Генке показалось, что он ослышался. Четыре месяца - за зверское изнасилование, почти что со смертельным исходом?! Воистину, райские времена пришли в родную Федерацию. Поскольку, предчувствуя, что рано или поздно его ждет камера, Балабут неплохо изучил уголовный фольклор ХХ-го, золотого тюремного века, - своё удивление ничтожной малостью срока он выразил про себя словами: "На параше пересижу!"…
Но вместо мрачно-лихой "зоны", которая представлялась Генке по книгам и видеоархиву, осуждённого привезли в некий "дом психосоциальной реабилитации", без прожекторов, колючей проволоки и вышек, весьма уютного вида, в дубовом лесу у озера, за Сырецким домоградом. В приёмном покое холодно-вежливая девушка отобрала странную подписку. Отныне Фурсов полностью отвечал за все последствия нарушений внутреннего распорядка. И, хоть всё кругом дышало миром и доброжелательностью, сердце Балабута впервые тоскливо сжалось…
Его привели в комнатёнку - примерно два на три метра. ("Карантин, что ли? Ни черта не пойму…") Скудная мебель и стены были покрыты светло-коричневой обивкой, поверху мягкой, будто поролон, чуть глубже упругой и плотной. В стенном шкафу помещались удобства, обитые тем же материалом. За большим окном, без всяких решёток, перелётывали вороны, садились на пламенные дубы (стоял тёплый октябрь). Над нишей пневмолифта в рамке табло горела зелёная цифра 1. Рядом располагались часы.
Что дальше?… Людей он не видел до конца срока, последней была вышколенная девушка в приёмном покое. Пневмолифт приносил вкусные, с фруктами и мороженым, завтраки и обеды; издав трель звонка, в одно и то же время включался душ. Надев уютный комбинезон цвета какао с молоком, по утрам Балабут пустыми коридорами шёл на работу. Его квалификацию тут явно знали и ценили: в маленькой мастерской, в питательном растворе надо было сращивать синтеклетчатку, строить плоть биопьютера, намного превосходившего плотностью структуры человеческий мозг. Он орудовал микроинструментами, пока не звучал мелодичный, задумчивый звонок. То был перерыв на обед. А после обеда, после короткого отдыха - снова искусственные нейроны, стыковка и сцепка мембран…
Так продолжалось долго. На табло в жилой комнате выскакивали световые цифры дней: 6, 11, 28… Ветер трепал дубовую листву за окном, она всё редела. Однажды полетели редкие сухие снежинки.
Тишина терзала Генку, словно тяжёлая болезнь. Ни шагов, ни голосов, ни телевита… В стене открывалась ниша с рядами книг, все больше сентиментального, успокоительного содержания. Он впервые прочёл здесь пронизанный чистейшей романтикой "Большой Мольн" Алена-Фурнье - и принуждённо посмеялся над "придурком"-героем, нашедшим себе слабосильную возлюбленную в старом поместье; велеречивую "Фьяметту" Бокаччо осилил до половины и с бранью отшвырнул… О фантомных игровых мирах нечего было и мечтать. Перепев все песни, которые приходили на ум, перетанцевав с самим собой все танцы, Фурсов вдруг срывался, начинал дико визжать, кататься по светло-коричневому ковровому полу; рвал ногтями несокрушимую обивку или пытался проломить гибкое оконное "стекло". После подобных припадков, жадно съев ужин, он забывался, словно в летаргии. Должно быть, еду в дни срывов давали не простую…
Двадцать девятым утром Балабут в рабочем боксе сорвал со стола ни в чём не повинную кювету с синтеплотью и швырнул её об пол… Обрызганный каплями слизи, замер, стиснув зубы и кулаки, готовый давать отпор, бить кого-то смертным боем. Пусть придут, навалятся скопом, измордуют, сунут в регенератор, чтобы выпустить другой личностью, - лишь бы сейчас хоть на мгновение отвести душу!..
Но никто не пришёл. Стыли мутные потёки на стенах бокса. Помявшись, Генка вернулся в свою комнату. Глянул в окно: не перепархивали вороны по дубовым ветвям, неподвижны были последние скрученные листья. Всё замерло.
Надо полагать, снотворное подмешали в манговый сок за обедом… Проспав и вечер, и ночь, бешено голодным встав поутру, Фурсов привычно взглянул на табло - и колени его дрогнули… Трупной зеленью светилась всё та же цифра 29. Вчерашний день как бы не существовал. Его не засчитали; срок заключения механически удлинился на сутки. Вот она что значит, подписка о ненарушении внутреннего распорядка! Режим категории М (может быть, мягкий?) предлагал прожить сутки вторично и быть при этом паинькой. Чтобы 120 дней ненароком не превратились в 240 или 1200…
О дальнейшем Генка говорит скупо, скомканно, - он неистово самолюбив. Надо полагать, в оставшиеся дни бунтарь безропотно лепил биопьютерную клетчатку, по сигналу спал, принимал душ и поглощал вкусные, сбалансированные диетологами блюда. Скоро повалил снег. Когда Фурсов начал обращаться к незримому собеседнику и отвечать себе другим голосом, кто-то поопасался за его здоровье и стал передавать в камеру развлекательные программы телевита. Среди весёлых фантомов он успокоился…
Наконец, Балабута освободили. В приёмном покое другая, еще более лощёная и холодная барышня прочла наставление. Гражданин Фурсов свободен, он может жить где угодно и заниматься любым делом. Но пусть знает: повторное причинение вреда человеку или животному судьи могут счесть знаком глубокого психического расстройства. А это повлечет за собой нейросанацию, глубокую "чистку" подсознания от агрессивности…
"Режим М" согнул Балабута надолго. Не менее года он прожил смирно: нанялся на постоянную работу - оператором станции зарядки и ремонта мобилей; даже собирался жениться на тихой блондиночке-латышке, хозяйке маленького кафе при станции. Затем - буйно, сокрушительно взыграло прежнее. Так некогда пьяницы, "завязав", однажды срывались и начинали пить куда злее, чем до рискованного обета.
Из-за сущей, по-видимому, чепухи Фурсов сцепился с главным диспетчером. Ночью Генка поколдовал с программами; и вот, перед рассветом, когда вокруг не было ни души, станция обратилась в шаровую молнию. Куски четырёх мобилей, ждавших ремонта, раскидало по всей горизонтали…
Итак, бросив свой новый, предоставленный службой движения жилблок и безутешную блондинку, Балабут уединился в музейной зоне Троеречья, в дремучем лесу возле древнерусского града Чучина. Где он, не знает никто в мире, кроме верной Крис и - вот теперь - меня. Иногда Генка, вызвав робот-мобиль, совершает ночные вылазки в продуктовый или промтоварный распределители Ржищева, кое-что берёт, - Кристина сделала ему ЭИ-кредкарту на предъявителя… От редких случайных туристов хранит его энергокупол, искривляющий лучи света. Звуки купол тоже поглощает, можно под ним хоть гранаты взрывать…
Вот сварен на электроплитке чай - мутноватый, с молодыми земляничными листьями. Со вкусом отхлебнув из своей кружки, отогнав наглого овода, Фурсов заявляет:
- Но, честно говоря, мне здесь поднадоело… Хочется сменить реальность.
И, резко встав, так, что хрустнули ножные кости, а в кроне дички умолк испуганный певец, Генка декламирует:
- Раззудись, плечо, размахнись, рука…
IX. Причерноморье, 343 год до н. э
Парахараттейн то номисма!
(Перечеканивай монету!)
Наставление Дельфийского оракула философу Диогену
- Эй, ты, бочка протухшего жира! Никомед, я к тебе обращаюсь!..
Услышав за спиной дружный смех, трактирщик обернулся, словно домашний кабан, внезапно вспомнивший, что его предки были вепрями. Левкий, по обыкновению, лежал, опершись на локоть, на подстеленном плаще-гиматии, а вокруг него толклись эти юные подонки и среди них, увы, сын стратега Метрокл. Позоря знатного отца, бездельник задирал хитон и вертел перед Никомедом своей румяной задницей. Вся компания только и ждала скандала. Сдержавшись, толстяк нарочито сладким голосом спросил:
- Чего тебе, пёсик? Хочешь косточку?
- Лучше отрежь кусок своего брюха, - сказал Левкий. - И тебе будет легче ходить, и я наемся. Да ещё и с нищими поделюсь.
- Это не ты придумал. - Трактирщик улыбнулся широко и неискренне. - Это Диоген из Синопы, пёсик. Я ведь тоже… кое-что знаю!
- Умница, - кивнул Левкий. - Точно, брат, это сказал божественный Диоген. Но лучше я, грязный пёс, буду повторять слова великого человека, чем произносить свои, пёсьи, глупые слова. Ты же предпочитаешь молоть собственную чушь или повторять тупые шутки пьяниц. Так кто из нас ближе к совершенству, ты или я?…
Юнцы загоготали пуще. Никомед плюнул в их сторону и заторопился прочь, насколько позволяли его ноги, похожие на колоды мясника.
Из Левкия, подобравшегося для схватки, словно разом воздух вышел. Погас огонь в колючих глазёнках под лохматыми седеющими бровями. Опустившись на гиматий, он жадно отхлебнул из фляги.
День разгорался. Снизу, от моря, порывами несло запахи соли и гниющей рыбы. Зной уже теснил утреннюю свежесть, наваливался на уступы рыжих ноздреватых скал возле бухты, на черепичные крыши домов. Город амфитеатром обнимал залив, поднимаясь к рыночной площади - агоре, к расставленным вокруг неё белым храмам во главе с огромным святилищем Посейдона. Многолюдье поуменьшилось; хозяйки и рабыни, с утра заполнявшие рынок, вернулись домой; торговцы дремали под навесами; из наклонных улиц редко поднимались горожане на мощёный простор агоры, где в тени храмовой ограды лежал, как обычно, Левкий.
Препираться стало не с кем, кроме полудюжины лентяев и обжор, называвших себя школой философа… Ещё раз отпив разбавленного тёплого вина, Левкий взялся задирать сына стратега:
- "Грузный вином, со взорами пёсьими, с сердцем еленя"… Ну-ка, парень, скажи мне: ты опять страдаешь с похмелья?
- С утра тошнило сильнее, но и сейчас голова побаливает, - честно ответил забавно-розовый, подобный поросёнку Метрокл. Он знал, что учителю лучше не лгать. Прочие поутихли и толкали друг друга локтями, ожидая потехи.
- Значит, тот, кто пьёт, сам себя делает больным?
- Вроде бы так, - осторожно сказал сын стратега. - Но когда пьёшь, забываешь обо всем на свете.
- И готов заплатить любую цену за это забвение?
- Наверное… - Метрокл чуял, что сейчас ему нанесут удар, и заранее начал потеть от страха. - Ну, не любую, но…
- Но высокую. - Левкий наставительно поднял палец. - А что, по-твоему, правильнее, братец: за маленькую цену, скажем, за один обол, купить полезную вещь, или за десять драхм - вредную?
Метрокл наморщил низкий лоб и пожевал губами, обдумывая ответ.
Наконец, выпалил:
- Смотря, что считать полезным!
- Полезная вещь - простая колодезная вода, утоляющая жажду, а вредная - вино, от которого тебя тошнит. Разве не так?
Казалось, в голове парня проворачивается скрипучий дубовый ворот.
- Э-э… вода - не вино, учитель, от неё нет ни радости, ни веселья…
- Нет радости и веселья?! - Левкий воздел руки выше плеч и поднял брови, как бы в крайнем изумлении. - А ну-ка, скажи это рабу в каменоломне или пахарю в поле. Да любой из них к концу дня готов отдать хоть руку за глоток ледяной воды!..
- При чём здесь я? - спесиво надулся Метрокл. - Я не раб и не подёнщик!
- Ну, конечно же, братец. Однако, подумай сам: может быть, лучше попотеть на работе ради будущего наслаждения от воды, чем выложить кучу монет ради будущей головной боли от вина?…
Так Левкий учил юношей до полудня, вызывая на спор то одного, то другого. Постепенно ученики разбрелись кто куда, остались трое самых верных: Метрокл, молодой камнерез Архидем, сидевший нынче без заказов, и юный раб Клитандр, красавчик, по милости своей госпожи, вдовы, свободный с утра до ночи.
Тень ограды отползла в сторону, но Левкий не тронулся с места: лежал на самом солнцепёке, лишь голову прикрыв краем плаща. Скоро площадь опять начали заполнять люди: шли в большой и малый храмы к богослужению, на званый обед, за покупками к ужину. Оживившись, киник принялся просить, вернее, требовать милостыню; дёргал прохожих за одежду, кричал напористо, властно:
- Ну-ка, гусыня, оправдай свою жалкую жизнь, помоги философу! Сосфен, образец благородства, краса горожан, брось мне пару оболов, чтобы я не назвал тебя иначе и ближе к истине. Любезная хозяйка, если ты уже подала кому-нибудь сегодня, то я не хуже его; а если ещё не подавала, так начни с меня!..
Люди смеялись или бранили Левкия; кто-то сердито отпихивал его ногой, иные делали вид, что не замечают; изредка в ладони киника падала мелкая монета. Мальчику, бросившему комок медовых сотов, он восторженно крикнул вслед:
- Ты щедрее царей, ибо оторвал от себя самое любимое!
Соты же передал ученикам со словами:
- Вот вам соблазн, чтобы вы не стали совершеннее учителя.
Скупому купцу, грубо обругавшему Левкия, он сказал, подражая знаменитому кинику Антисфену: "Пусть твои дети живут в роскоши!". Мимо шел известный в городе повеса, опираясь на плечо раба; лицо гуляки опухло, на волосах белел увядший венок - сутки он провёл с пьяными друзьями и гетерами. Левкий окликнул его и протянул руку, но бездельник даже ухом не повёл. Тут киник во весь голос проорал имя кутилы, - а когда тот невольно обернулся, вместе со всем народом на площади, Левкий, оголив свое мужское достоинство, торжественно выставил его вперёд и продекламировал: "Грустен по ней, возлежал он; но скоро восстанет, могучий!.."
Набрав немного еды и за собранные оболы вновь наполнив флягу вином, они расположились обедать. Для этого учитель всё же соизволил перейти в тень ограды… Скоро беседа коснулась порядков в полисе и вопросов власти. Поев и обтерев руки о бороду, Левкий хорошенько приложился к фляге, а затем сказал:
- Тот из вас, кто будет защищать демократию или тиранию, будет равно неправ. Есть ли, по-вашему, разница между афинским народоправием и деспотизмом персидского царя? По-моему, никакой. Не всё ли равно, братцы, сколько людей над вами властвует, один или пятьсот, если они жадны, жестоки, спесивы и неразумны… Кто доверит лечить себя человеку, незнакомому с искусством врачевания? А вот распоряжаться нашим имуществом, свободой, самой жизнью мы поручаем невеждам или безумцам, только и умеющим, что громко хвалить себя перед выборами…
- Но как найти среди народа тех, кто станет наилучшими правителями? - спросил глубокомысленный тугодум Архидем.
- Пусть старейшие и мудрейшие, те, кому доверяют все сограждане, следят с детства за всеми мальчиками. Они скоро заметят тех, кто командует ватагой сверстников, кому подчиняются иные дети. Вот этих-то вожаков от природы и надо учить, развивать, делая их справедливыми, неподкупными, смелыми и милосердными. Учат же детей ремеслу скульптора, если видят, что те сызмальства хорошо лепят из глины, или ремеслу садовника, если те охотно возятся с растениями… почему же не учить искусству правления тех, кто может вести людей за собой? Конечно, и здесь будут ошибки, - но, в целом, власть мы получим намного более умелую и достойную уважения, чем царская или выборная… Назовём её софиократия - власть мудрых!
Парни заслушались учителя так, что и не заметили: они уже не одни под белёной стеной теменоса. В грозном гребнистом шлеме, чеканном нагруднике и синем плаще стоял, подбоченясь, кирпично загорелый здоровяк с холёной бородой - Аристипп, стратег города, отец Метрокла. Из-за его спины, набычась, смотрели два воина с копьями. Ученики Левия испуганно вскочили, сам же он остался лежать, обрывая виноградины с грозди, и лишь молча показал стратегу место напротив себя - ложись, мол, и побеседуем.
Но Аристипп, не приняв приглашения, гаркнул:
- Когда ты оставишь в покое моего сына, грязный попрошайка?!
Прищурясь, киник благодушно засмеялся.
- Ты и у родника спросил бы - когда он оставит в покое тех, кто приходит напиться?
- Хватит шутовства! - не унимался стратег. - Ты дождёшься, старый болтун, я тебе кишки выпущу!..
- Неужели для этого надо быть выборным начальником войска? - невинно спросил Левкий. - Мне кажется, то же смог бы сделать и козёл с острыми рогами…
- Мели, мели, - поняв, что сказал лишнее, сбавил тон Аристипп. Философа знали в городе, сильные люди приходили к нему за советом. - Язык у тебя без костей… Но в моём доме хозяин я! - Поманив к себе сына, стратег с угрожающей лаской опустил руку ему на затылок. - Этого дурня я сегодня отделаю так, что он внукам своим расскажет. А если снова приползёт к тебе, напомни ему волю отца: не общаться с тобой. Послушание - изрядная добродетель, а ты ведь любишь болтать о добродетели…
Жутко было смотреть на Метрокла: розовость отлила от его лица, точно поросёнка варили заживо в кипятке.
- О боги! По-твоему, добродетель совместима с насилием?
- Заткнись! - набрякнув бурой кровью, вновь принялся орать стратег. - Ты мастер плести рогожи языком, но меня не проведёшь! Надеешься выдурить у парня побольше драхм?…
- Ну, нет, братец, - с недобрым лукавством тихо ответил киник. - Чужие драхмы по твоей части…
Аристипп, явно собиравшийся бушевать и браниться далее, вдруг со стуком зубов захлопнул рот. Постоял, непонятно глядя сверху вниз на Левкия; резко отвернулся и с лязгом металла зашагал прочь. Воины побежали вприпрыжку, приноравливаясь к его широкому шагу. Позади всех едва поспевал несчастный, сломленный Метрокл.
Как ни в чём не бывало, Левкий встал и принялся мочиться на ограду.
- Ты это с ним… о каких драхмах? - спросил Клитандр, во время стычки пытавшийся сжаться до невидимости.
- А-а… - Беспечно махнув рукой, философ вновь растянулся на своем дырявом плаще. - Так, братцы, вспомнил одну давнюю историю. Про одного молодого гоплита, который ублажал жену своего командира… и однажды залез в его сундук с серебром. Любя, госпожа спасла вора от наказания… нет чувства сильнее любви у бессмертных и смертных!
- Значит, и свободных юношей используют на это старые бабы! - не без злорадства воскликнул раб.
- Удивляюсь я тебе, учитель, - медленно заговорил басом плотный густобровый Архидем. Во время перепалки Левкия с Аристиппом он сидел, потупив очи, и сжимал кулаки, готовый в любое мгновение вскочить на защиту киника. - Весь город знает: ты в молодости воевал, отличался храбростью. Как ты мог стерпеть оскорбления этой злобной твари? Да хоть бы десять воинов стояло у него за спиной - я бы на твоём месте…
И камнерез потряс крепким загорелым кулаком.
- Друзья мои! - по обыкновению, поднял палец киник. - Неужели вы обидитесь, если на вас заревёт осёл горшечника или даже лягнёт вас? Кто слепо повинуется своим страстям, сам не лучше скота. Стоит ли тратить свой гнев на того, кто настолько ниже нас?…