Главный конструктор ракеты фон Браун и местные инженеры – Лиса Алиса и Кот Базилио готовят стартовую площадку. Фон Брауну нравится кандидат на первый полет, хотя он предпочел, чтобы это была немецкая кукла, а не итальянская, но поскольку ракета не предназначена для возвращения на Землю, то и Буратини нельзя считать полноценным космонавтом. Так, манекен с микрофоном в животе. В полете от Буратини ничего не требуется, только лежать, докладывать показания приборов да смотреть в иллюминатор.
Однажды Алиса и Базилио, напившись в харчевне "Три пескаря", куда затащили и Буратини, чтобы он за них расплатился, признаются незадачливому деревянному человечку: он никогда не вернется домой. Но к тому времени Буратини уже всё равно – его папа Карло прислал письмо, в котором сообщил, что Мальвина переехала жить к Пьеро, а театром заправляет синьор Барабас с помощью девятихвостой плетки. Смерть на орбите – смерть на орбите. Даже лучше, решает деревянный человечек.
Надежда спит, положив голову мне на плечо. Давно она так не засыпала. Боюсь пошевелиться, чтобы не разбудить. И хочется читать дальше, потому что окончание книги мне нравится. Про то, как Буратини всё же полетел, но, конечно же, не погиб, потому как оказался там, где не предвидели никакие фон Брауны со своими дурацкими ракетами, там, где исполняются желания, – в Стране Дураков. И у него оказалось желание, которое он таил от всех-всех-всех, и для его исполнения ему пришлось пойти на поле, закопать пять сольдо, полить их, чтобы к утру на их месте выросло дерево, исполняющее всё, что ни пожелаешь. И он прошептал заветное желание, точно так, как я его шепчу на ушко Надежды, но она продолжает спать и, наверное, совсем меня не слышит.
13
Папаня и Дедуня опять спорят о боге. А ведь Гагарин в космос летал и никакого бога не видел.
– Если живешь в затапливаемом городе, то не обязательно отращивать жабры, перепонки между пальцами и начинать метать икру, – говорит Папаня.
– Уволь меня от твоих метафор, – отвечает Дедуня.
– Хм, метафора – всего лишь реальность, данная нам в языке.
– Как дела у Ангелики? – спрашивает Дядюн.
– У нее перелом ноги и выкидыш, – Дедуня.
Долгое молчание, только ложечки колоколят в чашках.
– Что молчите? – вступает Дядюн. – Признавайтесь – кто напортачил?
– Ты про ногу или про… про второе?
– К дьяволу ногу!
– Зря ее отдаешь ему, – говорит Папаня. – Это ведь из-за Надежды. Один мертвый котенок вызвал непредвиденную цепь событий. Право, храни нас боги от подобных случайностей.
– Не надо давить на ребенка своими дурацкими полевыми экспериментами, – бормочет Дядюн и громко хлебает. Я даже представляю как – с ложечки, вытянув губы. – Ты доиграешься. И с Ангеликой нехорошо. Вы такое слово – гандон – слышали? Очень, говорят, помогает.
– У девушек есть свойство беременеть, – говорит Дедуня. – И когда в доме на трех мужиков одна баба, всякое случается.
– Я не давил, – говорит Папаня. – Чистая импровизация.
Праздник подслушания продолжается. Сижу за креслом, подобрав руки и ноги, в позе эмбриона. Дверь на кухню нараспашку, свет разбавляет тьму гостиной. Присмотревшись, можно увидеть наклеенные на стенах решетки от яиц. Для звукоизоляции.
– Не кропчись, – говорит Папаня. – Святее Папы только бог. Тем более, она сама. Белокурая бестия. В постели так точно. И не будет никаких детей – ни у нас, ни у кого. Выскоблили. Дочиста. Нельзя работать с эволюцией и продолжать размножаться.
– Ха-ха, очень смешно, – говорит Дядюн. – Ты всё еще веришь?
– Вера, вера, куда в науке без веры? И Гагарина зря всуе поминаете.
– При чем тут Гагарин? – Дедуня. – Ты про монастырь намекаешь?
– А что – не ушел разве? Я и рассылку в ОГАС читал. Так и так, мракобесие одержало очередную победу над царством свободы и необходимости.
– Я один раз был в монастыре, – говорит Дядюн. – Вели мы там оперативную разработку. Гм…
– Пояс Ван-Аллена называется твое мракобесие, – говорит Дедуня. – Или вспышка на Солнце.
– Подобный казус вообще вне сферы моего интереса, – отвечает Папаня. – Хоть монастырь, хоть дацан. Но вопрос происхождения данной концепции меня весьма занимал. Можно сказать, что с нее всё и начиналось.
– Какой концепции? – Дядюн продолжает шумно хлебать.
– Бога, товарищи, бога. У нас ведь любят объяснять всё логикой, не сообразуясь с истиной, которая зачастую к логике никак не относится. Ударила молния, подул ветер, разлилась река – неодолимые силы природы, которые человек и стал отождествлять с некими высшими силами. Логично? Логично. А по сути – издевательство и чересчур оптимистичный взгляд на человеческий разум. Разум – штука экономная, если не сказать ленивая.
– Ефремова начитался? – спрашивает Дедуня. – Пересказываешь?
– Человек – существо, конечно, творческое, но его способность творить чересчур преувеличена.
– Длину собственного хера чересчур преувеличивают, – говорит Дядюн.
– Оставляю возражения оппонента без внимания, – говорит Папаня. – Хорошо, что Ангелики нет. Но вернемся к нашим баранам, то есть богам. Так вот, мой вывод – придумать подобную штуку homo erectus было не под силу. Вообще никак. И что из этого следует?
– Что бога нет, врут церковники, – предложил Дядюн.
– Ты там точно чай пьешь? – спрашивает Дедуня.
– Вы не понимаете! – Папаня смеется. – Вы ничего не понимаете! А меня сегодня осенило! Взяло – и осенило! До этого дня я себе голову чуть не сломал, а ответ лежал на поверхности. Не надо динозаврам растаптывать землероек, всё равно у них ничего не выйдет. Слишком неповоротливы, хладнокровны, не чета землеройкам, те шустрые, быстрые, глазки блестят, шерсть дыбом.
– Ох уж эти твои динозавры и землеройки, – говорит Дядюн.
– Нет, пускай продолжает, раз Остапа несет, – бурчит Дедуня. – Очередная безумная гипотеза, которая должна объяснить, почему мы топчемся на месте. Второй год, заметь, топчемся, фальшивые отчеты строчим. Всё хорошо, прекрасная маркиза! Только учти, из Спецкомитета новый пакет на расшифровку пришел – в Надежду они всё еще верят.
– Они верят в микроскоп, которым хорошо гвозди заколачивать. Дай им волю… Что ни делается, делается к лучшему – она прозябала у них, пока я – я! – ее не обнаружил. И не убедил. И не убедился.
– Ладно-ладно, – ворчит Дедуня, – твои заслуги неисчислимы. Продолжай.
– Мы должны стать ими.
– Кем? – Дядюн.
– Богами.
На кухне долго молчат, и мне чудится, будто они тихо-молча разошлись. Оставив свет включенным.
– Ты случайно под машину сегодня тоже не попадал? Или вчера? – грубит Дядюн.
– В отчете так и напишем – всем стать богами? – Дедуня.
– Я так и знал, что вы ничего не поймете, – хлопнул в ладоши Папаня.
– Помилуй бог, так ты ничего не объяснил!
– Представьте, что до человека разумного существовали некие другие разумные существа. Неандертальцы. Или австралопитеки. Неважно. Другие и с другим уровнем интеллекта. Не ниже, не выше, а просто другим. С иными принципами существования, с иной цивилизацией. Всем иным. Чуждым и непонятным. И как какой-нибудь кроманьонец воспринимал этого совершенно иного австралопитека, которому эволюция хотя и вынесла смертный приговор, но пока не привела его в исполнение? Этот австралопитек и являлся для него богом! Одним из богов! Ужасных, непонятных и всемогущих. Будущее несомненно оставалось за кроманьонцем – и мозг больше, приспособляемость лучше, но я говорю не с точки зрения эволюции, а психологии.
– Однако, – говорит Дядюн и хлебает – долго-предолго.
– Ничего безумнее я не слышал, – признается Дедуня.
– Добро пожаловать в эволюцию, – отвечает Папаня.
– И где, по-твоему, остатки развитой цивилизации австралопитеков? – спрашивает Дядюн. – Нет, я понимаю – всё исключительно воззрительно, без материализма, даже научного, но всё же – в порядке гипотезы?
– Ответ на поверхности – предыдущая цивилизация являлась цивилизацией камня. Начиная от каменных орудий и заканчивая монолитами, которые принимаются за игру природных сил. Они каким-то образом научились обращаться с камнем так, как мы обращаемся с электричеством – изменять, трансформировать.
– То есть пирамиды египетские на самом деле – они? – Дядюн.
– Нет, не они. Но с использованием остатков тех технологий, которые сейчас утрачены и забыты.
– А ведь я что-то подобное слышал, – говорит Дедуня. – Служил я тогда в Сибири, где рядом с гарнизоном имелась гора, которую все называли пирамидой. Она и походила на пирамиду, только гораздо больше египетских. И вся кустарником поросшая. Так мне рассказывали – если слой почвы прокопать, то наткнешься на кладку огромных каменных блоков. Черт его, конечно, знает…
– Надо было археологов пригласить, – говорит Дядюн, – наша страна – родина пирамид. И слонов. Вы сегодня новости слушали? Рядом с Землей прошел огромный метеорит. Ученые так и говорят – еще бы несколько километров – и тут бы такое творилось…
Сижу, слушаю, и кажется мне, что не Папаня, Дедуня и Дядюн говорят, а радио работает. Программу передает – для тех, кто не заснул. И от передачи меня тоже в сон клонит. И вообще я сплю, но всё слушаю. Но ничего не понимаю, потому как во сне вижу мохнатых австралопитеков, пирамиды, кроманьонцев, и приходится себя больно щипать, чтобы окончательно не заснуть, и я себя щипаю, пока не понимаю, что щипаюсь не наяву, а во сне.
– У нас в руках Ева нового эволюционного витка, – говорит Папаня, склоняясь надо мной. – Ей объясним, кто мы такие. Боги старого мира, у которых есть право на существование, а не динозавры.
– Она спит, – говорит Дядюн. – Ты ей на ухо об этом будешь шептать? Вольфа Мессинга пригласишь?
– Ты слишком долго копаешься, – говорит Дедуня.
– В нашем мире материализма всё устроено разумно, – говорит Папаня. – Резонанс Шумана нам поможет.
– Вы в этом так уверены? – спрашивает Резонанс Шумана. – И почему я должен кому-то помогать? И ваши аналогии, доложу я вам, весьма тривиальны и не выдерживают научной критики.
– Оставьте девочек в покое, – закуривает старшая сестра. – Так мило, когда они спят.
– А я знаю, где выжившие австралопитеки! – Дядюн хлопает себя по коленям. – Снежные люди! Реликтовые гоминиды.
– Попрошу при мне не выражаться, – строго говорит Резонанс Шумана.
– Давай-ка спать, – говорит Дедуня, – брат Стругацкий.
Они расходятся, а я возвращаюсь к себе и вижу Надежду, спящую в своей кровати. Одеяло сбилось, ночнушка задралась, лицо безмятежное. Только теперь я вспоминаю, что никогда не видела ее спящей в постели. У меня на плече. У меня на коленях. В постели – нет. И я смотрю, смотрю, смотрю.
Часть четвертая. Способная ученица
1
У нас зазвонил телефон. Кто говорит? Слон. Слон говорит неразборчиво, в хобот. Его трудно понять. Половина слов теряется, огромный язык еле ворочается. Он чего-то хочет. Топает ножищами. Хлопает ушами. Но разборчивее не становится. Хотя, я подозреваю, он делает из мухи слона. Он ведь и сам в прошлом был мухой. Огромной такой мухой. По меркам мух. Слоны, мухи, телефон – просыпаюсь от нудного сна. Усталая и мокрая до нитки. Темно и работает радио. Шумно и надоедливо. Включенное на мертвую волну. Перед ним кто-то стоит на коленях – вслушивается. Белеет. И чернеет.
– Надежда, – говорю шепотом. Ведь в привидений я не верю. – Ты почему не спишь, Надежда?
Дурацкий вопрос, согласитесь? Не спишь, потому как не спится. Однако не это самое странное – застать Надежду посреди ночи перед приемником.
Самое странное – мы не в ее комнате. А в комнате старшей сестры. Понимаю по запаху. Парфюм, как говорит старшая сестра. Мне снится сон, думаю с облегчением, потому что Надежда, склоненная над радио, меня беспокоит.
Я очень виновата, поворачивается она ко мне.
– Она не будет против, – говорю. Потому что думаю – Надежда про комнату, в которую пробралась без спроса. – Она хорошая.
Я не о том, качает Надежда головой. О нас с тобой. Предала тебя. Забыла. Оставила в пыльном углу.
– Не понимаю, – говорю. – Сбивчивый слон. Очень непонятный и неразборчивый слон. Мне никогда не снились такие слоны.
Сны?
– Да-да, сны.
Разве тебе снятся сны?
– Конечно, – говорю и тут же начинаю сомневаться. Пытаюсь вспомнить что-то еще. – Мне снилась рыжая девочка с необычайной силой и чемоданом денег! Вот.
Это книга, грустнеет Надежда. Всего лишь книга, которую мы читали.
– Мне снился деревянный мальчик, которого послали в космос на ракете, – говорю уже не так уверенно.
Буратини. Это мы тоже читали.
Радио хрипит. Страшно и противно. Булькает. Мурашки по коже.
– Выключи, – прошу. – Оно мешает мне вспомнить.
Не могу, Надежда отворачивается к приемнику. Важная передача. Самая важная передача.
– Японские необыкновения?
Нет, нет.
То ли становится светлее, то ли глаза привыкают к темноте. Я вижу – Надежда в маечке и трусиках. Трусики меня больше всего озадачивают. А подгузник? Ночь на дворе, а она без подгузника. Маманя будет ворчать, вывешивая сушиться клеенку и матрас.
Всё еще не могу решить – где я? Склоняюсь к мысли – проснулась. Но тут же получаю опровержение – радио говорит человеческим голосом. Вообще-то, задача радио в том, чтобы говорить, но ведь не голосом Иванны, да еще и обращаясь к Надежде:
– Надежда, Надежда, ты меня слышишь? Помоги… помоги… приют… Огнивенко…
Что нужно делать во сне, когда с тобой начинает разговаривать самый обычный радиоприемник? Закрывать глаза и спать дальше? Или надевать сандалии и бежать на помощь? Я бы предпочла первое, но Надежда вскакивает и надевает сандалии.
– Ты что? – очередной глупый вопрос.
Ей нужна помощь! Она в беде!
– Не мели чепухи, – строго мелю чепуху. – Это лишь сон. Разве не так?
Надежда хромает ко мне и щипает. Больно-пребольно. Поневоле вскрикиваю. Тру предплечье.
Поняла?
– Поняла, – бормочу. – Но пусть даже так, нам всё равно никуда не надо бежать. Там – приют, – стараюсь говорить медленно и доходчиво, чтобы побыстрее наступило утро, – там – санитары, там – дежурные, там – много народа. Там очень много народа. И если даже Иванна попала в переделку с чокнутой Огнивенко, – тем хуже для нее и лучше для меня, но вместо этого говорю другое: – Ей там помогут. Разнимут. Утешат. Вызовут медсестру с зеленкой. Пожарников с огнетушителями.
Но ее разве переубедишь? И мне всё равно – ради кого. Главное – вместе. Как пионерки.
И тут начинаются непонятки. Цепляюсь рукой за этажерку, и на пол летят книжки и слоники. Осторожно пытаюсь закрыть дверь, да так, что она захлопывается со всей силы, а с потолка сыплется штукатурка. Спотыкаюсь о кресло, и оно с грохотом опрокидывается.
Я не нарочно.
Ей-богу.
Такая вот толстая и неуклюжая, особенно когда меня заставляют делать то, чего не хочу. Спотыкаюсь о провод, и приемник на ножках раскачивается, будто выбирая место куда упасть.
Только всё бесполезно. Нигде не включается свет, не скрипят двери. Ни единой не спящей души, чтобы посмотреть – а что затеяли две девочки-припевочки посреди ночи?
Порой я даже сомневаюсь – существую ли я?
* * *
Зато в коридоре чуть не натыкаемся на Маманю. В туалете шумит вода, дверь распахивается, ослепляя светом, потом лампочка гаснет, и Маманя шлепает в спальню. Двумя ногами. У меня чешется язык спросить, но не успеваю вспомнить, что именно. Мы ждем, когда умрут все звуки. Почти все. Бормотание. Скрип кровати. Вздохи. Шум труб. Мы белыми тенями крадемся по "Буревестнику". Держимся друг за друга. Вздрагиваем от шорохов. Пищим. Как мышки, почуявшие кошку. У Надежды так сильно стучит сердце, что мне кажется – еще чуть-чуть и проснется Дядюн. Он спит в гостиной. Как Незнайка – полностью одетый, в сандалиях на босую ногу. А рядом на тумбочке притаился огромный пистолет. И стакан серой воды. Зачем тебе пистолет, Дядюн?
Вот и лестница-скрипичница. От слова "скрип". Она пахнет старым влажным деревом. Деревянные перила скользят под ладонями. Надежда спускается медленно. Одну ножку на ступеньку, вторую ножку на ступеньку, одну ножку на ступеньку, вторую ножку на ступеньку. Лестница-скрипичница напрягается, готовится к предательству. Но что взять с двух девочек? Я хоть и толстая, но куда мне до Дядюна или Дедуни! О Надежде и говорить смешно – воробей. Вот и последняя ступенька. А дальше только ночь.
2
– Теперь куда? – потираю предплечья – воздух кусается. Уже нет тяжкой влажной теплоты, за которой последует жарящее утро.
"Крейсер", куда же еще?!
– Подожди, – цепляюсь за ее руку. – Подожди. Дай подумать.
Некогда. Некогда. Некогда. Некогда.
– Мы вдвоем не справимся, – стараюсь говорить убедительно. Что не получается, потому как в голове лихорадка мыслей. – Нам нужна помощь. Понимаешь?
Я сама еще не понимаю, но Надежда меня умнее.
Старшая сестра должна нам помочь, Надежда махает рукой по направлению центра города.
– Ха, – говорю и повторяю: – Ха. Тогда нам нужно в "Спинозу", – а сама думаю о том, что старшая сестра быстро вправит ей мозги. Здорово придумано!
Бежим!
Она хватает меня за локоть, и мы несемся. По спящему мертвым сном городу туда, где всё еще светятся стеклянные витрины, а внутри сидят люди, больше похожие на манекены – только на манекенах могут быть такие отглаженные темные костюмы и белые рубашки, узкие галстуки и блестящие туфли, красивые платья и туфли на высоких каблуках. Некоторые столики вынесены на улицу, двери широко распахнуты, выпуская сигаретный дым и музыку. Кто-то танцует, раскачивая коленками, кто-то сидит и пьет из высоких бокалов, кто-то курит, положив руки на талии и плечи девушек. Впрочем, девушки тоже курят.
Мы подбегаем к границе ночи и останавливаемся. Держимся за руки, тяжело дышим. Мне страшновато вливаться в этот шум. На эстраде музыкант дергает струны контрабаса, извлекая глухой звук. Надежда идет вперед, обходит столики, всматривается в лица.
– Добрый вечер!
– Ты кого-то ищешь?
– Хочешь лимонада?
– Бедняжка, ты заметил, как она хромает? Несчастная девочка…
– Перестань, она тебя услышит…
– С каких это пор школьницы шляются по ночам?
– Девочка, тебе дать денег на такси?
Внимание рассеивается, все возвращаются к привычным делам – разговаривают, молчат, пьют, курят, танцуют, читают. Никому нет дела до нас. В углу кафе сдвинуты столики, люди сидят тесно. Некоторые девушки на коленях у парней. Дымки сигарет завязываются в узлы. Взрывы смеха заглушают разговор. Надежда подходит к ним, берет девушек за голые плечи, ждет вопросительного поворота головы и встречи глаз. Виновато улыбается и переходит к другой.
– Что с ней?
– Не обращай внимания, лучше скажи, как ты относишься к Вознесенскому?
– Слишком вычурно, даже для "Антимиров".
– Только Рождественский! Только Роберт! – машет рукой миниатюрная девушка в полосатом платье, расплескивая вино. – Как там… как там…
– Поэт в России – больше, чем поэт, – говорит мрачный бородатый тип. – А как же физики? Девочка, вот скажи – кто тебе больше по душе? Физики или лирики?
– Физики должны знать лирику! – провозглашает блондинка.
– А лирики – физику, – продолжает бородатый тип. – Так, девочка?