедшем с антиимпериалистического плаката мистере Роллинге, об опереточном капитане Янсене, о типовых негодяяя Семенове, Тыклинском и других, о розовом, кочевавшем из романа в роман советском сыщике Василии Витальевиче Шельге (не озорное ли тут совпадение с именем монархиста Василия Витальевича Шульгина?), о женщине-вамп Зое Монроз.
Многое в этом романе написано условно и небрежно, как, например, диалог Зои с капитаном Янсеном на борту яхты "Аризона":
"- Доброе утро, Янсен.
- Имею честь доложить, курс - норд-вест, широта и долгота (такие-то), на горизонте курится Везувий…"
Чего уж проще было бы взглянуть на карту, посмотреть координаты Неаполя и написать для убедительности, их вместо "такие-то". Но это не нужно ни писателю, ни читателю. Точные числа лишь мешали бы, противоречили правилам игры, развитию сочинения на заданную тему, восприятию художественной подробности.