Произведение литературы, заставляя нас сопереживать, добивается аналогичного результата. Человек читает, сидя в кресле, у лампы, в теплой комнате. Герой романа бежит с каторги, спасает женщину, страдает, радуется, ненавидит, любит, хоронит друга. Читатель погружен в мир эмоций этого героя, он начинает чувствовать и страх, и отчаяние, и счастье, и ненависть, и любовь – все, что пережил герой, о котором он читает. Для этого ему не понадобилось бежать с каторги и т. д. Он по-прежнему сидит в кресле у лампы. Но в его духовный мир уже вошли все те чувства, которыми полон роман. Это и есть настоящее поведение в условных обстоятельствах.
Вернемся к нашим отрывкам.
Почувствовали ли вы "обиду и негодование" маленького Франсуа, подсмотревшего сцену в графском замке? Жаль ли вам Гаутзельма с другом? Жаль, конечно ("раскаленное железо" и прочие ужасы), но как-то рассудком, а вот самого чувства жалости не возникает. Мы вышли из мира двух этих рассказов, не обогатившись ни одним движением души.
Ничего подобного не случается при чтении монристских книг. Вспомним хотя бы Диккенса: как живо реагировала публика Портсмута на пьесу с чисто монристским сюжетом! Если пример из Диккенса кажется неудбедительным, достаточно посетить кинотеатр, где идет "Зорро", "Апачи" или "Неуловимые мстители".
В чем же тайна? В том, что проза соцхалтуры – дурная проза? Нет. Монристская проза тоже не блещет литературными красотами.
Но тайна есть. Работа академика М.В.Нечкиной, на которую я хочу сослаться, так и называется: "Загадка художственного образа".
"Художественный образ – отражение жизни, это общеизвестно. Но – удивительное дело – стоит образу попытаться вместить в себя "все" признаки жизненного явления, им отраженного, как – до предела отягощенный – он теряет полет, рушится, лишается силы.
Прежде всего – немыслимо вместить в слова все присущие жизненному явлению признаки. Попробуйте исчерпать их в описании чьего-либо лица, дивана, заката, леса – легко убедиться в невозможности этого. Всегда найдется что-либо "пропущенное". Структура художественного образа совсем иная. Он отражает, несет в себе, как правило, не только не все признаки, а даже просто немногие черты описываемого явления. Но волшебство их отбора состоит в том, что они, эти скупые, отображенные истинным художником признаки, вызывают в читателе представления о конечном, полножизненном богатстве явления. Это богатство восприятия сосредоточено в читателе, но ведает им поэт, писатель. Он знает тайну такого отбора нескольких, а иной раз и одного признака, который влечет за собой просто всё…
Функция образа с особой ясностью видна на примерах тех художественных текстов, которые составляют главное в сфере невысказанного и рождаемого лишь сознанием читателя. Маяковский умел делать это.
"Приду в четыре", – сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Здесь не сказано, что она не пришла. Тут ни слова не произнесено о том, что пережил по этой причине любящий человек. Но тут сказано, что она не пришла. Тут с огромной силой доведено до сознания читателя, что пережил по этой причине любящий человек…
Писатель стоит… у пульта управления! И вот по его писательской воле – нажим трех клавиш – и ток бежит сразу по трем проводам к вашему человеческому жизненному опыту.
И в ответ – вспыхивает симфония! Не три, а сто тридцать три "признака", и не только "признака", а множество понятий… Лежало что-то в подвалах души, в кладовых сердца, лежало и не шевелилось, не работало. А тут волею писателя восстало из мертвых, воскресло, соотнеслось одно с другим, заиграло, стало активным, нашло свое место в вашем объяснении жизни, захватило вас. Вы и не подозревали, что в вас такое сокровище".
Я хочу привести отрывок из "Одиссеи капитана Блада".
Блад только что выиграл тяжелый бой, доставшийся ему ценой потери "Арабеллы", корабля, названного именем любимой девушки, корабля, с которым была связана вся его трудная пиратская судьба, полная мучительных поисков способа быть одновременно морским разбойником и честным человеком.
"Блад резко повернулся, и лорд Уиллогби только сейчас увидел страшный облик капитана. Шлем его был сбит на сторону, передняя часть кирасы прогнута, жалкие обрывки рукава прикрывали обнаженную правую руку, забрызганную кровью. Из-под всклокоченных волос его струился алый ручеек – кровь из раны превращала его черное измученное лицо в какую-то ужасную маску.
Но сквозь эту страшную маску неестественно ярко блестели голубые глаза и, смывая кровь, грязь и пороховую копоть, катились по щекам слезы".
Монристская проза никогда не отличалась хорошим языком, хотя бы потому, что она подражательна. Но в том-то и заключается парадокс, что она создает образы, прочно входящие в нашу жизнь. Слезы, которые смывают пороховую копоть с лица капитана – разве мы не видим в эту минуту Блада – больше – не стоим рядом с ним, глядя, как "Арабелла" уходит под воду?
О Бладе – несколько строк. О графине (первый отрывок) – почти страница. Но все, что сказано о ней, не позволяет нам судить ни о ее духовной жизни, ни о ее манерах, ни о ее внешности (хотя бы!). Автор пишет, не видя за строками лица, он создает какую-то безликую, но зато социально очерченную тень, ходульную феодалку. Для автора важно показать, как ограниченны были феодалы ("самодовольный смех", сплетни о дворе, вино – конечно же – кувшинами), как ненавидели они народ. Но цели своей он не достигает. Никто из персонажей рассказа не задержался в нашей памяти. В рассказе нет ни одного лица, а разве можно убедить, не показав? Повторяю, не будем придираться к тому, КАК это написано. Плохо написано. Но монристы, которые пишут не намного лучше, все-таки ухитряются найти путь к сердцу читателя.
Знаменитая сцена с пролитым виски ("Всадник без головы"), которая закончилась дуэлью главного героя и главного злодея, описана Майн Ридом так:
"– Тост! – закричал Колхаун, беря стакан со стойки.
– Давайте! – ответило несколько голосов.
– Да здравствует Америка для американцев и да сгинут пришельцы, особенно проклятые ирландцы!
Произнеся этот оскорбительный тост, Колхаун сделал шаг назад и локтем толкнул мустангера, который только что поднес стакан к губам.
Виски выплеснулось из стакана и залило мустангеру рубашку.
Была ли это случайность? Никто ни минуты не сомневался в обратном. Сопровождаемое таким тостом, это движение могло быть только намеренным и заранее обдуманным.
Все ждали, что Морис сейчас же бросится на обидчика. Они были разочарованы и удивлены поведением мустангера. Некоторые даже думали, что он безмолвно снесет оскорбление…
Он поставил свой стакан, вынул из кармана шелковый носовой платок и стал вытирать вышитую грудь рубашки.
В его движениях было невозмутимое спокойствие, которое едва ли можно было принять за проявление трусости, и те, кто сомневался в нем, поняли, что они ошиблись. Они молча ждали продолжения…
– Я ирландец, – сказал мустангер, кладя платок в карман.
Ответ казался очень простым и немного запоздалым, но все поняли его значение. Если бы охотник за дикими лошадьми дернул Кассия Колхауна за нос, от этого не стало бы яснее, что вызов принят. Лаконичность только подчеркивала серьезность намерений оскорбленного.
– Вы? – презрительно спросил Колхаун, повернувшись к нему и подбоченившись. – Вы? – продолжал он, меряя мустангера взглядом. – Вы ирландец? Я принял бы вас за мексиканца, судя по вашему костюму и вышивке на рубашке.
– Какое вам дело до моего костюма, мистер Колхаун? Но так как вы залили мою рубашку, то разрешите мне ответить тем же и смыть крахмал с вашей.
С этими словами мустангер взял свой стакан и, прежде чем отставной капитан успел отвернуться, выплеснул ему в лицо остатки недопитого виски…"
Конечно, в жизни не разговаривают такими длинными, хорошо отполированными фразами. Для этого людям просто не хватает дыхания. Реалистическая проза, имитируя разговорную речь, вкладывает в уста героев короткие, отрывистые, не слишком правильно построенные фразы.
Сравните: как задирает Мориса Кассий Колхаун и как задирает Пьера Безухова Долохов.
"– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов и с серьезным выражением, но с улыбающимися в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру. – За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились; что-то страшное и безобразное, мутившее его во все время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол.
– Не смейте брать! – крикнул он…
Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с тою же улыбкой, как будто он говорил: "А, вот это я люблю".
– Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист.
– Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он и, двинув стул, встал из-за стола".
Лев Толстой – реалист абсолютный и бесспорный. В этом отрывке мы видим не просто негодяя, который намеренно ссорится с положительным героем и желает его убить (как у Майн Рида); всё настолько "как в жизни", что и Долохова не хочется осуждать бесповоротно, и Пьера не хочется оправдывать до конца. В отличие от монризма реализм имеет дело с очень сложными – потому что живыми – людьми. Монризм же занимается людьми из книг, а люди из книг всегда гораздо проще и ближе к схеме. Первичный писатель, сочиняя свое произведение, обращается к жизни, к своему внутреннему миру. Писатель-монрист, сочиняя свое произведение, обращается к книгам первичных авторов, к справочникам, к различным источникам и к своей собственной фантазии, воспитанной, опять же, книгами. Монризм вторичен, потому что основа его – не жизнь, а книги.
Создает ли образ, способный вызвать у нас "симфонию", Лев Толстой? Несомненно. При этом он обращается именно к нашему жизненному опыту: почти всем из нас случалось и намеренно злить неприятных нам людей, и испытывать бешенство по отношению к нашим мучителям.
Создает ли подобный образ Майн Рид? Странно, но – да. При этом он обращается к опыту, который мы получили из книг. Выше уже приводилось высказывание Нечкиной о том, что художественная литература непомерно расширяет наш опыт. Мы уже не раз дрались на дуэли. Назвав само это слово: дуэль, монрист вызвал у читателя поток ассоциаций. Читатель вспомнит прежде всего д'Артаньяна. Но ему и в голову не придет Пьер Безухов. Все, что связано с реализмом, никогда не вспоминается при чтении монристских книг. Почему? Да потому что монризм и реализм – это два совершенно различных отношения к жизни, два рода восприятия, две непересекающиеся плоскости. То, что для Пьера – трагедия, для д'Артаньяна – обыденность: посчитайте, сколько человек уложил, не поморщившись, этот 19-летний юноша за несколько дней.
И все же…
"Для Дюма, как писал он сам, история всего лишь гвоздь, на который он вешает свои картины, – метод распространенный, чего только не навешивали на этот гвоздь – от приключенческого романа до философской системы. Все дело, конечно, в том, какова картина. Я не знаю, достоверно ли отразил Дюма Францию XVII века, как большинство читателей я самоё эту Францию представляю себе по Дюма, но картины, им созданные, привлекательны своей яркой витальностью".
(О. Чайковская).
Что-то неуловимо притягательное есть в монризме. Какие-то струны нашей души он ухитряется задеть, несмотря на выспренный стиль, на неестественность реплик, на нелогичность поступков, на упрощенность характеров…
А вот соцхалтура никаких струн не задевает. МИМО.
В своей статье ("Соперница времени") О. Чайковская пишет о романе Левандовского "Жанна д'Арк": "Книга А. Левандовского – это попытка сложную, тончайшую по своей духовности историю Жанны перевести в очень простую социологизированную схему. Жанна оказывается "идеологом народа", уже с детства задумывалась она о причинах социального неравенства и (обогнав столетия) даже предъявила счет самому Богу (как, мол, допустил). Достигла она власти поддержкой народных масс, ненавидимая господствующими сословиями (механизм ее прихода в армию оказывается таким образом совершенно непонятным), была окружена врагами, среди которых первыми выступают попы. Выступают они, неотличимые, черным скопом – скопом шипят, иногда почему-то хором кудахчут, коллективно думают свои черные думы: "Будь их воля, они показали бы этой строптивой мужичке, где раки зимуют"… Они ехидно переглядываются, в Бога, по-видимому, совсем не верят, сворой кидаются на Жанну и, задавая ей вопросы "всегда жалящие, сверлящие", устраивают подлинную нравственную пытку. У этих попов "были постные физиономии и жадные глаза" и "когда они смотрели на девушку, ей казалось, что ее раздевают".
Это типичный обращик соцхалтуры.
Мне кажется, я достаточно подробно очертила характерные признаки этого вида извращения монризма.
2. Капхалтура.
С этим видом дело обстоит значительно сложнее, во-первых, потому, что капхалтура – вещь достаточно тонкая и во-вторых, потому, что я не имею на руках ни одного текста. Капхалтура – это все те отлично сработанные произведения, которые показывают, как храбрые американские школьники сражаются с коварным советским десантом, как неуловимый разведчик с обаятельной улыбкой выведывает злодейские планы красных шипонов и пр.
Капхалтура умеет пользоваться монристским арсеналом и действительно по стилю близка монризму. Но в отличие от монризма она корыстна. Монризм всегда стоит на стороне угнетенных и слабых. Капхалтура их не замечает: что такое угнетенные по сравнению с красной опасностью!
Капхалтура рассчитана на то, чтобы вызвать у читателей желание немедленно уничтожить всех красных.
Капитан Блад воюет с испанцами, но по прочтении романа никаких враждебных чувств по отношению к Испании не остается. Почему? Потому что жестокость в романе постоянно осуждается. И жестокость по отношению к врагам тоже. "Блад не любил испанцев… но он честно выполнял врачебные обязанности и относился к своим пациентам (имеются в виду пленные испанцы) с дружественным вниманием".
Мигель Диас, один из злодеев "Всадника без головы", – мексиканец. Но мексиканка и Исидора, отважная, привлекательная девушка, и сам Морис носит мексиканское платье.
Зверобой и Чингачгук сражаются с ирокезами, но ирокезы изображены людьми, умеющими ценить благородство. Вспомним, например, что они отпустили попавшего в плен Зверобоя на один день под честное слово. Вспомним, как нежно и почтительно они относились к Хетти, слабоумной белой девушке.
А капхалтура занимается разжиганием ненависти, используя в этих отвратительных целях все достижения монризма. Монризм пытается воспитать в людях лучшее, на что люди способны. Он направлен всегда и прежде всего против жестокости, против жадности, угнетения. Может быть, он не всегда заострен социально, но одно можно сказать с уверенностью: ни один монрист не встанет на сторону сытых против голодных.
3. Золоченые сопли
"– Шеризет, – сказала леди Флабелла, сунув свои маленькие ножки, похожие на мышек, в голубые атласные туфли, которые невзначай вызвали вчера вечером полушутливые-полусердитые пререкания между ней самой и молодым полковником Бефилером в танцовальной залегерцога Минсфенилла. – Шеризет, милочка моя, дайте мне, пожалуйста, одеколон, дитя мое.
– Мерси, благодарю вас, – сказала леди Флабелла, когда бойкая, но преданная Шеризет щедро окропила душистой смесью носовой платок леди Флабеллы из тонкого батиста, обшитый драгоценными кружевами и украшенный по четырем уголкам гербом Флабеллы и великолепными геральдическими изображениями этой семьи. – Мерси, этого достаточно.
В это мгновение, когда леди Флабелла, поднеся к своему очаровательному, но задумчиво выточенному носику носовой платок, все еще вдыхала восхитительный аромат, дверь будуара (искусно скрытая богатыми портьерами из шелкового дамаска цвета итальянского неба) распахнулась, и два лакея, одетые в ливреи цвета персика с золотом, вошли бесшумной поступью в сопровождении пажа в шелковых чулках, который, пока они стояли поодаль, отвешивая грациознейшие поклоны, приблизился к ногам своей прелестной госпожи и, опустившись на одно колено, подал на великолепном подносе чеканного золота надушенное письмо. Леди Флабелла с волнением, которого не могла подавить, разорвала конверт и сломала благоухающую печать. Это письмо было от Бефилера – молодого, стройного, с тихим голосом – от ее Бефилера…"
("Жизнь и приключения Николаса Никльби")
На пародии легче разобрать отличительные черты этого вида халтуры. Ниже я приведу отрывки из произведений, написанных вполне серьезно.
"Золоченые сопли", как правило, интересуются исключительно любовью, протекающей среди красивых интерьеров, туалетов, мелких интриг и светских развлечений. Роскошь смакуется весьма подробно. Описаниям страстей и слез отводятся целые главы.
Монризм же, напротив, обычно интересуется людьми, не имеющими за душой ни гроша. Дело не в благосостоянии героев, а в их отношении к деньгам: для монристского героя деньги не значат ровно ничего, даже если он занят поисками сокровищ. Он способен отдать последний грош, он способен сыпать золотом (если оно у него есть), не задумываясь.
Никакого благородства, мужества, честности в этих произведениях мы не встретим. Здесь все слабонервны, заперты в четырех стенах, заняты мелкими сплетнями и интригами, все купаются в роскоши и ноют, ноют…