Сомнамбулой ходить по дому, держась за стены. И придерживая другой рукой живот. Ах да. Это рефлекс. Такое уже случалось. Она сомнамбулой ходила по дому и держалась за живот. Огромный такой живот. И никого рядом. Потому что никто и не должен был знать. Ведь она проводила тайный эксперимент, хотя каждый мог видеть его последствия – этот самый живот на девятом месяце. Все видели, но никто не понимал. Глупые бабенки, которых полно и в институте, и в науке, только шептались, поглядывая на плод эксперимента. Но ей плевать, потому что хуже она себя еще не чувствовала. Что-то наверняка шло не так, должно было идти не так, ведь она не собиралась доводить дело до готового ребенка. Вполне достаточным являлось in vitro. Но когда она останавливалась в своих экспериментах на достаточном и, тем более, необходимом? Вот и с Марией точно так же. Кюри?
Шприц прожигал насквозь. Но облегчения не принес. Ни намека. Только обморозил внутри головы мельтешение мыслей, превратив в снулых рыб. Достаточно, чтобы пустить внутрь мир внешний. Включая и Фила, который сидел в кресле и рассматривал ампулу.
– Это не наш метод, – покачал он головой. – Это годится там – от безысходности, безработицы.
– У меня безысходность и безработица, – зачем-то ответила Наталья.
Фил сунул ампулу в нагрудный карман ослепительно белой рубашки. Поправил темный-претемный узкий галстук.
– И с первым, и со вторым разберемся. А вот с этим, – он прижал руку к карману, – придется разбираться самой.
Он помолчал и странно сказал:
– Представь, что у некоего человека есть способность понимать все языки мира. Все, какие есть, и все, какие только были в истории. Мертвые и живые. Примитивные и сложные. Естественные и искусственные. Любые. Как ты думаешь, на каком бы языке разговаривал этот абсолютный полиглот?
Фил в своем репертуаре задавать парадоксы. Надеется ее отвлечь?
– Не знаю. Ничего не знаю. На любом. Какая ему разница?
– А мне кажется, что он будет немым, – сказал Фил.
– Я бросила своего ребенка, – зажмурившись, сказала Наталья. Но даже жалости к самой себе не возникло. – Отказалась. Бросила. Презрела.
– Ты это о Кюри? – Фил закурил. – Хочу тебя успокоить…
– Она тоже являлась экспериментом. Зачатие в пробирке. Слышал о таком?
Фил долго молчал.
– Об этом обязательно говорить?
– Ах да, не слышал. О таком не сообщат по радио и в "Науке и жизни" не напишут. А знаешь почему? Потому что кое у кого нет научных тормозов. Добилась мейоза – сливай в раковину и пиши статью об очередных успехах советской науки. Большинство бы так и сделало.
Фил встал, и Наталье показалось, что он уйдет. Это бы ее не остановило – она бы плакалась в жилетку креслу. Но Фил всего лишь подошел к окну, открыл его и остался там стоять.
– А у меня нет тормозов, Фил. Понимаешь? В чем угодно есть, даже в обычных бабьих штучках не тормоза, а тормозища, а в науке – нет. Вообще нет. Поэтому я… Подумаешь – зачатие! Холодное, в пробирке – без любви, хотя какая любовь – даже без животной страсти. Всё взвешено и рассчитано. А вот получить из этого комочка слизи живое и орущее – это да, прорыв в науке. Но в расчеты закралась ошибка. Как там… Ах да, тебя это не интересует.
– Прекрати, – попросил Фил. Почти жалобно. Не всякий выдержит богатства чужого внутреннего мира. Со своим бы справиться.
– Прости. Но скажи – зачем это всё?
– Что? – Фил подвинулся ближе.
– Всё, – упрямо повторила Наталья. – Наука. Знание.
– Знание – сила, – сказал Фил.
– Чушь. Многие печали. Ничего, кроме печалей. Пытка природы. Думаешь, можно доверять показаниям, полученным под пыткой? Мертвечина.
– Я тебя не понимаю, – вздохнул Фил.
– Знание – как вода. Из сказки. Бывает живое, а бывает мертвое. Не вредное. Мертвое. Но самое ужасное, что мы потеряли критерий, который мог их разделять. Отделять агнцев от козлищ.
– Ты бредишь.
Наталья замолчала. Молчал и Фил. Потом всё же сказал:
– Он живет на мгновение назад. Чертова псина. Мы еще точно не определили, но несовпадение временных фаз подтверждено. Никто ничего не может объяснить. Почему воду пьет, корм жрет, а пули в него не попадают и голыми руками его не схватить? У нас даже аппарата нет, чтобы это описать. Грубо. Приближенно. Но эффекты! Великолепная физика!
Великолепная физика. Великолепная физиология. Великолепная наука. Наталья шевелила губами, пытаясь пересчитать трещины на побелке. Почему-то ей казалось – сколько трещин, столько и людей, которых наука ухитрилась осчастливить. Хотя бы походя. Недокументированной способностью науки делать людей счастливыми.
– В общем, я уговорил деда… хм, Николая Ивановича отменить свое решение. К черту Сорбонну, у нас тут дел невпроворот. А времени нет. Нет времени! Собака, живущая в прошлом, есть, а времени нет. Такой вот парадокс Эйнштейна, будь он неладен.
9
– Не снимай очки, – попросил Бравый. – Очки тебе очень идут.
– Хорошо. Как прикажете, товарищ капитан, – Наталья разделась и теперь стояла перед ним, не очень понимая, что делать дальше. Бравый как-то нерешительно расстегивал пуговицы на кителе.
Со стороны выглядело, наверное, смешно. Два взрослых человека, один из которых полностью голый, если не считать очки, а другой медленно переходящий в такое же состояние, собрались с вполне понятным намерением в комнате с расстеленной кроватью, но при этом ведут себя как сопливые подростки, впервые решившие попробовать то, о чем зубоскалят в подворотнях.
Наталья подошла к постели, некогда имевшей полное право называться супружеской, откинула одеяло и легла. Заложила руки за голову и смотрела на Бравого.
Тот отвернулся и возился теперь с галифе. Военная форма явно не способствовала адюльтеру. Наталья протянула руку и погладила Бравого по голой спине.
– Ты знаешь, моя жена… бывшая жена никогда не снимала ночнушку.
– Почему?
– Стеснялась, наверное. Говорила, что голыми это делают только проститутки.
– А ты и не настаивал.
– А я и не настаивал.
Он справился с галифе, стянул трусы и лег.
– Но ты же настоял, чтобы я не снимала очки.
– Я попросил.
Наталья сняла очки и положила их между ними.
– Считаешь меня проституткой?
– Нет-нет, что ты! – Он даже сел. – Прости, не понимаю зачем вообще об этом заговорил.
– Наверное потому, что никогда до этого не изменял супруге.
– Проклятье, – Бравый дотянулся до кителя и достал из кармана сигареты. Долго и неловко прикуривал.
– А мне можно? Или это тоже больше соответствует дамочкам легкого поведения?
– Нет-нет, моя дымила как паровоз, – он отдал ей свою сигарету и достал новую.
Наталья затянулась и собралась съязвить, что хоть в чем-то соответствует высоким морально-этическим стандартам жены советского офицера, то есть бывшей жены, но промолчала. Они усиленно дымили, стряхивая пепел в причудливую морскую раковину, которую Бравый уместил между ними. Преграда между двумя обнаженными телами только росла. Осталось поставить сюда еще радиоприемник и натянуть ночнушку, которой у нее не было, и наступит полная семейная идиллия.
– Так и будем курить, товарищ, по одной? – Наталья загасила окурок.
– К черту, – Бравый переставил раковину на столик. – Очки надень.
– Это просьба?
– Приказ.
Она ничего не чувствовала. Как под местным наркозом. Трение слизистых оболочек, и всё. Она и раньше не отличалась темпераментом, но теперь совсем иное. Омертвление чувств. Обуздание инстинктов. Это ненормально, тем более что остальные реакции организма оставались в пределах нормы. Хотя что такое норма в постели? Лежать, раздвинув ноги, и смотреть в потолок? Бравый тыкался губами в щеку, мял грудь. Наталья хотела дождаться разрядки, но у соломенного вдовца долго не получалось.
– Давай попробуем по-другому, – Наталья осторожно похлопала Бравого по потной спине.
– Что? Как?
– Ляг. Вот так. Спокойнее. Ничего не делай, я всё сделаю сама.
Судя по всему, жена Бравого держала его на позиционном сухом пайке – строго в ночнушке и строго на спине.
– Ты где этому научилась? – почему-то прошептал Бравый.
– В Париже. Был в Париже?
– Почти.
– Это как?
– Сотню километров не дошел со своим батальоном. А съездить потом не удалось.
– Неужели тамошние девицы не преподали юному воину-освободителю уроков любви где-нибудь на сеновале?
– Перестань. Нет, не перестань, продолжай…
До самого последнего мгновения Наталья ничего не испытала. Ни капли возбуждения, ни грамма страсти. Или так и должны себя чувствовать женщины легкого поведения? Оргазм – дело чересчур затратное. Особенно для женщины, которой природой предписано понести и девять месяцев взращивать плод. Слишком сложное мероприятие, чтобы расточать энергию на оргазмы. Мужчины – другое дело. Расходный материал эволюции. Без оргазма не пошевелится.
– О чем думаешь? – Бравый ворошил ее короткие волосы. Пытался ухватить покрепче в какой-то мужской ласке. Не получалось.
– Об оргазме, – призналась Наталья. – Где сигареты? А, вот.
– Там действительно была одна француженка, – сказал Бравый. – Ничего особенного. Обычная деревенская дурнушка. Но симпатичная.
– Только не надо рассказывать о своих бравых похождениях.
– Нет-нет. Я был молод и глуп. Даже войны толком не видел – задел краешком. А то, что видел, не способствовало романтике.
Он вдруг сел.
– Ты чего? Не хочешь, не вспоминай.
– Горы обуви. Горы детской обуви. Горы игрушек.
Наталья погладила его. Он вздрогнул, но не обернулся. Не отстранился.
– Столько лет прошло, а они перед глазами стоят. Как картинка. Кому только в голову пришло включить пацана, и войны-то не видевшего, в батальон связи? Связи… Аушвиц, Бухенвальд, Форт де Роменвиль – и везде нужна связь для следователей. Наверное, поэтому и включили – мальчишка, не озверел, не видел крови, значит, должен выдержать. Выдержать. Кто-то ведь должен делать и эту работу?
– Прости. С этими идиотскими шутками…
– Я виноват, – сказал Бравый. – Ужасно виноват.
Наталья обняла его, прижалась крепче. Рука скользнула по животу.
– Всё было хорошо, даже и не думай…
Бравый вздрогнул от прикосновения.
– Нет. Я не об этом. Дело в том, что это я открыл детей патронажа.
Наталья замерла.
– Открыл? Детей патронажа? О чем ты?
– Форт де Роменвиль. Это не был обычный лагерь. То есть был, конечно же. Там в специальном отделении содержались детишки. Не очень много… Следователи долго не понимали, для чего. Точнее, понятно, что над ними ставились эксперименты. Странные эксперименты. Непонятное оборудование. Никаких записей. И свидетелей. Всех детей перед нашим наступлением… Почти всех. Но я нашел одного. Совершенно случайно. В той деревне… Дурак, какой же я дурак.
Наталья слушала, а он говорил и говорил. Хорошо, что он не видел ее лица. Хорошо, что она не видела его. И ничего не чувствовала, ни ужаса, ни жалости. Только то, что из нее вытекало. Медленно, вязко, липко.
А потом он спросил:
– Можешь кое-что взять для нее?
– Для Кюри? Наверное. Она любит книги. Если у тебя остались детские…
Он резко встал и принялся копаться в шкафу, сбрасывая на пол картонные коробки.
– Где же они? А, вот, нашел.
Наталья приподнялась на локте. Бравый держал на ладонях, будто преподносил ей подарок, пару туфель. Красные, лакированные, с закругленными носками. Мечта любой девочки.
– Дочка их не надевала.
Коробки усеивали пол. Кое-какие открылись, высыпав содержимое – ботинки, сандалии, туфли, тапочки – яркие и пестрые.
– Так ты возьмешь?
У Натальи пересохло в горле. Пришлось кивнуть.
10
"Вход запрещен – предъявите допуск".
Зеленые буквы на темном экране. А что она ожидала? Рабочая станция привычно гудела, непривычно отказывая ей в доступе к нужной информации. Конечно, можно попробовать свой доступ. Скоммутироваться с длинной цепочкой передающих центров – Бритва, Декадник, Гора, но сколько понадобится времени? И не факт, что доступ из Института экспериментальной медицины откроет хранилище Спецкомитета.
Оставалось только закурить и разглядывать папки со статистическими отчетами по пятилетнему плану округа Абасири. Сбор лука и перечной мяты, выгон саке и животноводство. Много интересного, но ей совершенно не нужного. А нужен ей всего лишь набор цифр или, скорее, кодовое слово. И если это слово, то она вполне может его знать. Нечто сентиментальное. Из прошлой жизни. Например, ее имя.
"НАТАЛЬЯ"
"Вход запрещен – предъявите допуск".
Или позапрошлой жизни – имя мамы.
Один ответ.
Наверное, это обидно. Имена двух самых дорогих женщин не удостоились чести стать паролем для доступа к документам особой важности. Хотя что она знает об отце? Сколько у него было этих женщин в тех далеких и безвестных гарнизонах, куда мама ехать отказывалась? Случалось ведь и такое. Редко, но случалось. Вот, например, еще имя:
"КЮРИ"
Вход запрещен, и далее по тексту.
Слишком прямолинейно. Может, катакана? Пришлось сверяться с бумажкой, набирая индекс каждой замысловатой буквы, точнее – слога.
Бесполезно. А времени в обрез. Скоро доза прекратит свое действие, легкий намек на эйфорию окончательно испарится и придется возвращаться. Трясущимися пальцами много не понабираешь.
Внизу экрана зажглось окошечко:
"ПЕРЕВОД?"
Чего перевод? Наталья ткнула в клавишу.
"ОГУРЕЦ"
Вот так так. Кюри – не просто Кюри, и даже не Склодовская-Кюри, а всего лишь огурец. Овощ. Бесполезный, но популярный в садово-огородных товариществах. Такой зеленый, с пупырышками. Хорош в соленом виде. И малосольном. Нет, она знала, что местные имена что-то значат. Например, нечто поэтичное. Одинокая луна или Поющий ветер. Но Огурец? Есть в этом нечто унизительное. Больше похожее на кличку.
Пальцы ощутимо дрожат. Сгиб локтя онемел, будто там кусочек вечного льда. Об этом тоже стоит подумать – что с ней происходит и почему. Но о себе думать всегда недосуг. А если говорить честно – страшно.
Хорошо, перейдем всё же на числа.
День рождения мамы.
Промах.
Ее день рождения.
Никак.
Его день рождения, что глупо.
Ожидаемый результат.
Какой еще памятный день? Очередная сигарета дотлела до фильтра. Пачка пуста. Мы не так запоминаем хорошее, как плохое. Память – хитрая штука. Наихудшие воспоминания только кажутся стертыми, но, когда приходит время, они вдруг возникают из тайного уголка – яркие, подробные, омерзительные. До тошноты. Как бы она хотела забыть ту боль! Бедные женщины. Расплата за эволюцию, за прямохождение, за длинные и сильные ноги, помогавшие когда-то убегать от хищников, а теперь всего лишь способ завлечь прямоходящих самцов. Инстинкт продолжения рода, который настолько силен, что даже в век науки рядится в одежды похоти, моды и той же науки. Может, это всё инстинкт? Инстинкт размножения, который в ее случае принял столь замысловатую форму? Шестидесятый год. Тот самый день. Тот самый месяц. Боль. Отчаяние. Ужас.
Пальцы промахивались по клавишам. Зеленые числа расплывались. Она вытирала слезы, щурилась, пытаясь разобрать за светлыми пятнышками роковую дату. Он был там. Вместе с ней. Почти. Сидел в коридоре, воспользовался служебным положением и слушал ее крики. О чем он думал? Вот она – ни о чем.
Сделано. И – ничего.
Конечно, он не мог так поступить. Похоже на самоистязание. А может, он поэтому и не пользовался своей станцией, что каждый раз приходилось набирать роковую дату?
Ошибка. Она допустила ошибку. Вместо шестерки – семерка.
Сработало.
Она смотрела, как по экрану ползут строчки доступных дел. Дети патронажа. Синдром угнетения разума. "Парацельс". Кюри-Мария. Наталья.
Читать нет ни сил, ни желания, ни времени. Рулон в АЦПУ почти кончился. Но достаточно для распечатки. Чего? Какую правду она хочет знать? Точнее, подтвердить?
Правда – самая страшная вещь на свете.
11
Ночная смена. Присутствие Натальи возле Кюри необязательно, но это единственное место на земле, где она чувствует себя сносно. Физически – следует уточнить для полноты клинической картины. Ангелика спит в закутке. Что тоже добавляет порцию облегчения. Теперь уже душевного. В геофронте затишье. Лишь привычный гул машины, иногда разбавляемый шелестом печатной ленты. Сидящие за рабочими станциями вяло нажимают клавиши, но лишь для того, чтобы не задремать. На застекленном шкафчике – ярко-красные туфли. Новые. Не ношеные. Куда, а главное – кому в них ходить? Вживление электродов в мозг – опасная операция. Как зондирование Вселенной, неизвестно на что наткнешься. Ну, почти неизвестно. Миллиметр вправо, миллиметр влево, десятая часть деления шкалы напряжения, а может, все вместе, и вот ноги – лишняя часть тела. Нет чувствительности, потом нет кровотока, и чтобы спасти всё, приходится жертвовать частью. Ничего злонамеренного, всего лишь медицина. Огурец. Провидческое прозвище.
У нее здесь много прозвищ, и все, наверняка, провидческие. Наталья достает сложенную бумажку и еле-еле разбирает блеклый точечный шрифт АЦПУ: Демон Максвелла, Огнивенко, Заграбастов, Шприц, Поломкин и так далее по странному списку, где среди непонятных то ли кличек, то ли кодовых имен выбивается из причудливой фантазии составителя некая Надежда Иванова. За которой сразу же следует Огурец. Вот так просто – кто-то заслужил имя и фамилию, а кому-то и клички достаточно. Или Надежда Иванова – тоже прозвище?
– Туки-туки, – сказал Брысь, заглядывая с высоты своего роста поверх ширмы. – Не спишь?
– Кто такой демон Максвелла?
– Демон, которого придумал Максвелл для постановки мысленного эксперимента по разделению молекул различной энергии, – Брысь даже не удивился. – Он, то есть демон, стоит около дырки, соединяющей две емкости, и открывает эту дырку молекулам с определенной энергией. Результатом должно стать то, что в одной емкости у нас будет горячий газ, а в другой – холодный.
– Ага, а что делает Огнивенко?
– Какой такой Огнивенко?
– Это тоже демон для мысленного эксперимента?
– Никогда о таком не слышал, – Брысь даже лысину почесал в подтверждение своей озадаченности. – Хотя наш брат физик любит придумывать всякие красивые сущности. В "Технике – молодежи" об этом прочитала?
– Вроде того.
– Ну, тогда понятно, – чуть ли не с облегчением сказал Брысь, – они и не такое напишут. Фантасты. Читай что посерьезнее – "Науку и жизнь", например. У меня есть пара популярных книжонок, могу подкинуть.
– Про скалярное смещение? – Наталья встала и поправила капельницу. Проверила иглу, для чего пришлось откинуть простыню. Кюри беспокойно зашевелилась.
– Н-нет, про это еще не написали, – Брысь смотрел на перебинтованную девочку.
– Почему? Ты зайди, чего стесняешься? Ты и синхрофазотрона какого-нибудь будешь стесняться?
Брысь закусил губу, отчего оттопырился клочок волос на подбородке, подумал, открыл рот, то ли собираясь отказаться, то ли набирая воздуха для смелости, но потом всё же шагнул за ширму, присел на стульчике – огромный, с окладистой бородой.