Внезапно господин Касмодаж сделал жест, обращенный к незадачливому копировщику. Рука банкира столь решительно, столь красноречиво указывала на дверь, что ошибиться было просто невозможно. Сей недвусмысленный жест, понятный на всех языках, означал: "Убирайтесь вон!" Кэнсоннас не замедлил подчиниться: он спустился с гостеприимных высот, где прошла вся его юность. Мишель, последовавший за ним, обратился к банкиру.
- Месье, - начал он, - это я во всем виноват…
Следующий взмах той же самой руки, только еще более энергичный, если вообще таковое возможно, послал диктовальщика вслед копировщику.
Тогда Кэнсоннас старательно стянул полотняные нарукавники, взял шляпу, рукавом смахнул с нее пыль, водрузил ее на голову и направился прямо к банкиру.
Глаза Касмодажа метали молнии, но до грома дело никак не доходило.
- Месье Касмодаж и Кº, - проговорил копировщик с подчеркнутой любезностью, - вы наверняка считаете меня виновником совершившегося преступления, ибо только так можно именовать бесчестье вашей Большой Книги. Но я не хотел бы оставлять вас в заблуждении. Как и во всех бедах нашего мира, виновником происшедшего здесь непоправимого несчастья стала женщина! Так что пеняйте на Еву, нашу прародительницу, и на ее супруга - дурака! Все наши горести и несчастья - только от них! И если мы маемся животом, надо винить Адама, вкусившего незрелый плод! Засим, господа, прощайте!
С этими словами артист удалился, за ним последовал Мишель; кузен Атаназ между тем бережно поддерживал распростертую руку банкира, словно Аарон - руку Моисея во время битвы с амаликитянами.
Глава XIII
ГДЕ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ,
КАК В ДВАДЦАТОМ СТОЛЕТИИ
ХУДОЖНИКУ ЛЕГКО УМЕРЕТЬ С ГОЛОДУ
В судьбе молодого Дюфренуа произошел решительный поворот. Сколь многих, не способных посмотреть на случившееся его глазами, подобное происшествие привело бы в отчаяние! Конечно, Мишель больше не мог рассчитывать на поддержку дядюшкиного семейства, но зато он чувствовал себя абсолютно свободным. Его уволили, выставили за дверь, а ему казалось, что его выпустили из тюрьмы; его, что называется, "отблагодарили", а он сам готов был рассыпаться в благодарностях. О будущем Мишель не задумывался. Вырвавшись на волю, он вдруг почувствовал, что способен на великие дела.
Успокоить юношу было не так-то просто, и Кэнсоннас терпеливо ждал, когда пройдет его радостное возбуждение.
- Идем ко мне, - предложил он юному другу, - надо же где-то спать.
- Спать, когда день только занимается! - возразил Мишель, воздевая к небу руки.
- Образно говоря, да, день занимается, - согласился Кэнсоннас, - но, в сущности, сейчас ночь, а в наше время больше никто не спит под звездным небом, да и звезд вообще-то уже не осталось. Астрономов интересуют теперь лишь невидимые созвездия. Ладно, пойдем поговорим.
- Только не сегодня, - отозвался Мишель, - ты станешь говорить мне неприятные вещи, а я их все уже слышал. Или ты полагаешь, что я чего-то не знаю? Сказал бы ты обретшему волю рабу: "Знаете, мой друг, вам грозит голодная смерть!"
- Ты прав, - откликнулся Кэнсоннас, - сегодня - ни слова больше, зато завтра…
- А завтра - воскресенье. Ты же не захочешь испортить мне праздник!
- Ах, вот как! Значит, мы с тобой так и не поговорим?
- Да нет! Что ты! Но в какой-нибудь другой день!
- Послушай, у меня идея! - воскликнул пианист. - А не пойти ли нам завтра навестить твоего дядюшку Югнэна? Я не прочь познакомиться с этим достойным человеком.
- Решено! - воскликнул Мишель.
- Может быть, мы втроем и сумеем найти выход из создавшегося положения?
- Ну что ж, согласен, - ответил Мишель, - и черт меня побери, если мы его не найдем!
- Хе, хе, - ухмыльнулся музыкант, покачивая головой и демонстрируя тем самым некоторое сомнение.
На следующее утро Кэнсоннас нанял газ-кеб и заехал за другом. Мишель уже поджидал его. Спустившись вниз, он вскочил в экипаж, и водитель тут же завел машину. Чудесное изобретение - газ-кеб, не имевший, казалось, даже мотора, стремительно мчался вперед. Подобное средство передвижения Кэнсоннас явно предпочитал городской железной дороге.
Погода стояла прекрасная. Газ-кеб катился по пустынным улицам, проворно огибая углы и без труда преодолевая подъемы, чтобы в следующий миг вновь набрать скорость и лететь по битумной мостовой.
Спустя двадцать минут кеб остановился на улице Кайю. Кэнсоннас расплатился с водителем, и наши герои быстро взобрались на верхний этаж, где жил Югнэн.
Дверь отворилась, Мишель бросился в объятия дядюшки, а затем представил друга.
Господин Югнэн сердечно принял Кэнсоннаса, усадил гостей за стол и предложил им без всяких церемоний разделить с ним скромную трапезу.
- Знаешь ли, дядюшка, - проговорил Мишель, - у меня есть план.
- И какой же, мой мальчик?
- Вместе с вами провести целый день на лоне природы.
- На лоне природы? - воскликнул дядюшка. - Но природы больше не существует!
- Истинная правда! - подтвердил музыкант. - Да откуда ей взяться!
- Похоже, что месье Кэнсоннас разделяет мое мнение!
- Целиком и полностью, месье Югнэн.
- Видишь ли, Мишель, - начал дядюшка, - для меня природа, деревня - это прежде всего чистый воздух, а потом уже деревья, поля, долины и ручейки! Но ведь и в десяти лье от Парижа нечем дышать! Мы всегда "завидовали" воздуху Лондона, и вот, с помощью десяти тысяч заводских труб, химических производств, фабрик искусственного гуано, угольного дыма, ядовитых газов и прочих промышленных миазмов мы сумели получить такой воздух, который вполне сопоставим с британским. На чистый воздух вблизи от города нечего и рассчитывать, а забираться далеко, увы, не позволяют мои больные ноги; так что откажемся от идеи подышать чем-то чистым! Останемся лучше дома и проведем день за трапезой, в уютной обстановке, плотно прикрыв окна.
К пожеланию дядюшки прислушались. Сели за стол и принялись за еду, беседуя о чем придется. Югнэн приглядывался к Кэнсоннасу, и тот, не удержавшись, сказал за десертом:
- Ей-богу, господин Югнэн, как приятно смотреть на ваше доброе лицо, когда повсюду такие мрачные физиономии! Разрешите мне еще раз пожать вашу руку.
- Месье Кэнсоннас, я знаю вас очень давно, мой племянник часто рассказывал о вас! Я также знаю, что вы - наш единомышленник, и я благодарен Мишелю за этот визит. Он молодец, что привел вас!
- О нет, господин Югнэн! Вернее сказать, это я его привел!
- Что же случилось, Мишель, почему тебя привели?
- "Привели" - не то слово, месье Югнэн, - я бы выразился поточнее: "приволокли".
- О! - воскликнул Мишель. - Кэнсоннас, как всегда, преувеличивает!
- И все-таки… - настаивал дядюшка.
- Господин Югнэн, посмотрите-ка на нас внимательно, - продолжал пианист.
- Смотрю, господа…
- А ну, Мишель, повернись, чтоб дядюшка смог обозреть тебя со всех сторон.
- Объясните мне наконец, зачем весь этот цирк?
- Месье Югнэн, как по-вашему, не похожи ли мы на людей, которых только что выставили за дверь?
- Выставили за дверь?
- Вышвырнули, да еще как!
- Вас постигло несчастье?
- Напротив. Нам улыбнулось счастье! - воскликнул Мишель.
- Сущее дитя! - только и вымолвил Кэнсоннас, пожимая плечами. - Мы, месье Югнэн, просто оказались на улице, вернее, на парижской асфальтовой мостовой!
- Не может быть!
- Увы, дядюшка, - вздохнул молодой человек.
- Так что же произошло?
- А вот что, месье Югнэн!
И Кэнсоннас принялся рассказывать о трагическом происшествии. Его манера изложения и толкование событий, его неожиданные замечания и глубокомысленные умозаключения не могли не вызвать невольной улыбки у дядюшки Югнэна.
- А ведь для смеха нет ни малейшего повода, - словно оправдываясь, произнес господин Югнэн.
- И для слез тоже, - отозвался Мишель.
- Что же теперь с вами станет?
- Обо мне не беспокойтесь, - сказал Кэнсоннас, - подумайте о племяннике.
- А главное, - вступил в разговор Мишель, - говорите так, как будто меня здесь нет.
- Мы имеем, - начал Кэнсоннас, - некоего молодого человека, у которого нет ни малейшего шанса стать финансистом, коммерсантом или предпринимателем. Спрашивается: как ему выжить в этом мире?
- Вот уж действительно проблема из проблем, - отозвался дядюшка, - и решить ее вовсе не просто. Сейчас вы назвали, по сути, все профессии, которые ныне в ходу. Очевидно, не остается ничего другого, как стать…
- Собственником… - сказал пианист.
- Вы попали в самую точку!
- Собственником! - расхохотался Мишель.
- Вот именно! Ему, видите ли, смешно! - воскликнул Кэнсоннас. - Какое непозволительное легкомыслие! Как можно так пренебрежительно относиться к профессии, столь же прибыльной, сколь и почетной! Несчастный, ты когда-нибудь задумывался, что значит - быть собственником? Какой ошеломляющий смысл заключен в этом слове! Подумать только, что человек, тебе подобный, из плоти и крови, рожденный женщиной, простой смертной, владеет частью земного шара. И все это принадлежит ему одному, неотделимо от него, как голова от тела… Никто, даже Господь Бог, не может отнять у него этот кусочек земного шара, который передается по наследству! Он вправе распоряжаться этой землей как ему заблагорассудится: пахать, бурить, что угодно строить на ней! И вода, орошающая его владения, и даже воздух над ними - все его! Захочет - сожжет свое дерево и вытопчет свою траву, захочет - выпьет свой ручей! Он может без конца повторять себе: "Вот земля, сотворенная Богом в первый день мироздания, а я - владелец частички ее! Мне, и только мне, принадлежит этот кусочек поверхности полушария вместе с возносящимся над ней на высоту шести тысяч туазов столбом воздуха, которым мы дышим, и земной корой, что расположена под нами и имеет толщину в полторы тысячи лье". Владения собственника простираются до самого центра земли; он ограничен только правами такого же собственника, живущего на противоположной стороне планеты. Так вот, глупыш, раз ты смеешься, значит, ничего не понял и никогда не пытался подсчитать, что человек, владеющий только одним гектаром земли, на самом деле является собственником конуса, объемом двадцать миллиардов кубических метров! И все это принадлежит ему, исключительно ему, целиком и полностью!
Кэнсоннас был великолепен! Его жесты, его интонация, весь его облик могли бы вдохновить любого художника! Нет! Ошибиться было нельзя! Перед нами предстал человек, имевший свое место под солнцем: он был собственником!
- О месье Кэнсоннас! - воскликнул дядюшка Югнэн. - Вы превзошли самого себя! Глядя на вас, хочется быть собственником до конца дней своих!
- Не правда ли, господин Югнэн? А наш малыш смеется!
- Да, смеюсь, - откликнулся молодой человек, - потому что мне никогда не придется владеть ни единым кубометром земли. Разве что случай…
- Что значит случай? - воскликнул пианист. - Ты употребляешь слово, а смысла его не знаешь!
- Что ты хочешь этим сказать?
- Только то, что слово "случай" происходит от арабского и означает "трудный", и не более того. Следовательно, вся наша жизнь состоит из трудностей, а мы с настойчивостью и умом обязаны их преодолевать!
- Лучше не скажешь, - откликнулся Югнэн. - А ты, Мишель, что думаешь?
- Дядюшка, я не столь честолюбив, и двадцать миллиардов Кэнсоннаса меня вовсе не трогают.
- Но один гектар земли дает от двадцати до двадцати пяти центнеров пшеницы, а из одного центнера можно получить семьдесят пять килограммов хлеба, - пояснил Кэнсоннас. - А если съедать по фунту в день, то его хватит на полгода.
- Ах! - воскликнул Мишель. - Все о еде да о еде! Одна и та же песенка.
- Увы, мой мальчик, песнь о хлебе нередко имеет грустный мотив, - вздохнул музыкант.
- И все же, Мишель, что ты собираешься делать? - поинтересовался дядюшка Югнэн.
- Будь я свободен, - начал молодой человек, - мне бы хотелось воплотить в жизнь четыре непременных условия, из которых, как где-то я вычитал, слагается счастье.
- А что за условия? Можно ли поинтересоваться? - спросил Кэнсоннас.
- Жизнь на свежем воздухе, любовь к женщине, отрешение от честолюбивых замыслов, сотворение прекрасного нового, - перечислил Мишель.
- Ну что ж, - рассмеялся Кэнсоннас, - половину программы молодой человек уже выполнил.
- Как это? - не понял Югнэн.
- Его же выставили на улицу! Вот вам и жизнь на свежем воздухе!
- Да, действительно! - согласился Югнэн.
- Любовь к женщине?..
- Не надо об этом, - пробурчал, смутившись, Мишель.
- Будь по-твоему, - насмешливо отозвался дядюшка.
- Что касается двух оставшихся условий… - продолжал Кэнсоннас, - то с ними сложнее! Нашему юному другу амбиций не занимать, и к почестям он вовсе не равнодушен…
- Но еще сотворение прекрасного нового! - воскликнул Мишель, в порыве энтузиазма вскакивая с места.
- Наш смельчак вполне способен на это, - проговорил Кэнсоннас.
- Бедное дитя, - вздохнул Югнэн.
- Дядюшка…
- Ты еще неопытен, мой друг, и, как сказал Сенека, всю жизнь надо учиться жить. Умоляю тебя, не питай безумных надежд! Жизнь - это прежде всего преодоление препятствий!
- Действительно, - согласился музыкант, - не все так просто под луною. В обыденной жизни, как и в механике, приходится считаться со средой и с трением. Трения бывают с друзьями, с недругами, с соперниками и со всякого рода назойливыми личностями. Среда - это семья, женщины, общество. Хороший инженер обязан все учитывать.
- Месье Кэнсоннас прав, - проговорил Югнэн. - Но давай, Мишель, все же поговорим о тебе. До сих пор ты, кажется, не слишком преуспел в финансах.
- Вот почему и впредь мне хотелось бы жить, следуя собственным вкусам и способностям!
- Способностям!.. - воскликнул пианист. - Посмотри на себя, сейчас ты являешь печальнейшее зрелище поэта, который, умирая с голоду, все еще питает какие-то надежды!
- Ах уж этот чертов Кэнсоннас! - вздохнул молодой человек. - Он готов шутить над чем угодно!
- Какие уж тут шутки! Просто я стараюсь убедить тебя. Разве можно быть поэтом, когда нет больше поэзии? Искусство мертво!
- О, не преувеличивай!
- Мертво, погребено, с эпитафией и могильной урной. Положим, ты художник! Так вот, живописи больше не существует. Нет больше и картин, даже в Лувре. В прошлом столетии их так умело отреставрировали, что краска осыпается с них, как чешуя. От "Святого семейства" Рафаэля осталась только рука Мадонны да глаз святого Иоанна, что, согласитесь, вовсе не густо; от "Брака в Кане Галилейской" остался лишь парящий смычок да виола, повисшая в воздухе, чего явно недостаточно! Тицианы, Корреджо, Джорджоне, Леонардо, Мурильо и Рубенсы словно подхватили кожную болезнь от контакта с их врачевателями и теперь погибают. Пред нашим взором на полотнах, заключенных в золоченые рамы, предстают лишь неуловимые тени, неясные линии, погасшие, размытые, потемневшие краски. Шедевры обращаются в прах, художникам предоставлена та же возможность. Вот уже полвека, как никто из них не выставлялся. Ну и к лучшему!
- К лучшему? - удивился Югнэн.
- Вне всякого сомнения, ибо в прошлом веке реализм достиг таких высот, что стал просто невыносим. Рассказывают даже, будто некий Курбе на одном из последних салонов очень удачно "выставился", стоя лицом к стене и справляя отнюдь не изысканную, но зато гигиеничную жизненную потребность. Достаточно, чтобы спугнуть птиц Зевксиса!
- Какой ужас! - воскликнул дядюшка Югнэн.
- А что вы хотите, - продолжал Кэнсоннас, - он ведь овернец! Итак, в двадцатом веке нет больше ни живописи, ни живописцев. Ну а скульпторы? Они тоже перевелись. Их не существует с тех пор, как в Лувре, в самом центре двора, поставили статую музы промышленности: здоровенная мегера, присевшая невзначай на цилиндр от машины, держит на коленях виадук; одной рукой она выкачивает пар, другой его нагнетает; на плечах у нее ожерелье из маленьких локомотивчиков, а в шиньоне - громоотвод!