* * *
Я проснулся от тишины и тайком открыл глаза. Я часто так делал – на тот случай, если рядом взрослые, которые не преминут тотчас придумать мне занятие.
Но рядом никого не оказалось. Густые заросли камыша чуть колыхались со всех сторон, развеселые блики раннего утра подпрыгивали в просветах на воде, и солнце виднелось еще невысоко. Ни старичка, ни человека с шестом на плоту не было. И соседних плотов – тоже. Да и нашего плота, почитай, почти не оставалось. Для прогулок обычно соединяют веревками блоки по десять синтетических бревен в каждом. Что-то случилось ночью, пока я спал. Веревки лопнули или перетерлись, и часть секции оторвалась. И вот что странно: вроде бы и течения здесь никакого нет, а меня унесло так далеко, что до остальных не докричишься.
Я привстал и завопил от ужаса.
– Что орешь? – услышал я вдруг недовольный голос моего брата.
Я взревел пуще прежнего и бросился его обнимать, не сразу заметив, что на его руке лежит Феано. Я обратил на нее внимание, только наступив на живое.
– Ой! – пискнул я, а Феано тихо засмеялась.
– Ночью нас оторвало, – сказал Гатта. – Те остались стоять на якоре, а нашу секцию унесло. Самое время завтракать.
И он поднял острогу.
Я так и не понял, что произошло на самом деле. Может быть, Гатта нарочно перерезал веревки, чтобы избавиться от общества соседей. А может, это действительно была случайность.
Феано находилась теперь совсем рядом, и я стал ее разглядывать. Холодным, ослепительным утром над Дельтой шествовала тишина. В лесу или в старом доме случается ветхая тишина, в которой живут разные паутинки; а эта была торжественная, с медной нитью в наряде. Феано совершенно тонула посреди великолепия осенней Дельты, но ее это не заботило. Она не суетилась, не боялась происходящего, не задавала вопросов, не пыталась развивать деятельность – вообще не строила из себя хозяйственную. Напротив, она вела себя как гостья: сидела, поджав ноги, и молча смотрела, как Гатта выслеживает в глубине двоякодышащую рыбу. Наверное, ей было зябко, но она не обращала на это лишнего внимания.
Я вдруг сообразил, что плитка с синтетическими углями осталась на другой части плота, и вскрикнул:
– А плитка-то!..
– Будем есть сырую, – сквозь зубы проговорил Гатта. – Соль-то не потеряли?
Вот тут я понял, что брат не рассчитывает скоро выбраться из зарослей, и ужаснулся. А Гатта уже позабыл про меня. В темноте по дну ходила на своих коротеньких ножках рыба и медленно ворочала выпученными глазами. Ее рот непрестанно удивлялся: о! о! Это была старая, жирная рыба. Ее шкура, плотная, с еле заметной переливающейся синевой, покрывала сплошное чувство собственного достоинства. Да-с, не напрасно расстались с жизнью бесчисленные червячки, мошки и даже маленькие жабки. Им тоже – в своем роде, конечно, – есть чем гордиться.
Гатта прикусил губу, чуть переместился на краю плота и метнул острогу. Плот качнулся, пробежала густая волна, которая отозвалась в отдаленных камышах, где вдруг панически заорала какая-то птица.
– Ага! – прошептал Гатта, перехватывая веревку. Вода закипела, рыба яростно била хвостом и передними лапами, а затем у бревен показалась большая костлявая голова. Рыба лязгала зубами. Хвост судорожно загибался то вправо, то влево. Посреди тела торчало древко. Гатта ударил рыбу кулаком по голове, и послышался сильный хруст. Феано ласково улыбалась. Ей было лестно, что сильный, славный юноша ради нее убил такую могущественную тварь, как эта рыба.
Они вместе отрезали рыбе голову и залили бревна лиловой кровью. Солнце тем временем поднялось еще выше, и все вокруг стало чуть менее волшебным, чем ранним утром, сразу после рассвета, хотя все равно – ярким, почти как во сне, где предметы странно увеличиваются.
Подводное течение незримо увлекало нас все дальше, погружая в бескрайнее нутро Дельты. Гатта разрезал ломтями красноватое рыбье мясо и пересыпал их мелкими соляными кристаллами. Работая, он тихонько улыбался и то и дело поглядывал на Феано исподлобья, тепло и покровительственно.
И тогда я понял, что для женщины нет ничего более трогательного, чем мужчина, занятый маленькой женской работой. По крайней мере, так это обстоит для женщин, похожих на Феано.
Мое присутствие ничуть им не мешало – ведь я знал о них все, и не было нужды таиться, так что они, не ведая сомнений, соприкасались руками, и локончики Феано спускались по щеке моего брата. Мы ели рыбье мясо и хрустели белыми, жирными хрящами и кристаллами соли, впивавшимися в десны, как иглы. Феано вытаскивала длинные болотные растения из их мягкого илистого логова, где они мирно дремали сезон за сезоном, и мы снимали коросту с рыхлых, похожих на булки корней. Корни были сладковаты, от них вязало во рту, а после третьего или четвертого начинало тошнить, и мы сосали соль, как леденцы, чтобы отпугнуть дурноту.
Солнце достигло зенита, расцвело зрелостью, а у нас на обрывке плота уже сложился к тому времени собственный быт, и мы понимали друг друга без слов.
Дельта бесконечна; здесь двигалось и изменялось только время, а пространство, сколько ни перебирай шестом, стоит на месте. Мы не говорили о будущем – оно представлялось слишком отдаленным.
Из вечернего неба, вместе с тучами, прилетел геликоптер и забрал нас. Краткое время я смотрел из окна на несколько связанных вместе бревен, безмятежно лежащих на зеркальце воды, – наш брошенный дом; и мне казалось, что мы провели здесь целую жизнь, оборванную насильственно и напрасно.
* * *
С приходом зимы отец отправил Гатту на Вио, где у нас небольшой филиал семейной фирмы, чтобы старший сын начал знакомиться с делом. Это был первый долговременный отъезд Гатты из семьи. Брат взял с собой десяток планшеток с любимыми книгами, почтовый компьютер, ростовой образ Ангела-Сохранителя с растопыренными золотыми крыльями, старичка-приживала для беседы и угрюмого громилу-лакея – чтобы носил за Гаттой багаж и стирал его одежду.
На Вио производили химические удобрения для планет шестого сектора. Отец хотел, чтобы Гатта определился, что ему ближе, научная часть или организация трудового процесса в целом. В пользу первого говорила склонность Гатты к уединенным размышлениями; второго – его интерес к социальным процессам. Как и все в нашей семье, в науке и технологии он отдавал предпочтение новаторству, а в социальном отношении коснел в консерватизме.
Часть пятая
Ретродневник тети Бугго занял уже две толстых тетради и перешел на третью. Есть особенная сладость в чтении чужих записок о некогда бурной и волнительной жизни.
Любители подобного чтения разделяются ровно на две категории. Одних захватывают приключения и ест ядовитая зависть. Они кусают пальцы, дурно спят ночами и с распухшей, гудящей головой сонно бродят весь день по дому, воображая себя где-нибудь в зловонных джунглях.
Другим же нравится представлять, будто они – старенькие, мирные, в теплых одеялах, со стаканом горячего молока, и все уже позади, и только лампа и тетрадь – и даже сочинять ничего не нужно, а довольно шуршать по бумаге, наслаждаясь тихим звуком.
Гатта принадлежал к первому типу, я – ко второму. То есть я, конечно, любил сострадать вымышленным героям, но не более. Я никогда не грезил о том, чтобы оказаться на их месте.
С отъездом Гатты праздники в доме не прекратились, но теперь основное их течение обходило меня стороной, захлестывая с головой только сестер и их молодых приятелей. Отмечали именины, помолвки и разрывы помолвок. Иногда отец выходил в сад и снисходительно отправлял в небо две-три ракеты, но даже это как будто не касалось того мира, где я теперь обитал.
У младших детей в семье какое-то особенное, отдельное предназначение. Пока старшие чудят и живут на всю катушку, совершая ошибку за ошибкой, младшие наблюдают и делают выводы. Вот почему иногда мне казалось, что я – единственный взрослый человек во всем семействе Анео.
Одним из самых любимых мест в доме для меня оставалась библиотека. Это большой зал на втором-третьем этаже. То есть, если подниматься туда по лестнице левого крыла, то нужно пройти шесть пролетов, а если по лестнице правого – то только пять.
Там нет окон, но работает мощная вытяжка, которая гудит, точно ветер в каминной трубе, отчего в комнате очень уютно. Стеллажи с планшетками занимают три стены. Возле четвертой на прочном столе, покрытом скатертью, установлен компьютер, а рядом всегда есть вазочка со сладким.
У нас дома считается, что интеллектуальные усилия нуждаются в поощрении. Если печенье раскрошено и смято в сплошной ком с ирисками и масляной халвой, значит, за компьютером опять сидела тетя Бугго. Она и меня приучила к такому способу потреблять сладости.
В нашей библиотеке несколько тысяч планшеток. Отец потратил изрядные деньги на кодировщика, и теперь вся библиотека переведена в индивидуальный формат "Анео", так что прочесть любую из планшеток можно только на нашем компьютере. Это делается во всех открытых домах, чтобы многочисленные гости не таскали планшетки. Впрочем, следует отдать должное большинству посетителей: почти никто из них не увлекался чтением.
У нас существует строгое разграничение: одно дело – любовь к чтению, совсем другое – поиск информации. В книге, особенно бумажной, всегда содержится нечто большее, нежели простая информация. Книга как материальный объект – страницы, переплет, форзац, нитки – представляет собой священный предмет, к которому либо относятся с надлежащим благоговением, либо тщательно обходят стороной.
Гатта говорит: это потому, что наша цивилизация – цивилизация Книги. Все Святое Учение записано в Книгу. Не сообщено голографически, не нарисовано объемными красками, не распространено по сети.
Кстати, на Эльбее запрещено держать Писание в электронном виде – только в бумажном. В других секторах Писание можно отыскать в сети, и кое-кто из наших знакомых перекачал себе текст оттуда, но только не мы. Анео – обскуранты из обскурантов.
Однажды мы с тетей Бугго, запасшись липкими пирожными и тетрадками, устроились в библиотеке на целый день. В доме кишели совершенно ненужные гости. Кое-кто из них сунулся было к нам, но из полумрака тетя ловко метнула в него пирожным и попала в глаз. Гость исключительно тонко вскрикнул (хотя это был мужчина) и захлопнул дверь. Больше нас не тревожили.
Я читал жития эльбейских святых, потому что скучал по Гатте, а тетя усердно строчила в своей тетрадке, то и дело облизывая крем с пальцев и оставляя на страницах пятна.
– Подумать только, тетя Бугго! – сказал я, отрываясь от экрана. – Святой Ува настолько глубоко погрузился в Писание, что после его смерти все увидели у него в груди вместо сердца книгу.
Тетя заинтересованно отложила свою тетрадь.
– А как они это увидели?
– Враги рассекли ему грудь мечом, – сказал я, боясь расплакаться, – так я был растроган.
Тетя Бугго некоторое время смотрела на меня, шевеля длинными ресницами и машинально отколупывая от пирожного мармеладку, а потом рассмеялась.
– Как-то раз я видела человека, у которого вместо сердца была бутылка арака. В прямом смысле.
– Тетя! – вскрикнул я, и слезы с силой брызнули у меня из глаз, как из резиновой игрушки.
Она придвинула мне тарелку с расковырянными пирожными и примирительно произнесла:
– Ладно тебе! Ничего лучшего он не заслуживал.
* * *
Это случилось приблизительно через полгода после того, как Бугго доставила диктатора Тоа Гираху на Хедео.
Гоцвеген щедро расплатился с нею, добавив сверх оговоренного в контракте подарок для экипажа. Пока Бугго и Тоа Гираха обменивались на прощание скупыми любезностями, Гоцвеген сказал Хугебурке: "Берегите ее" и подмигнул, отчего гладкая шерсть на его лице сально блеснула. Хугебурка фыркнул и сделал крайне неприятное лицо, что, очевидно, совершенно удовлетворило пассажира – теперь уже бывшего.
Высунувшись на трап, Бугго смотрела, как беглый диктатор и его друг садятся во флаер с красненьким значком службы развозок космопорта Хедео. Тонированная черная полусфера, украшенная серебряными брызгами, приподнялась над сиденьями, пустив предательски ослепительный луч в глаза провожающих, а после плавно опустилась и пожрала Гоцвегена и Гираху.
Бугго сморщила нос, чувствуя, что уже начинает по ним скучать, и тут купюры, словно преданные комнатные собачки, желая утешить хозяйку, пошевелились у нее в руке.
– Эге! – молвила Бугго, посмотрев на свой кулак. – Да у нас теперь куча денег!
И вернулась в кают-компанию, к экипажу.
* * *
Круглая сумма в кармане и слава самой хитрой и отважной женщины Торгового Треугольника позволили Бугго начать триумфальное шествие по портовым барам и фрахтовым конторам.
Члены экипажа "Ласточки" разделяли славу своего капитана – каждый по-своему. Охта Малек застенчиво выбрался из подполья машинного отделения, завладел своей долей выплат по контракту и сгинул в необъятном чреве местного рынка запчастей и деталей. Рынок прилеплялся к северной границе строений и служб космопорта. Обнесенный рваной медной сеткой, кое-где зеленой, кое-где горящей, точно зачищенный электропровод, рынок был подобен раздутому клещу на теле упитанного животного. Строго говоря, это определение полностью соответствовало действительности: торговые и обменные палатки, размещенные внутри "пузыря", насыщались обломками кораблекрушений, обрывками капитальных ремонтов, объедками реконструкций, а также списанным и краденым добром.
Рослые, белокожие хедеянцы, на рынке – жуликоватые и веселые, поначалу глядели на маленького, заросшего космами Малька свысока и насмешничали без зазрения совести. Но сломанные запчасти в ящиках для "дешевых покупателей" сами собою льнули к коротеньким пальцам механика и, как представлялось, исцелялись от одного их прикосновения.
Охта покупал, безошибочно отбирая лучшее, а его способ торговаться вскоре начал вызывать всеобщее восхищение. Щупленький и некрасивый по любым меркам, он впивался в предмет, которого вожделел, и делался несчастным. Он страдал не только лицом, но как бы всем организмом. Охта заболевал на глазах у продавца – заболевал опасно и неизлечимо. Казалось, еще мгновение, проведенное в разлуке с той или иной деталью, – и из ушей Малька хлынет кровь, а глаза навек погаснут и подернутся тусклой радужной пленкой. При этом Охта тихо бормотал, одной рукой тиская купюру, а другой лаская деталь – прощаясь с нею навек. И сердца бесстыжих торгашей лопались и взрывались, а детали, за которые они намеревались было запросить не менее гульдена, уходили за пару штюберов.
Совершенная сделка производила волшебный эффект. Деталь, какой бы крупной она ни была, в тот же самый миг исчезала под одеждой Малька. Куда он ее прятал – оставалось загадкой, потому что после этого, сколько ни вглядывайся, ни одного оттопыренного кармана на Охте Мальке не обнаружишь. Он словно бы поглощал то, что отныне принадлежало ему, поглощал физически, и после этого преображался, делался весел, косноязычно болтлив и даже развязен. Охта принимался бродить по лавке, трогал все что под руку попадется, лопоча и на ходу устраняя неисправности – просто от восторга.
Вскоре его уже зазывали наперебой и повсюду кормили и угощали, но даже пьяный, с мутным взором и расплывшейся улыбкой, Охта продолжал лечить моторы, спасать дросселя и целить передачи и поршни. В конце концов Бугго, не на шутку обеспокоенная перспективой потерять механика, разыскала Малька – тот полулежал в мастерской на задах какой-то лавки, окруженный восхитительными мудреными штуками, как многоженец в серале, и пребывал в наркотическом полусне.
Бугго небрежно сказала:
– А, это ты, Малек! Я сегодня прогревала двигатель "Ласточки" – там что-то стучит. По-моему.
Охта Малек медленно встал и пошел за капитаном на корабль. Там он постоял, видимо, что-то припоминая, а после нырнул в машинное отделение и растворился там.
Калмине Антиквар отдыхал по-своему. Он деловито и со знанием дела обзаводился новой одеждой и аксессуарами. В частности, приобрел несколько элегантных тростей, машинку для моментальной шнуровки, шейные узлы из настоящего шелка и три булавки для прорезных застежек. Из одежды стоили упоминания пять рубашек с пышными ленточными рукавами и две – с высокими манжетами на шнурках; а также воротники: стоячий серебряный с заостренными концами длины "середина уха", стоячий черный закругленный, закрывающий шею до середины затылка, отложной оттягивающий, открывающий шею до седьмого позвонка, и еще несколько из металлических кружев.
В рубке и кают-компании Бугго то и дело натыкалась на лакированные планшетки "Усовершенствованной мужской моды шестого сектора", "Галактического денди" и даже консервативного издания Модного торгового дома "Альвадор" "Хорошо одетый мужчина, версия А: гладкая белая кожа" (существовали еще версии "В: гладкая черная кожа", "С: пушистая белая", "Д: лохматая рыжая", "Е: серая, струпья", "Е-а: серая, складки" и так далее, всего шестьдесят две версии).
Хугебурка повсюду ходил с Бугго. Она переживала свой медовый месяц с космосом, а он ее охранял. И даже купил маленький лучевик, который удобно носить в рукаве. Должно быть, в этот пистолетик был незаметно встроен генератор устрашающих инфразвуковых волн, которые безошибочно улавливались местным жульем, потому что за все время пребывания "Ласточки" на Хедео никто из воров и громил даже близко не подходил к Бугго.
В конце концов Бугго заключила небольшой и чрезвычайно выгодный контракт по перевозке учебного оборудования для Военно-Космического Университета Вейки. Вейки – небольшая планета в пятом секторе, где условия жизни настолько плохи, что курсанты обходятся без тренажеров.
Во фрахтовой конторе "Насио и Кренчер" капитана "Ласточки" встретили как долгожданную гостью.
– Наслышаны! Дорогая госпожа Анео – наслышаны! – загудел, ворочая бритой головой на короткой шее господин Насио. По форме эта голова была близка к прямоугольному параллелепипеду, чуть обточенному по углам.
Господин Кренчер, худой, но гораздо менее подвижный, молча кивал на каждый вскрик своего компаньона. Бесцветная, неживая белизна его кожи подчеркивала сероватый цвет выставленных в улыбке зубов.
– У нас есть для вас, дорогая госпожа Анео… – продолжал Насио. – Ну это прямо для вас! Я когда увидел контракт, то так и сказал своему компаньону: "Дорогой господин Кренчер! Можете меня убить, можете меня сдать в дом печали, можете даже отрубить мне большой палец на правой руке – но это контракт специально для дорогой госпожи Анео!"
Господин Кренчер тихо опустил голову, как бы кивая.
– Когда вы ознакомитесь с условиями, вы не сможете отказаться! – выкрикнул господин Насио, как будто из последних сил, и промокнул лицо полотняным платком на ватине.
Бугго изящно плюхнулась на жесткий стул, избегая касаться прямой спиной выгнутой никелированной спинки, заложила ногу на ногу, показала острую девическую коленку в красном чулке, протянула руку за контрактом и небрежным движением пальца отвергла кофе, предложенный на дистанционно управляемом подносе-самокате.
Хугебурка с деланно-скучающим видом уселся в кресло у окна, взял с подоконника исцарапанную планшетку и принялся просматривать старые коммерческие объявления. Бугго читала контракт, а компаньоны – один спереди, другой сбоку – пытались расшифровать выражение ее лица. Наконец Бугго щелкнула ногтем по экрану, проговорила: "Думаю, это мне подходит" – и передала контракт своему старшему офицеру.