- Ошибаешься, - сказал он, обращаясь по-прежнему к Вербицкому, словно Ляпишева вообще не было за столом. - Это ваше семя - чертово. Именно я - и себе, и людям. Себе - то, что хочу. А людям - то, что они берут. А это, Валера, тоже большой талант - предлагать хлам с серьезным видом. Сначала ведь тошно, стыдно людям даже показать то, что навалял в минуту, которую еще оцениваешь как минуту слабости, - хотя на самом деле это как раз минута силы. Кажется, засмеют, на улицах станут пальцами в тебя тыкать, - его ноздри нервно подрагивали. - И вдруг выясняется, что именно это и нужно. Глядь - и пошло, пошло, уже и не отвратительно, уже и весело, дерзко: жрите! Громоздишь нелепость на нелепость, серость на серость: пускай подавятся! Ведь не могут же не подавиться!! - он страстно сцепил хрупкие белые пальчики. - Я смеюсь над ними, в лицо издеваюсь - а им некуда деться, правила игры за меня, они хвалят меня и дают мне денег. Британия шестнадцатого века сделала Шекспира. Не моя вина, что Россия восьмидесятых сделала меня. И потом… Знаешь, в истории довольно много было талантливых людей, которым было плохо, - Гомер, Вийон, Пушкин… А вот талантливых людей, которым было хорошо - а мне хорошо, - раз-два и обчелся.
- Да нет, Саша, - сказал Вербицкий дружелюбно. - Просто имен подобной моли история не хранит. В истории живут Платонов, Пастернак, Гроссман…
Сашенька сразу же поднялся и аккуратно задвинул на место свой стул.
- Было очень приятно, господа, - сказал он с улыбкой. - Не прощаюсь, вы меня не любите. Но вы меня полюбите.
Затем он слегка поклонился, повернулся упруго - маленький, напряженный - и пошел к выходу с гордо поднятой головой.
У самой двери, не выдержав, обернулся. Улыбки уже не было, глаза горели ненавидяще.
- От застойников по морде получал? И от перестройщиков будешь получать! Потому что еще не сдох, и пишешь не о бывшем, а о нынешнем! Потому что, верно, корячился на Родине и за кордоном не прославился антисоветчиной, опубликовав которую здесь, можно продемонстрировать Бушу и Тэтчер, как у нас теперь все изменилось! И на тебя здесь плевать! И всегда будет плевать! Ты и в историю не попадешь, и в жизни никому не понадобишься! Ты - моль, не я!
Ушел.
Ляпишев, дыша перегаром, навалился на плечо Вербицкого.
- Валериан, - беспомощно и жалобно, как ребенок, проговорил он. - Ты скажи. Он сволочь?
Вербицкий чуть пожал плечами. Одной яичницы ему явно не хватало. А на повтор денег не было.
- Конечно, сволочь, - ласково сказал он. - Успокойся, Ляпа.
Ляпишев облегченно, прерывисто вздохнул и опрокинулся на спинку стула.
- За Европами погнались, - забормотал он, свесив жирную голову и косо уставясь в потолок. - А что мы без Бога? Пшик! Человеку нельзя без веры - а во что? Чудо где? Нету! Чудодеев нет, гениев нет, а ведь только автор… ритет божест… жественнос-ти… Простак! Ты не понимаешь! Россия без Бога… Нет ни хорошего, ни плохого, понимаешь? Каждый сам решает, каждый для себя… Тебе на все это - тьфу! У тебя одна проблема - свой пуп! У всех - свой пуп! А у Сашки всем пупам пуп - пуп обиженный! Конечно… легче легкого ругать Россию. Да только если ты не сволочь, Россия тебя сволочью не сделает. А если сволочь, никакая… Атлантида не исправит… Валериан, когда человеку предлагают: откажись от совести, он что? Он может огорчиться, а может и обрадоваться. Сашка обрадовался. С моим удовольствием, сказал, сию секунду-с… да-авно дожидаюсь… Уведи меня, тут плохо…
- Зачем ты его Вроткиным-то в глаза зовешь? - спросил Вербицкий.
- А кто же он? - спросил Ляпишев, бессмысленно моргая. Он был уже готов. Как бы не сгрябчили нас, с тревогой думал Вербицкий.
- Верить, - опять завел Ляпа, елозя по тесному для его зада стулу. - Во что-то нужно верить! Я же детский! Долдоны эти, думаешь, читают меня? Слыхом не слыхивали! Они вообще не читают! Хватит им плейера в ухо да видика в глаз… Мне приятель говорил, учитель он… шмакозявки с седьмого класса сосать приучаются. Ее спрашивают: зачем? Скучно, говорит - уроки, собрания… Ей говорят: ну, любили бы друг дружку по-человечески. Он чего, настаивал? Нет, я сама, говорит. До брака надо хранить чистоту, это же ка-питал! Одна добавила: не будет последствий. Чет-тырнадцать лет. Валериан! А я пишу: гуляли ученики ПТУ Надя и Сережа, ему нравилось, какая она красивая, какая у нее кожа чистая, нежная, и он наломал ей сирени и, преодолевая застенчи… чивость, взял за руку, а она спросила: - Тебе нравится твоя работа? - Да, я горжусь своей работой, только мастер у нас немно-ожечко консерватор. И мне говорят: все очень неплохо, но есть сексуальные передержки. Например, кожа. Причем тут кожа? Поймите, это же де-ети! Подростки! Пусть ему понравятся ее глаза… Валериан, кого от кого мы бережем? Мы себя от них бережем, мы их боимся и делаем вид, что ничего не замечаем…
- Ты тоже сволочь, - сказал Вербицкий.
Пахло бензином, гарью, печеным асфальтом. Ляпишев не стоял. Он неразборчиво бубнил о вере и вис на Вербицком. Черт, думал Вербицкий, куда его денешь? Бросить бы на асфальт, пусть валяется, хлам проклятый. Ляпишев начал икать совсем уже исступленно, и Вербицкий, загнанно озираясь, привалил его к ближайшей стене. Как по заказу, по переулку поперли прохожие, таращась, будто пьяного не видели. Один даже прямо сказал вслух: "Давненько я таких бойцов не видел! А если я милицию вызову?" - "Ради бога!" - искренне ответил Вербицкий. Ляпишев навалился двумя руками на стену, спросил удивленным и совершенно трезвым голосом: "Да что же это такое?", а потом переломился пополам, свесив голову ниже выкрутившихся рук, и в горле у него заклокотало. Вербицкий бессознательно пытался сделать вид, что не имеет к происходящему никакого отношения и стоит тут просто так, любуясь ландшафтами. Выцветшая, как моль, скрюченная бабка проползла мимо с туго набитой кошелкой, глядя укоризненно и опасливо. "Ты - моль, не я!.." Ляпишев отбулькал свое и заперхал, пристанывая; лицо его было зеленым, глаза спрятались. С каждым выдохом из него вырывалось: "О господи… О господи… О господи…" Бога ему подавай, подумал Вербицкий. Ему хотелось убить Ляпишева. И всех прохожих. И всех. Из-за угла вывернули парень с девушкой, у нее в руках был огромный букет сирени. Прямо Надя и Сережа, подумал Вербицкий. Они увидели Ляпишева и брезгливо перешли на другую сторону.
В такси Ляпишев ехать не мог - мутило; в трамвае не хотел. Он рвался в бой и падал, когда Вербицкий его отпускал, чтобы, например, пробить талон. "Я его отключу! - грозно ворчал он. - Я детский!" От него разило невыносимо. На них смотрели. Чудом их не сгрябчили по дороге.
Жена Ляпишева равнодушно глянула на висящего мужа и сказала:
- Бросьте на диван.
Вербицкий бросил. Ляпишев, вылупив кадык, завалил голову назад; рот у него разинулся, нога свешивалась на пол.
- Противно? - спросила жена.
- Приятно.
Она понимающе кивнула.
- Спасибо, Валера. Зайдите.
- Не стоит, пожалуй.
- Ну хоть на пять минут. Я вас кофейком побалую. На вас лица нет. Да и мне одной тут с ним…
Они прошли на кухню. За стенкой вдруг раздался оглушительный храп, и жена вздрогнула, лицо ее перекосилось гримасой животного отвращения.
- Уйду я от него, - сказала она вдруг. - Хватит.
- Опомнитесь, Рита, - ответил Вербицкий, рефлекторно принимая вид сострадающего. - Столько лет вместе…
- Вот именно. Восемнадцати, дура, вышла за него. Такая любовь - ах! Молодой, талантливый, добрый. Глаза светятся, детей ласкает. С братом моим младшим души друг в друге не чаяли, только и разговору: когда пойдем опять играть к дяде Коле? Ну, думаю, судьба. Теперь брат приходит из плавания, сквозь зубы цедит; брось, пока не поздно, эту падаль… Нет, не поздно. Мне двадцать восемь только, и я твердо знаю теперь, что главное в мужчине - ум и деньги.
- Рита, - спросил Вербицкий, с нетерпением глядя на кофейник. - А почему у вас нет детей?
- От этого? - с искренним ужасом произнесла Рита. Вербицкий пожал плечами. - Ну, сначала, знаете: рано, я хочу любить только тебя… Потом - субсидии. Я, девчонка, кормила этого гада, и училась, и работала, и тексты его вычитывала, пока он форсил и не мог пристроить ни одной рукописи. Какие тут дети. Теперь-то он пожиже стал - то ли водка, то ли на роду так написано… Да и слава богу. Надо, надо сначала. Громадные деньги по стране ходят - а этот сидит и буковки пишет!
- Вот как, - проговорил Вербицкий.
- А вот вы почему до сих пор один? - спросила она чуть ли не с намеком. - Неужели не нашли женщины настоящей?
- Нашел, - ответил Вербицкий. - Знаете, совсем недавно.
Он замолчал. Что я леплю, промелькнуло у него в голове. И вдруг будто ощутил снова, как проносится мимо недоступный сгусток животворного огня. Дохнул солнечным жаром и улетел… Вербицкого затрясла нервная дрожь. Да что это я, подумал он смятенно. И небрежно уронил, тщась развеять наваждение:
- Она, правда, замужем…
- Вы так спокойно это говорите.
- Потому что мне это не помешает.
- Как вы в себе уверены, - проговорила Рита мечтательно.
- Да, - просто ответил Вербицкий, - я в себе уверен.
Она вздохнула и сняла кофейник с плиты. За стеной раскатисто, жирно храпел Ляпишев.
- Я любуюсь вами, - призналась она. - Вы настоящий. Сильный, но не подонок. Сейчас таких мало, все дергаются, пыжатся… Завидую той женщине.
Я устал. Я устал, устал, устал же. И от тех, и от этих. Устал быть на грани, на острие, одной ногой здесь, другой - там; я уже знаю все, что происходит здесь, все угрозы и язвы, что вызревают здесь, выгнивают; но я хочу до сих пор того, чего хотел там, люблю, что любил там… И потому меня не слушают нигде. Устал, устал, устал. Что меня добьет? Ведь это не может длиться долго. Я уже не возмущаюсь ими, лишь боюсь, что сам стану таким же. Страшно же! Я так больше не могу, помогите хоть кто-нибудь! Мне ничего не надо. Ничего. Почему я должен плутать в этом гноилище вечно, ведь есть же иное. Хочу туда. Я ни на что не претендую, ничего не попрошу, ничего, клянусь, лишь вздохнуть, почувствовать воздух чистый и живой, убедиться, что есть совершенно иной мир, пусть по-своему несовершенный, но совершенно иной, пронизанный светом, радостью бытия…
Он думал так, но сам бежал все быстрее, и прикидывал, есть дома Симагин или еще, дай боже, все-таки нет.
3
Симагин был.
Он был розовый и улыбающийся. Он был в синих пузырящихся трениках, в майке. В его руке был шланг воющего пылесоса.
- У-у-у! - радостно взвыл он пылесосу под стать и, выпустив звякнувший шланг, вцепился в ладонь Вербицкого. - Привет! Ну ты просто как летучий голландец! Влетай, влетай! Только я закончу, а? Три секунды… Пока мои гуляют, - он наклонился за шлангом, треники обтянули поджарый мальчишеский зад. Вербицкий отчетливо ощущал неприязнь. Он тщательно, почти демонстративно вытер ноги - Симагин этого не заметил - и прошел в комнату. Ты тоже сволочь, мысленно сказал он Симагину и от нечего делать принялся рассматривать книги на полках.
Осмотр удручал. Особенно нелепо выглядела "Четыре танкиста и собака", вбитая между двумя томами польского издания лемовской "Фантастики и футурологии".
Нудный вой затих.
- Аське сюрпризон, - радостно сообщил Симагин, свинчивая шланг. Палец себе прищемил, что ли - зашипел: - У, зараза… Валер, ты замечал, что для кого-то что-то делать гораздо приятнее, чем для себя? И получается лучше…
- Заметил, заметил… Нельзя так обращаться с книгами, Андрей. Себя не уважаешь, так хоть их уважай! Что это такое?
- А! - засмеялся Симагин. - Это я фотографии распрямляю. Глянцевателя нет, так я дедовским способом… - он с трудом, едва не выдрав полку из стены, извлек раздутого Пшимановского.
- Варвар!
- Хочешь посмотреть? - спросил Симагин, вытряхивая фотографии из книги. - Это мы в конце мая на перешеек выбрались. Тепло, березулечки зеленые такие, как в дыму…
Вербицкий увидел Симагина. Ты мне здесь-то поперек горла уже, подумал он. Симагин, в тех же трениках и завязанной на пузе узлом безрукавке стоял, приставив ладонь ко лбу, и картинно всматривался в даль. На плечах его сидел этот мальчик… Антон. И всматривался так же. На следующей фотографии Ася раскладывала на траве какие-то припасы. Здесь Вербицкий задержался чуть дольше. Волосы ее свесились вперед, и лица не было видно.
- Там есть место чудесное, - рассказывал Симагин, - маленькое озеро, понимаешь, вокруг сплошной лес, а оно маленькое и глубокое, как чашечка, изумрудное такое…
Затем Вербицкий снова увидел Симагина и Антона. Они стояли лицом друг к другу и козыряли, одинаково выставляя грудь. Рядом торчала воткнутая в землю коряга, на которой развевался не то носовой платок, не то косынка. Играют, подумал Вербицкий. И у них свой пуп - игра. Сашеньку бы на них натравить. Он взял следующую фотографию и ощутил болезненный, тупой толчок. Ася, в светлом купальнике и пиратски повязанной косынке, стояла, подбоченясь, и подмигивала объективу. Она улыбалась. Это была та самая улыбка. Асю никто не видел, кроме Симагина, - она улыбалась для него. От него. От него, мучительно осознал Вербицкий, от того, что рядом - этот… Он отвел глаза, а потом снова уставился на фотографию, пытаясь привычным животноводческим разбором статей успокоить себя. А она ничего, думал он старательно. Не Аля, разумеется, да и не та лабораторная мурмулетка, но - ничего. Тонкая талия. Грудь маловата, пожалуй. Взгляд. Проклятье, подумал Вербицкий, поспешно хватая следующую фотографию. В застывшем полыхании брызг, взламывая сверкающее зеркало воды, плыл Антон - у него были надуты щеки и зажмурены глаза. Потом он же болтался на толстом суку приземистой корявой сосны, пытаясь, как видно, подтянуться. Потом на этом же суку, поджав длинные тощие ноги, на одной руке висел Симагин и делал героическое лицо, Антон же стоял рядом, задрав голову, и завистливо кусал палец. Потом…
С паническим вскриком Симагин выхватил пачку.
Перед мысленным взором Вербицкого медленно появилось мелькнувшее изображение: Ася, нагая, сидела на полотенце, и улыбалась смущенно и неярко. Мокрые волосы длинными острыми языками скатывались на грудь.
- Дай сюда, - с деланной непринужденностью протягивая руку, велел Вербицкий. Он был уверен, что Симагин отдаст. - От нее же не убудет.
- Нет-нет-нет-нет, да ты… ты-ты-ты что, - забормотал Симагин, заикаясь от волнения. Он спрятал фотографии за спину и даже отбежал. - Ты что! Вот черт… Да нет же!
- Ханжи вы, - опуская руку, равнодушно сказал Вербицкий. Сердце его колотилось.
Симагин удрал в другую комнату, и слышно было, как он лазает по каким-то ящикам, пряча фотографии подальше. Когда он вернулся, лицо и уши у него пылали по-прежнему.
- Ты только ей не говори, ладно?
- Да перестань. Только мне и разговору с твоей женой. Там что, вся пачка такая?
- Да нет… - Симагин с силой провел по лицу ладонью.
- Смотреть на тебя противно.
- Ладно… Вот что я лучше покажу! - он опять побежал в соседнюю комнату. - Смотри, какая бумага красивая!
Бумага была действительно хороша - тонкая, приятная на ощупь, со светло-зеленым узором в виде стилизованных веточек сосны.
- Это специальная бумага для дружеских писем, - проговорил Симагин. - Мол, дружба наша крепка и не теряет цвета, несмотря на зиму… Хочешь, я тебе на ней письмо напишу?
- Откуда у тебя?
Симагин взял у него листок и перевернул - там были иероглифы, небрежно и изящно написанные то ли очень тонкой кистью, то ли хорошим фломастером.
- Видишь, написано красиво: Такео Сиратори. Это их главный биоспектралист.
- Так ты что же, - со злобой спросил Вербицкий, - и по-самурайски наборзел?
- Да нет, - смутился Симагин, - по специальности чуток… Помню, первое письмо писал ему, так две фразы ухитрился иерошками. Ну, а потом по-английски, тут мне Аська первый друг. Она ж на европейских, как на родных, и Антона дрессирует вовсю… А Такео уязвился! В Касабланке подскочил потом и обращение по-нашенски исполнил…
- А как ты в Марокко-то попал?
- Чудом, признаться. Это отдельная эпопея… Собственно, там был первый наш международный конгресс. А второй через месяц в Москве будет.
- И как Касабланка?
- Как-как… - Симагин помрачнел. - Аська уж ругала меня за нее. Ни черта не видел. Бланка и есть бланка, все белое, сверк. Западные немцы тогда потрясающую методику вводили, мы из них вытрясли, что могли. Треп до посинения. Есть там такой мужик - фон Хюммель его фамилия. Ох, башка, доложу я тебе!
Эта болтовня уже прискучила Вербицкому. Вот чем оказывается на поверку мир, наполненный радостью бытия, - миром инфантилизма. Ася не возвращалась.
- А вот и мои! - вдруг вскрикнул Симагин и с просиявшим лицом кинулся к двери.
- Где?
- А на лестнице. Лифт громыхнул. По-Аськиному…
Вербицкий поджал губы - он ничего не слышал. Но Симагин уже распахнул входную дверь с криком: "Я вас учуял!", и голос женщины отвечал ему весело, и дверь лязгнула снова, и в коридоре зашептались. Помолодевшее сердце тревожно пропускало такты. Вдруг показался мальчик - вдвинулся неловко, прижался к косяку и серьезно уставился на Вербицкого своим невыносимо взрослым взглядом. Вербицкому стало не по себе.
- Здравствуйте, - сказал он.
- Здравствуйте, - ответил мальчик. - А вы будете про папу книжку писать?
В пятнадцати томах, мысленно ответил Вербицкий. Черт боднул его в бок.
- А кто твой папа?
Мальчик отлепился от косяка и посреди дверного проема принял что-то вроде боевой стойки.
- Папа Симагин - самый лучший папа в мире, - сказал он сдержанно. - Меня зовут, - добавил он затем и ушел, хотя его явно никто не звал.
Вербицкий перевел дух. В комнату вбежал Симагин, бормоча:
"Черт, я же пылесос не убрал…" Вербицкий молча смотрел, как он, спеша, упихивает пылесос в ящик, а ящик задвигает за диван.
- Аська мне выговор сделала, - сообщил он, распрямляясь. - В каком, говорит, виде гостей встречаешь…
- Правильно сделала, - кивнул Вербицкий.
- И ты считаешь так? - огорчился Симагин и убежал. Вербицкий снова остался один. Его тянуло в кухню, но он сдерживался из последних сил, ознобно чувствуя присутствие этой женщины за тонкой стеной. Как мальчишка, подумал Вербицкий. Странное дело - эта мысль показалась ему приятной.
- Мальчишки, ужинать! - раздался ее голос. Вербицкий осторожно прокашлялся, чтобы вдруг не перехватило горло, и пошел.
В узком коридоре он столкнулся с Симагиным, и вынужден был пустить его вперед, так как идти рядом не хватало места. Симагин шествовал в серых, очевидно, парадных брюках, светло-голубой рубашке и широком галстуке, который почему-то висел у него на спине. Подмигнув Вербицкому, он с серьезным видом проследовал на кухню. Раздался восторженный вопль. Вербицкий вошел - Антон прыгал вокруг Симагина, стараясь дотянуться до узла на симагинском загривке.
- Такова новая аглицкая мода, - чопорно сообщил Симагин. Ася щурилась от сдерживаемого смеха.
- А ну, прекрати сейчас же! - сказала она Антону. - Здравствуйте! - поспешно кивнула она Вербицкому. - Ты что это?