Космонавт XXI века Саша Ковров летел с Земли на Юпитер. Его ракета попала в аварию, и он замерз в космосе. Через полвека его встретила экспедиция к Альтаиру, оживила и взяла с собой, осваивать новую планету. Но 500 лет – слишком большое расстояние во времени. Саша и Вита, девушка из XXV века, не смогли ужиться с остальными колонистами и полетели дальше. Однако в их корабле был ещё и третий…
Содержание:
Я 1
Я И ОНА 1
МЫ 1
МЫ И ОНИ 3
МЫ 4
МЫ 5
МЫ 5
МЫ 6
МЫ 6
МЫ И ОНИ 6
МЫ 11
Я И ОНА 11
Я 11
Михаил Пухов. Брошен ввысь
История, скрытая в глубинах материи
Я
Розовые пенистые шары плавают в воздухе. Ударяются в стены и друг о друга – сливаются – дробятся на капли, в пыль, в радугу.
Все стены близко. Здесь душевая.
Это вода. Это кровь.
Тишина.
Я принимал душ. Потом взвыли сирены. Потом был удар. До этого были разгон и полет.
Почему тишина?
Дикая боль в плече. Вывих?
Жидкая пленка обтягивает лицо. Гравиционер не работает. Только аварийное освещение.
Невесомость.
Я плаваю в воздухе, в стайке розовых и красных шаров. Это моя кровь, смешанная с водой и шампунем.
Удар был страшный.
Сижу в воздухе, сдираю с лица клейкую корку.
Голый.
Кровь остановилась быстро. Голова как болячка. Перевязать ее нечем. Одежда за дверью, а дверь не открывается.
Как в анекдоте.
Рука вправилась. Сама вправилась, мяча начал сдирать корку с лица. Рассказать кому-нибудь – не поверят.
Здесь душевая. Сирены молчат. Гравиционирование не работает.
Я шел с Земли на Юпитер, экспрессом. Вез ребятам приборы и елку. Бедняги – каково им без елки?
Свет слабнет. Окон в душевой нет, только дверь, а дверь заклинило насмерть.
Воздух уже очистился. Розовые шары растянулись по стенам. К счастью, удар выключил воду. Иначе я бы давно захлебнулся.
Утонуть в космосе – это смерть. Маме было бы больно. А отец – что отец? Сам когда-нибудь буду отцом.
Вряд ли.
Стены душевой теплые – там горячая вода. Это я ее подогрел, перед тем как принять душ. Предусмотрительный.
Тепло. А то сидел бы сейчас голый где-нибудь в машинном отделении. Замерз бы. Правда, что делать голому рядом с компьютером?
Знобит. Граммов четыреста потерял. Все стены ею покрыты.
Удар был страшный. На что мы налетели? На метеорит?
При пяти мегаметрах в секунду хватит крупинки.
Но откуда крупинка, хотя бы мелкая? Путь проходил вне эклиптики. Разгон на Альтаир – потом поворот. К Юпитеру только так и летают. Для безопасности.
Но если не метеорит? Все едино. Что-нибудь искусственное, отработавший зонд 80-х годов.
Обидно, если зонд. Из мертвой главы гробовая змея. Встреча в прошлым, и прошлое убивает.
Обидно.
Аварийное освещение слабнет.
Знобит.
Нет, это стынут стены. В радиаторах мерзнет чада. Не только гравиционирование отключилось. Теперь все будет быстро.
Мы куда-то летим. Летим по инерции, как камень, брошенный ввысь. Но такой камень всегда возвращается. Он взлетает, замедляется. Потом падает вниз – все быстрей и быстрей. А мы?
Мы куда-то летим. Мы – это мертвый корабль и живой человек. Мы – это странный гибрид, противоестественное сверхсущество, знающее и прошлое, и будущее. Прошлое – памятью человека, будущее – траекторией корабля.
Всезнающее, но не бессмертное.
Еще жив. Удар был страшный. Жаль, что до поворота. Впереди Альтаир, мой маяк. До него тысяча лет. Еще час – и я, приняв душ, свернул бы к Юпитеру. Могли бы перехватить. Вместе с елкой. А теперь куда – к звездам? Зачем звездам елка?
Пять мегаметров в секунду, никто не угонится.
Нет, мне не холодно.
Льдинки носятся в воздухе. Розовые и красные.
Вероятно, это удар – он пришелся спереди – разрушил все. Пост управления, энергоблок, отопление…
Стены покрыты пленкой радужного льда. Освещение умирает.
Нет, это была не крупинка. Что-то большое. Крупинку расстреляли бы лазеры. Оттого и взвыли сирены от бессилия.
Наверняка отработавший зонд.
Уже темнота.
Один не вынес удара о Землю, другие сгорели, третьих задушил вакуум…
Нет, мне не холодно.
У каждого свой путь.
Хорошо, что медведь не съест мое мясо. Откуда это?..
Уже не холодно. Интересно, похож я буду на памятник?..
Спать.
Я И ОНА
Первое – это запах.
Запах травы и свежего сена, и весенней грозы, и сохнущих водорослей, и цветов.
Запах жизни.
Касание простыни и чьих-то пальцев к лицу.
Тепло.
Открываю глаза.
Ее лицо совсем близко. Смуглая кожа. Необыкновенные ресницы, добрые глаза. Выше – что-то еще: не то небо, не то потолок.
– Спите.
Что полагается думать, когда вот так пробуждаешься? Полагается думать так: я в раю, среди ангелов. Но крыльев не видно.
Как тепло!
Вероятно, хорошо умирать, гладя на красивую женщину. Но оживать так еще приятнее.
– Спите.
Закрываю глаза. Уютно, тепло и блаженно.
Вновь пробуждение. Птичий утренний гам. Маме было бы хорошо, если бы знала.
Никого нет. Вверху цветной потолок. Где-то окно. За окном орут воробьи.
Повернуть голову не удается. Ничем нельзя шевельнуть, только глазами.
Сколько прошло: минута, час, сутки?..
Было утро, был понедельник. Декабрь, незадолго до праздника. Я стартовал к Юпитеру, на экспрессе, в обход астероидов.
Новый год собирался встретить на Ио.
Ребятам нужны приборы – как они без приборов?
Трудно найти добровольца – рядом рубеж тысячелетий. Всем хочется встретить дома. В семье, с мамой, с товарищами.
Лишь мне все едино, где новогодняя ночь. На Ио – значит, на Ив.
Елку я тоже вез. И разноцветные лампочки.
Я стартовал, я набирал скорость, я летел в пустоте. Я прошел полдороги.
Потом я принимал душ. Потом мы во что-то врезались – не то в метеорит, не то в отработавший зонд 80-х годов. Меня заперло в душевой, и даже одежда осталась за дверью.
Потом я замерз.
Я шел в обход астероидов, на бешеной скорости, прямо в звезды. Перехватить меня не могли, и никто бы меня не догнал.
Но похоже, догонял.
– Как вы себя чувствуете?
Язык не русский, но понятный. Это мой язык, русско-американский космический жаргон. Как еще говорить с космонавтом, если не знаешь национальности? Откуда узнать, если даже одежда за дверью?
Кто же тебя догнал?..
– Какой теперь год?
Орут воробьи за окном.
– 2498-й. Спите.
Вот кто тебя догнал. Сначала ты врезался в прошлое, и оно тебя умертвило. Потом ты встретился с будущим, и будущее оживило тебя. Переход из вчера в завтра, из вечера в утро сквозь ночь.
– Спите.
Мы стоим у окна. Одежда у меня новая, удобная. Собственно, только шорты. За окном ветер, облака, солнце. Поле, лес, все как полагается. И нигде ни одного человека. Только Вита – ее так зовут.
Прошло 500 лет. Куда вы смотрели, демографы?
– Почему вы не говорите, кто меня вытащил?
В ее глазах странное. Она молчит, чего-то боится.
– Скажете?
– Пойдемте. Я покажу вам.
Шагаем по длинному коридору. Кивер на полу, и масса дверей. И опять ни одного человека. Для кого они, эти двери?
Вита идет впереди. Какие ноги, какие волосы! Отличные девушки живут сейчас на Земле. Или это специально – для оживления мертвых?
Конец коридора. Последняя дверь.
– Вы не пугайтесь.
Дверь исчезает.
Приборы, пульты, кресла. И прозрачные стены, а за стенами звезды.
Мы в космосе. Вот почему здесь никого нет.
Мы на космическом корабле.
МЫ
Стоим у окна рядом. За окном облака, поле, ветер. Чирикают воробьи. Все как настоящее. Спиной к нам на подоконнике умывается кошка. На воробьев не реагирует. Кошку не проведешь.
Вита рассказывает:
– Тебя заметили издалека. Решили, метеорит. Но ты летел слишком быстро. И траектории почти совпадали: точно на Альтаир. Тогда мы подумали, что это их зонд, возвращающийся от Солнца. Мы посоветовались с "Фениксом", и он послал катер на перехват. Взглянуть, что за зонд.
– Кто это "мы"?
– Электронная машина и я.
Женщина, компьютер и пришелец из прошлого. Бермудский треугольник XXV века.
– А кто такой Феникс?
– Наш дублер, автомат, он отстает на миллиард километров.
– Понимаю. А дальше?
– Катер затормозил, встретился с твоим аппаратом.
– Затормозил?
– Конечно. У нас же скорость гораздо больше.
Разумеется, они ведь летят к Альтаиру. Но когда мы были в рубке, звезды впереди выглядели обычно, без релятивистских искажений. И Солнце за кормой смотрелось нормально. Нормально для звезды.
Правда, преобразователь построить нетрудно. Такие задачи решались даже вчера, пять веков назад.
– На сколько больше?
– На порядок. Пятьдесят тысяч.
Пятьдесят тысяч. Как у Хемингуэя. Что-то не быстро. Но понятно. Сколько мы будем лететь на такой скорости?
– Потом катер пригнал к нам твой аппарат. Мы увидели, что это земной планетолет. Старый, разбитый. Даже не корабль, просто обломок.
– Расстроились?
– Да. Особенно машина. Но потом мы нашли тебя.
Она поворачивает лицо. Ее глаза. Нежность.
– Вита, скажи… Был я похож… на памятник?
– На памятник? Почему? Обычный замороженный человек. У нас сейчас все такие.
– Где?
– У нас на "Жар-птице". Все четыреста человек. Все, кроме дежурного.
– Четыреста?
– Да. Чему ты удивляешься? До цели пять парсеков. Дежурим по очереди, по три месяца.
– И сколько еще лететь?
– Пятьдесят лет. Мы прошли всего полпути. Я же показывала тебе Солнце.
Да, показывала. В рубке на, экране заднего вида. Звезда как звезда, ничего необычного. Но пока еще яркая, заметная.
– Скоро конец дежурства, – говорит Вита. – Увидишь, как это делается.
Становится вдруг печально. Даже тоскливо.
– Почему мы летим так медленно? Неужели быстрее нельзя?
– Можно, но незачем. Мы поселенцы. Вперед посланы автоматы-терраформисты. Они готовят планету. Хорошая планета создается десятилетиями.
Молчу. Мне нечего сказать. Об этом я ничего не знаю. Она продолжает:
– Человечество расселяется по Вселенной. Земли недостаточно. Луна, Венера, Марс – этого мало. Очень. Европа, Каллисто, другие спутники… Людей много, земли не хватает.
– Погоди. Ты говоришь – Марс, Венера?
– Да, сейчас там миллиарды человек. Но этого очень мало. У звезд подходящие планеты тоже редки. Приходится их перестраивать. Это работа терраформистов.
– Разве можно из плохой планеты сделать хорошую?
– Конечно. Например, Венера, Марс… Но на это уходят десятилетия. Особенно если установки не очень мощные. А какие еще пошлешь к звездам?..
Я молчу. Возразить нечего. Может меняться научно-технический уровень, но человеческая логика – это инвариант. Ее ничто не ломает. И не только логику – другие человеческие качества тоже.
– За автоматами летим мы, – продолжает Вита. – Собственно, наши корабли
– это катамаран, сдвоенный ковчег с подстраховкой. И мы не одни. По всей Галактике идет волна освоения. Во все концы летят такие же корабли, как наш. Тысячи кораблей.
Она умолкает. Я тоже молчу. Тысячи кораблей. Тысячи холодильников, заполненных человеческим мясом. Вдруг оно кому-нибудь понравится? Что знаем мы о Вселенной?..
– Скажи, Вита, а почему именно ты дежурила, когда вы догнали меня?
– Именно я?
Она смеется. Я ощущаю под рукой ее мягкую талию. Можно стоять так вечно.
– Я о другом. Почему это не был мужчина?
– Тебе приятней с мужчиной?
– Все-таки космонавтика – мужская профессия. Или теперь по-другому?
– Мы не космонавты. – Она перестает улыбаться. – Мы колонисты. Конечно, женщин у нас гораздо больше. Женщина нужнее. Не понимаешь?
– Нет.
– Ну, как тебе объяснить, – продолжает она. – Что в колонии главное. Главное – воспитание детей. В каждой женщине сидит мать. Материнство детям нужнее. Разве не так?..
– Так-то оно так…
– Не понимаешь. Ты думаешь, это как в стаде тюленей. Нет. Ты ошибаешься. Колония – это не только четыреста человек. Этого очень мало. Мы везем с собой все. Семена растений, зародыши животных… Ведь это космический корабль. Много в него не поместится. В основном зародыши.
– И дети?..
– Да, – говорит Вита. – Но ведь это единственный путь. Подумай, и ты поймешь, что единственный. И каждому из этих ребят нужна будет мать.
– А отец?
– Что может отец? Что нужно детям? Теплота, ласка. Не все мужчины на это способны. Да и не все женщины. Но в космос таких не берут.
Некоторое время молчим.
– Но ведь потребуется и мужская сила. Строить дома, бороться со стихиями, охранять вас от диких зверей…
– Это работа роботов. Их у нас тоже много.
– И тоже зародыши?
– Конечно. – Минуту она молчит. – Пойми, здесь нет ничего аморального. Просто ты из другой эпохи. При тебе женщины, вероятно, еще рожали.
– А теперь нет?
– Естественно, – говорит Вита. – Разве что больные, им это иногда надо. Но таких не пускают в космос.
Я молчу.
– Почему ты думаешь, что мать – только та, что рожает? Есть же вещи более важные. Моя мама меня не рожала, но я ее люблю так же, как ты свою.
– Пожалуй.
– Потом, как бы ты разместил в звездолете миллион человек? Ведь этого,
– она показывает на пейзаж за окном, – всего этого нет, ты же знаешь. Это только изображение, его можно выключить. В действительности у нас тесно.
Некоторое время молчим.
– Жизнь меняется, и это естественно. Понимаешь? Вот ты сказал, что космонавтика – мужская профессия. При тебе было так. Но сейчас она никакая – ни мужская, ни женская. У нас нет такой профессии. Понимаешь?
– Да.
– Почему вообще ты стал космонавтом? – спрашивает Вита. – Почему ты больше ничего не умеешь? В ваше время были ведь интересные специальности. Ты мог стать ученым, писателем, коллекционером…
– Мог бы. Но тогда мы бы не встретились.
– Правда. Я об этом не подумала.
– Отец у меня был писатель. Хотел, чтобы и я занялся этим. Но мне не хотелось становиться верфедрунгером.
– Что это значит?
– Это исландское слово. Оно означает "сын, который хуже своего отца".
– Он был великий писатель?
– Гениальный.
– Как его фамилия.
Я называю свою фамилию.
– Нет, не помню. Не обижайся: я не сильна в истории литературы.
Не обижаюсь. В истории литературы он, бесспорно, фигурирует. Мне почему-то весело.
– Зато я стал великим космонавтом.
– Да?
– Конечно. Из начала XXI века улетел к звездам. Знаешь еще хоть одного такого?..
Вита говорит:
– Скоро мне в морозилку. Дежурство кончается.
– А я?
– Как хочешь. Но учти – вернусь только через полвека, у цели. Ты будешь для меня староват.
– Пожалуй. Впрочем, могу подождать твою сменщицу. Иди, ложись в морозилку.
Она смеется. Она часто смеется. Очень люблю ее смех.
Вита знакомит меня с экипажем. По фотографиям. Я должен угадать, кто ее сменит.
Люди как люди. Смуглые все, как Вита, но в остальном те же. XXI век, XXV – ничто не меняется. Люди остаются людьми.
Наконец проблеск античной красоты. Классика.
– Она?
– Нет, – Вита смеется. У тебя хороший вкус. Это моя подруга. Ее зовут Юра…
Прекрасная девушка Юра. Впрочем, почему бы и нет? Если вдуматься – нормальное женское имя.
– …но она уже отдежурила.
Листаем фотографии дальше.
Шагаем по длинному коридору. Над одной из дверей мигает огонек. Входим внутрь.
Почти всю каюту занимает застекленный саркофаг. Там что-то лежит.
Ответ через пять веков: да, это похоже на памятник. А еще больше на восковую куклу мужского пола. С бородой и усами.
– Твоя новая возлюбленная, – смеется Вита. – Ее зовут Адам. Нравится?
– Уговорила. Где моя морозилка?
– Пусть сначала проснется он. Вообрази его лицо, когда он увидит тебя.
Это я хорошо представляю. Восковая статуя открывает глаза, отодвигает стеклянную крышку, смотрит на меня пустыми глазами и тянется костлявой, как у скелета рукой…
Не ко мне. К Вите.
Жутко. Посмотрим, как оно будет в действительности.
В действительности не так. Мы сидим в посту управления. Название сохранилось по традиции – отсюда никто ничем не управляет. Кораблями управляют из машинного отделения, как это называлось в начале XXI века. Там
– машина, говорящая по-человечески. На всех языках, даже по-древнеегипетски.
Это очень умная машина. Индивидуальность, но сейчас она спит. Чем умнее машина, тем ее психика ближе к нашей. А сон – психическое явление, не физиологическое.
Правда, у машин это происходит по-другому. Когда спит человек, он почти целиком отключается от действительности и почему-то видит сны. Никто не знает, что это такое.
Машины спят по-другому. Они могут замедлять свои мыслительные процессы. Если мы говорим, что машина производит, допустим, миллиард операций в секунду, это не значит, что она делает их ровно столько. Она может производить и миллиард, и миллион, и тысячу операций. Сто операций в секунду, десять, одну… Вот что такое сон машины.
И машина спит. Все корабли спят. Мы сидим в посту управления, одни среди звездного неба.
Одни на всю Вселенную.
Простая одежда ничего не скрывает, не прячет ее красоты. Ничего не скрывает и ничего не приукрашивает.
– Я тебе кажусь диким древним человеком, да?..
– Просто иногда глупым. У тебя не было детей?
– К счастью, нет.
– Почему к счастью?
– А вдруг ты бы оказалась моей пра-пра-пра-пра…
Смеемся оба.
Сзади чьи-то шаги. В дверях появляется он, уже не похожий на восковую куклу, проходит к нашим креслам, обнимает и целует Виту, а потом отодвигает ее от себя и спрашивает:
– Вита, где ты достала такого импозантного кабальеро?
Теперь путь один – в морозилку.
Хрупкий горный ручей – он начинается у веющих холодом ледников – он сливается с другими хрустальными струями – сливается с ними в одно – в один ревущий поток – стремительный, ворочающий камни – сдвигающий их собой – несущий в себе лавину…
Превращающийся в лавину…