2
Я проснулся довольно поздно, оттого что задремал лишь под утро. Вяло оделся, подошел к столу, допил холодный чай, оставшийся с ночи. Я был омерзителен себе. Я влез в чужую жизнь, не имея ни малейшего права на это, потому что ничем не мог помочь. Как теперь смотреть Соломину в глаза?
За спиной у меня приглушенный женский голос произнес: "Буди, буди, на тренировку опоздаешь". Я обернулся. Это напоминало бред. Стена была приоткрыта, в щель выглядывал растерянный, разлохмаченный Соломин. Секунду он смотрел на пустую мою постель, потом повел взглядом по комнате, увидел меня и расплылся в улыбке. У меня пересохло во рту.
- Доброе утро, - нежно проворковал Соломин добродушным, мягким басом.
Стена раскрылась настежь; выхлестнуло солнце, путаясь в белобрысой Женькиной гриве, окружая его голову неистово сверкающим нимбом. Я улыбнулся Соломину, отчетливо чувствуя дрожание своих губ.
- Как спалось? - Женька высился, блистая загорелой гладкой кожей, будто обшитая листовой медью дозорная башня, - ирреально широкоплечий, широкогрудый, бугристый от мышц.
- Да… - невпопад ответил я.
Он засмеялся. Из залитой солнцем спальни в тон Женьке зазвенел женский смех, и женщина показалась на пороге.
- Познакомьтесь, - проговорил искрящийся от удовольствия и гордости Женька. - Это Марина. А это достославный Энди Гюнтер.
- Очень рада. - Она улыбнулась дружелюбно, но чуть напряженно.
Я молчал.
- Позавтракаешь с нами? - спросил Женька. - У нас гостевой резерв не израсходован, так что пожалуйста…
Я молчал.
- Маринушка… - сказал он, чуть повернув к ней голову, и мускулы шеи и плеч его веско шевельнулись.
Она прошла на кухню, сразу замурлыкав там что-то весьма музыкальное.
- Слушай, Энди, я после завтрака ускачу, ты не обижайся. И не уходи. Тренировка, понимаешь, пропускать никак нельзя…
- Баскетбол? - спросил я. Молчать дальше было невозможно.
- Не-ет. - Он заулыбался. Он все время улыбался. - Верно, была такая мысль. Попробовал поначалу, да без толку.
- С твоим-то ростом? - изумился я.
- Ну! И мячик точно вкладывал, а все прахом. Нету чувства команды. Торчал посреди поля дурак дураком. Прыгаю в длину теперь. - Он вдруг принялся вздергивать на уровень своей головы то одну, то другую необозримую ногу. По комнате пошел прохладный ветерок. - Через месяц мировые!.. - Он застенчиво улыбнулся и поплевал через левое плечо. - Очень замечательно, что ты заглянул, - сообщил он, произнося слова чуть отрывисто, в такт могучим махам. - Мы тут живем бобылями совсем. Серега в турпоходе с группой на Большом Невольничьем, там приличный оазис сохранился… Полный восторг! Больше года очереди ждали… - Он перестал пинать воздух, и речь стала плавной. Но все равно какой-то дерганой. - Впервые, знаешь, человек увидел зелень под открытым небом. А карапуз в дошкольном лагере. В городе, как ни крути, нельзя расти детям. Хоть куда-то надо на простор. Маришка-то, конечно, все бы их при себе держала, что восьмилетнего, что восемнадцатилетнего, но я настоял!
У меня обмякли ноги. Я нащупал кресло и сел.
- И конечно, сам тоже, знаешь, скучаю. Однако! - Он назидательно тряхнул вытянутым пальцем. - Мало ли чего мы хотим. Важно, что им надо. Я тут столько учебников по педагогике проработал… - застенчиво сказал он и улыбнулся. - Ой, давно тебя не видел, столько рассказать всего хочется! Мысли скачут… Вчера-то толком так и не поговорили…
- Господа! Кушать подано! - раздался звонкий голос.
На тарелках дымился завтрак.
Марина сунула полную ложку себе в рот и сказала:
- М-м, какая вкуснотель!
Эта реплика явно предназначалась Женьке, который, присев на краешек стула, удрученно принюхивался.
- Да… - пробормотал он. - Конечно, это еще ничего. С молочком… - Он осторожно прихлебнул молока из бокала.
- Опоздаешь, - заметила Марина.
Женька стрельнул глазами на часы и, ахнув, врубил ложку в брикет. Марина улыбалась, поглядывая на него исподлобья, потом глянула на меня, приглашая поулыбаться тоже. Я поулыбался тоже. Ее улыбка была почти материнской. Женька, отставив пустую тарелку и бокал, поднялся и растерянно замер.
- Что-то ведь я еще хотел…
- Побриться, - уронила Марина, не поднимая головы и продолжая аккуратно есть.
- Ой, точно! - простонал он и улетел в ванную. Там сразу что-то громко упало и раскатилось по полу.
Марина стала собирать посуду. Я смотрел. Стоило смотреть. Стоило только и делать, что смотреть на нее.
- И так вот каждый день, - произнесла она, а руки ее между тем что-то открывали, закрывали, включали: широкое солнце телеокна льнуло к ее гибкой спине, смуглым ногам. - Дитятко, ей-богу… - Она глянула на меня и тут же отвернулась. Я вдруг понял, что она меня боится.
- Побежал! - крикнул Женька, просовывая голову в кухню на какой-то нечеловеческой высоте. - Энди, не уходи! Все мне расскажешь про Оберон!
- Счастливо! - хором крикнули мы с Мариной, и он исчез.
- Вечно опаздывает, - недовольно сказала Марина.
- Почему? - спросил я. Соломин никогда никуда не опаздывал. По нему можно было проверять часы. - Это я его немного задержал…
- Немного, - усмехнулась она чуть пренебрежительно. - Это самый несобранный человек на свете. Я ничего не могу поделать, и так старалась, и этак… Сегодня из-за вас. Сидит на кровати и бурчит: нельзя будить, устал с дороги… а сам косит на часы, ерзает… Завтра из-за мальчишки на улице, который попросит его достать залетевший на карниз планер, или из-за соседки, одинокой старушки, которая любит с ним болтать, или с парнями будет возиться, сюсюкать, словно не сыновья у него, а дочки, или… да мало ли, мне и в голову не придет. - Она помрачнела. - Увидит, например, очередной номер "Вакуума" или "Физикл" в киоске и станет, кусая губы, крутиться возле, а потом с отчаяния возьмет "Моды". "Посмотри, родная, что я тебе принес!"
- Он был талантливый физик, Марина, - сказал я после паузы.
Она словно ждала, что я заговорю об этом. Ответила сразу:
- Гениальный. К сожалению. Все ему мешали, все было не так. Это ведь тоже от громадной внутренней несобранности. Почему я могу, почему все могут и работать с интересом, и оставаться нормальными людьми!
- Что это - нормальные?
- Вы… - несколько секунд она молча смотрела мне в глаза. - Видеться раз в неделю - это нормально? Тысячи самых прекрасных слов, преданность удивительная, женская почти - а потом опять дни и ночи ни слова, ни звука от него… и сама-то боишься позвонить, как же, помешать гению не дай бог! Это нормально? Три месяца не решалась сказать, что жду ребенка… сам не замечал. А потом - то же сумасшествие навыворот. Либо совсем не заботиться о нас, твердо зная, что у него одни права и никаких обязанностей, либо только одной заботой и заниматься, так, что в голову, кроме этого, вообще ничего не идет! Наверное, по-вашему, это нормально, ведь вы один. И он был бы один. Если б я его не спасла - засох бы. До меня он всегда был один. Это - нормально?
- Он сам вам сказал?
- Конечно, нет. - Она усмехнулась. - Хорохорился. Но когда… я же не девчонка, это понятно сразу…
- Вы не уважаете его, Марина? - тихо спросил я.
У нее сверкнули глаза.
- Я его люблю. Вы знаете, что это?
- Думаю, что знаю, - проговорил я.
- Думаю, что не знаете, - проговорила она.
Я улыбнулся. Некоторое время мы молчали, потом она рассмеялась, смущенно махнув рукой:
- Что это я развоевалась? Простите, Энди!..
Я облегченно засмеялся с нею вместе.
- Просто я струсила, - призналась она.
- Я догадался. Но умыкать вашего мужа в пользу теоретической физики мне даже и в голову не приходило…
- Глупо, да? Вы не думайте, я им ужасно гордилась. Даже свысока на всех посматривала: вот какая я, что такой человек меня любит. И очень старалась… но это не могло длиться вечно.
- Марина, не надо. Я все понимаю. А вы будто прощения просите у меня.
- Не-ет, - ответила она. - Я права. Это вы просите у меня прощения, потому что когда-то были не правы с женщиной - вот и соглашаетесь со всем, что я говорю.
Я даже не помню, о чем мы, собственно, с нею дальше беседовали. Мне было удивительно хорошо. Странно - еще лучше, чем вчера на аэродроме. Я как-то даже забыл, что ничего не понимаю. Она рассказывала про детей, про Женьку - как он побеждает всех других прыгунов в своей возрастной категории; как трудно бывает вытащить его в филармонию, хотя ему нравится старинная музыка, особенно - органная, к которой она ухитрилась его приучить еще в ранние годы; как он часами возится с детьми, с таким удовольствием, словно сам ребенок, играющий со сверстниками; как о нем, будто и впрямь о маленьком, надо заботиться, все напоминать… Я тоже болтал - про космос, наверное. Помню, она ахала с замиранием: "Да неужто?" И мне было хорошо.
…Только мы с Женькой уселись в комнате, предвкушая беседу и обед, как запел вызов.
- Елки зеленые, - пробормотал Женька, идя к экрану. - С Маришкиной работы, что ли…
На экране появился мужчина с красным, блестящим от пота лицом. Ворот его рубашки был расстегнут.
- Товарищ Соломин, здравствуйте, - выдохнул он. - Директор детского лагеря "Рассвет" Патрик Мирзоев.
- Узнал. - Женька встревоженно подобрался. - Что… Вадька?
Мирзоев судорожно кивнул. Женька вцепился в спинку кресла.
- Нет-нет, ничего не случилось! Просто Вадик с другом покинули лагерь. С ними был третий, но он испугался и отстал. От него мы узнали, что они хотели уйти в горы.
Женька желтел на глазах. Мирзоев с мукой смотрел на него.
- Предгорья прочесывают двенадцать орнитоптеров. К сожалению, одоролокаторы почти неприменимы: идет дождь…
- Дождь, - бессмысленно повторил Женька. - Постойте, орнитоптеры… как же видимость?
Мирзоев пожевал толстыми коричневыми губами и смолчал.
- Все камни скользкие… - пробормотал Женька. - Вы… да это же… Я лечу к вам!
Из кухни, пробиваясь сквозь шум текущей воды, доносилось мирное пение.
- Марина! - неверным голосом позвал Женька.
- Аушки? - ответила она. - Изголодались? Уже скоро.
Женька двинулся на кухню.
Там перестала бежать вода.
…Женька сел за пульт и уставился на свои руки. Руки ходили ходуном.
- Дай-ка мне, - попросил я.
- Да, - бесцветно согласился он и неуклюже, боком, выкарабкался с переднего сиденья.
Летели молча. Впереди были медленно ворочающиеся облака и острые взблески голубизны.
- Все это пустяки, - вдруг заявил Женька бодрым жидким голосом. - Далеко ли уйдут два клопа? На кручу не полезут, а в долине разве что промокнут. Ты не волнуйся, Маринушка.
- Энди, - спросила Марина, - там такие тучи. Они нам не помешают?
- "Рассвет" в дожде, - ответил я. - Нам это никоим образом не помешает. - Я заметил, что выламываю акселератор, дошедший до упора. - Главное - спокойствие! - сказал я громко и положил руки на колени, сцепив пальцы. Пальцы хрустнули.
- Ты, главное, не волнуйся. - Женька погладил Марину по неподвижному плечу. - Главное - спокойствие. К нашему прилету их, конечно, уже найдут.
- Энди, - спросила Марина, - нельзя ли побыстрее? Мне все кажется, мы стоим.
- Мы делаем тысячу триста сорок.
- Благодарю вас, я вижу спидометр.
Я скособочился так, чтобы она не видела спидометр.
- Вот сейчас еще прибавлю, - пообещал я и бесцельно потрогал рычажок акселератора.
- Спасибо, - сказала она.
- Сейчас Энди еще прибавит… - беспомощно сказал Женька.
Я бросил оптер глубоко вниз и врезался в гребни туч. Мы пронизывали их, на миг выныривали в небо, с неистовой быстротой на нас рушился очередной блистающий, будто бы плазменный, горб, накрывал, мелькал за светозащитным стеклом дымными серыми струями. Стало лучше.
- Как мы летим… - произнесла Марина.
А потом вдруг сразу все кончилось. Я пошел на посадку, тут позвонил Мирзоев: дети нашлись живы-здоровы, даже не промокли, преспокойно пережидая дождь в семи километрах от лагеря, в маленьком гроте. Засекший их орнитоптер кружил в облаках, не обнаруживая своего присутствия. Пилоту был дан приказ скрытно сопровождать ребят до завершения побега. С минуты на минуту синоптики приоткроют небо над лагерем, и ребята смогут успеть вернуться посуху.
- А если они дальше пойдут? - хрипел умирающий от счастья Женька. - Хватайте их за шкирки!
Мирзоев отрицательно покачал головой. Глаза его буквально светились от облегчения, что дети нашлись.
- Придут сами, - проговорил он твердо. - Мы обеспечили их безопасность, но унижать их не имеем права. Вмешаемся только в крайнем случае. Пусть работают.
А Марина молчала, улыбаясь и прикрыв глаза. На прокушенной губе поблескивала капелька крови.
Приземлились на плоском поле, поросшем реденькой настоящей травой. В сизой дымке угадывались смутные тени гор. Клубящиеся тучи нависали над полем, над стеклянными глыбами зданий: из туч хлестал прямой светлый ливень, и рахитичные метелочки травы часто вздрагивали. Чувствовалось, что скоро проглянет солнце. Накрываясь блестящими плащами, к нам бежали люди, из дождя выныривали орнитоптеры, трепеща туманными крылышками.
- Какой ливень, - проговорил у меня за спиной Женька. - Ну вот, Энди, скоро увидишь нашего карапуза…
Я приоткрыл колпак. В оптер прорвался шум дождя, гул моторов, широкий сырой воздух, напоенный ароматом земли. Я мгновенно промок, волосы седым клоком свесились на глаза, и по спине потекло.
- Вы меня извините, ребята, - сказал я и выпрыгнул из оптера.
- Энди! - крикнула Марина. Только один раз.
Оскальзываясь, я пошел прочь, раздвигая сверкающий звонкий дождь окаменелым лицом. А потом, когда машина пропала за переливчатой завесой, опустился на колени, а потом припал к земле, как к жене. Земля была теплой, и дождь тоже. Я не был необходим - значит, был не нужен.
3
Месяц прошел. Месяц на Земле. Среди лиц, на которых даже под улыбками темнели привычные озабоченность и тревога. Месяц…
Я очень много успел. Вечером первого же дня я запросил Трансмеркурий Мортона - тот, захлебываясь от возбуждения, стал рассказывать, что происходило минувшей ночью в метрике околосолнечного пространства. Он ничего не знал. Я улетел к нему, проработал почти неделю, вернулся… Кто бы поверил мне? В общих чертах я уже представлял механику процесса, но голова шла кругом от мысли, что я, благодаря какой-то микрофлуктуации на прогибе поля, единственный, быть может, человек, оставшийся с памятью о том варианте. Приблизительно раз в тысячу семьсот двадцать шесть лет - я вычислил периодичность с точностью до секунд - дикие искажения пространственно-временного континуума приводят к его разрыву. Происходит скачок на другую мировую линию. Одна из бесчисленных неосуществившихся вероятностей становится реальностью, реальность - всего лишь одной из неосуществившихся вероятностей. Вчера я установил, что энергетика процесса на пределе и текущий вариант, мир Б, - неустойчив. Сегодня - что время работает на него. Чем дольше он продержится, тем меньше вероятность обратного перехода. Года через полтора возможность спонтанного соскальзывания обратно в мир А практически исчезнет, но сейчас любой толчок мог вызвать возвращение.
С Женькой я не виделся - он тренировался, готовясь к мировым соревнованиям, у меня тоже не было времени. Пару раз мы созванивались. Марина смотрела на меня дружелюбно.
Сейчас я отдыхал.
Бар назывался забавно: "У доктора". Я набрел на него, бесцельно бродя по извилистым улочкам старого города. Взял два пива, уселся в затемненном углу. Пиво, оседая, шуршало в кружках.
Я отдыхал долго. Иногда входили люди, и бармен, видимо, всех их знал, потому что говорил: "Курт, я слышал, твой мальчик вернулся с Каллисто?", "Илза, дорогая, экспедиция наконец-то разрешена! Как печальна эта радость для меня - ты уезжаешь так надолго…", "Войтек, дитя мое, вы плохо выглядите. О эти женщины! Лучше совсем не иметь с ними дела!"
С пустыми кружками я подошел к стойке.
- Еще можно?
- Понравилось? - спросил бармен, листая какой-то журнал.
- Пива вкуснее вашего я не знаю.
Он отложил журнал.
- Это настоящее баварское пиво, - задумчиво проговорил он, неспешно наполняя кружку. - Простите, больше не могу. На ваш приход я не рассчитывал. Я сам, по случайно оброненным замечаниям в источниках, воссоздал рецепт. Мой бог, как надо мной смеялись коллеги!
Я понял, почему бар называется "У доктора". Я узнал бармена, его фото были в газетах несколько раз. Пиво мне наливал доктор истории и социологии Йозеф Айзентрегер.
- Но почему, объясните мне, почетно вытаскивать на свет грязные секреты политиканов и зазорно - вкусные секреты пивоваров? Два вечера в неделю я с искренним удовольствием стою у стойки, говорю и слушаю, угощаю друзей и делаю им немножко приятно…
- Совсем настоящее? - спросил я.
Он впился взглядом мне в лицо и ответил не сразу.
- Вы шутите, - наконец проговорил он, - и очень неудачно. Конечно, я вынужден отчасти прибегать к синтетике. Но за это спросите не с меня. - Он махнул короткой волосатой рукой куда-то в сторону далекой, гниющей Атлантики. Со стуком поставил кружку передо мной, поправил рукав рубашки. Пиво вскинулось от сотрясения. - Было уже предельно ясно: если не принять срочных мер, к концу века планета начнет умирать. Но их же совершенно не волновало, чем дышать и что есть нам сегодня!
- И завтра, - добавил я.
- И тем более завтра. Мой бог, на родной планете мы забираемся под колпаки…
Мне вспомнились спиральные вихри, с ревом бьющие из шахт обогатителей там, в том мире.
- Я тоже чувствую эту боль, доктор, - сказал я. - Слишком обидно расплачиваться за ошибки, сделанные так давно, не нами - теми, кто давно исчез и давно осужден…
- Мой бог, они же предвидели все это! Столько слов! Вы не поверите, сколько было слов! И ученые были, они всё знали и били тревогу, но эти горе-политики на ней только спекулировали. Я очень мирный человек, но я бы… - он помедлил, - расстреливал…
- Да, пожалуй, - согласился я.
- Мне семьдесят лет. У меня три сына и ни одного внука. Люди боятся иметь детей.
- Далеко не все.
- Не все. Но я не знаю, кто прав. И кого уважать за мужество.
- И тех и других, - улыбнулся я. - Знаете, доктор, я встречал довольно много разных людей. И кажется, не встретил ни одного, кто не заслуживал бы уважения.
- Мой бог, если б это могло помочь…
- В конечном счете лишь это и может помочь. Я не философ и не историк, но мне так нравится, что на любого человека можно положиться!
- Если вам этого хватает, - сказал Айзентрегер печально, - вы счастливый человек. У вас есть дети?
- Нет.
Он покивал и опять чуть нервно поправил рукав.
В кармане у меня запел радиофон.
- Добрый вечер, доктор Гюнтер, - удрученно произнес с экрана Абрахамс, когда я дал контакт. - Я крайне виноват… Вы, вероятно, будете сердиться, но увидеться с вами в ближайшее время я не смогу.
Девять часов назад я договорился с ним, с лучшим из учеников Соломина, о встрече, чтобы кое-какие расчеты провести вместе. Мне не хватало знаний.
- Что-нибудь случилось? - спросил я Абрахамса, прощально кивнув доктору и отходя от стойки.