* * *
Бугго была с Алабандой. Он возил ее в пустыню на своем флаере. Они скользили над зеленоватыми песками, которые перед рассветом начинали звонко, пронзительно скрипеть, смещая певучие массы под напором утреннего света. Это пение предвосхищало быстрое появление красноватого солнца Бургариты. Внезапно вспыхивали изумрудным огнем пески, золотые лучи змеями пробегали по зелени, а затем из-за горизонта выскакивало светило и с ходу принималось жарить. Алабанда находил это великолепным.
В пустыне, в подземном помещении, оборудованном стабильной вентиляцией и искусственным освещением, идентичным эльбейскому, располагался большой завод. Алабанда был его владельцем. Бугго, обмотанная вместо платья двумя разноцветными шарфами с бахромой, в туфлях на игольном каблуке, висела на руке Алабанды, и он нес ее по лестницам и переходам, мимо прозрачных кабинетов технологов, по лабораториям, комнатам отдыха, где были цветы и бассейны с зеленоватой водой, сквозь чад и смрад заводского борделя, в цеха по отливке изделий, в закуток предводителя смены, и там быстро, нахально мигали цифры на планшетках, неслась из уст тарабарщина, порождаемая "Универсальным переводчиком Лололера", на которой Бугго теперь изъяснялась почти как на родном языке. Все это изливалось сплошным потоком – череда лиц, интерьеров, машин, компьютерных экранов, стереовизоров, слов, слов, слов – а затем опять шаги, переходы, двери, лестницы, и ветер, горячий мощный ветер пустыни, пытающийся сорвать седоков с флаера и превратить их в песок, песок, песок…
Там, перекрикивая шум двигателя и низкий рев ветра, Алабанда рассказал Бугго об Островах.
Ветер выхватывал слова из губ Алабанды и трепал их, превращая в лоскуты, но Бугго ловила эти лоскуты и соединяла их в узоры, и в глубине этих причудливых извивов, на месте соединения обрывков, вдруг начинали прорисовываться очертания фигур, абрисы лиц, ветки деревьев.
На краю сектора – Алабанда еще юноша, он младший помощник штурмана, который варит кофе всем старшим офицерам и в свободное время заглядывает штурману через плечо: что и как тот делает (а тот больше пьет арак и дуется в кругляши – но кто же прокладывает, в таком случае, курс?) – и там, на краю сектора, был малый челнок.
Какие-то люди, потерпевшие крушение. Смутно вспоминаемые лица, розоватый пушок на круглом изгибе черной женской щеки, в зрачке – отражение дерева, полного золотых плодов.
Как одержимые, помчались они тогда разыскивать Острова – десяток астероидов в безымянном, никем не исследованном поясе, – там, на краю сектора. Они провели в скитаниях почти год по счету Бургариты. От синтезированной пищи у них отекали ноги и лица, а в глазах стало появляться размазанное, искаженное отражение тех же деревьев. Чужая память застревала в их сознании, они напивались и бредили, но не могли уйти с границы сектора, потому что Острова постоянно находились рядом.
– Рай, Бугго! – кричал Алабанда. – Вот что это было! – вопил он. – Рай – это отрава! Мы болели от его близости!
А потом они начали умирать, один за другим, и Алабанда больше никому не варил кофе – он захватил бортовой компьютер и сам прокладывал курс, прошивая пространство на краю сектора мелкими стежками, взад-вперед, взад-вперед.
Что-то случилось с раем, что-то ужасное произошло из-за поступка тех древних людей, которые погубили деревья, и рай оторвался от Земли Спасения. Космическим ветром несло его по пространствам, которые создал Бог.
– О, если бы рай стоял на месте и просто разрастался, как ему было заповедано, если бы он ширился вместе со вселенной, – бормотал Алабанда. – Но рай пронзил вселенную насквозь, как игла, и стал недоступен и опасен.
Там, на краю мира, едва цепляясь за рассудок, – Алабанда уже сделался капитаном, и теперь та женщина с розовым пушком на щеках приносила ему в каюту безвкусный искусственный хлеб, продукт третьей, четвертой переработки, – они ждали, пока Острова явятся им, и выплевывали зубы изо рта.
– Я помню, как наши зубы уплывали в черноту за иллюминатором, – кричал Алабанда, – они уплывали грызть и кусать бесконечность, стоит им сомкнуться!
Он угрожал кулаком низкому небу Бургариты, и слезы, срываясь с его лица, оседали на скулах Бугго.
И Острова прошли мимо них, едва не царапнув иллюминатор – однажды, в начале второй смены, когда почти все были пьяны и тряслись возле мутных окон. Сквозь пластик, размазанные, точно в зрачках безумца, просматривались деревья, птицы, тихие животные.
– Я видел музыку! – орал Алабанда. – Она висела на ветвях, и ее можно было снять, как белье с веревки, ее можно было пересчитать, надеть на пальцы! Клянусь слюнями Ангелов, она была там, такая густая, что некоторые люди намазывали ее на хлеб!
Зеленые пески Бургариты расступались под мощным брюхом флаера, раздуваемые ветром, и волочились за ним почтительным шлейфом, и взбаламученный воздух пустыни играл крошечными изумрудными искрами, а Алабанда кричал и бредил райскими Островами, и Бугго всем своим существом понимала их реальность, их неизбежность, подобную смерти или течению времени.
* * *
– Мне нравится имя Тагле, – сказала Бугго. – А тебе?
Червячья пастушка стояла посреди капитанской каюты и облизывала губы, тревожа коросту в углах рта. На ней было длинное белое платье, почти прозрачное, без рукавов и без швов по бокам. На руки она натянула перчатки до локтя. Выше перчаток и в разрезах сбоку парчово светилась узорная кожа. Лицо в золотистых, красных, синих разводах выглядело жутковато, но вместе с тем привлекательно. Чем-то оно гармонировало с рассказом Алабанды.
– Тагле, – повторила Бугго. – Как тебе?
Девушка наклонила голову.
– Не могу же я тебя никак не звать?
Она опустила голову еще ниже.
– На "Ласточке" полно пустых кают, – продолжала Бугго. – Выбери себе любую. Я хочу, чтобы ты не покидала мой корабль до нашего вылета.
Девушка кивнула. Бугго показалось, что в ее глазах появилось вопросительное выражение, и почти сразу догадалась, в чем дело.
– Ауфидий мы продали. У них теперь другие пастухи.
Тагле – если, конечно, она будет носить это имя, – радостно заулыбалась. Ее беспокоила судьба червячков.
– Если хочешь, я прикажу Антиквару, чтобы он тебя не беспокоил, – добавила Бугго. – Как тебе Антиквар – понравился?
Тагле пожала плечами. Бугго так и не поняла, как ей трактовать этот жест, и решила в конце концов никак его не трактовать, а пустить дело на самотек. У нее хватало забот с аукционом.
Торги за "Птенца" велись весь третий день пребывания Бугго на Бургарите. Она не уставала радоваться тому, что сутки здесь короче стандартных. Это давало ей дополнительный запас времени перед появлением на Вейки.
Традиция требовала проводить раздачу долгов после окончания аукциона, но по просьбе капитана "Ласточки" эти два процесса совместили. Бугго торопилась. За аукционистом наблюдал великолепный Калмине, разодетый в тканый атлас и украшенный цветами из тончайших листков металла и жесткой ткани: такое сочетание давало поразительный эффект (Калмине утверждал, ссылаясь на фундаментальную коллективную монографию "Философия одежды", что здесь также содержится некая мировоззренческая концепция). По замыслу Бугго, Калмине должен был олицетворять для бургаритских судоторговцев процветание экипажа "Ласточки".
Хугебурка, сидя в тени, под полосатым навесом с бахромой, долго, въедливо, с неприятным лицом, проверял один за другим предъявляемые счета и расписки и скудно выдавал из пачки лежалые денежные купюры.
Женщин после себя Нагабот оставил всего двух. Одна привела за руку трехлетнего мальчика, который, как она уверяла, являлся точной копией покойного капитана.
– Не нахожу, – цедил Хугебурка.
– А вы взгляните! – наседала женщина.
Хугебурка взглянул. Угрюмый ребенок несколько мгновений не мигая смотрел ему в глаза, а после, не меняя выражения лица, высунул длинный лиловатый язык. Хугебурка дал женщине десять экю и положил поверх пачки денег пистолет.
Вторая, заплаканная красавица с раззолоченными косами, уверяла, что Нагабот обещал на ней жениться.
– Если вам угодно, исполнение этого долга я могу взять на себя, – кисло предложил Хугебурка.
Дождавшись перевода, красавица оскорбленно взвизгнула и убежала.
Бугго критически созерцала и красавицу, и многочисленных раздатчиков кругляшей из игорных домов – унылых и носатых, похожих между собой, точно один стакан на другой; и неопределенного вида людей с бумажными счетами за выпивку и просто долговыми каракульками. Подпись Нагабота была введена в ручной индикатор. Хугебурка водил индикатором над бумажками, а лампочка "Удостоверено" то зажигалась, то не зажигалась, и претензии, в соответствии с этим, то удовлетворялись, то отклонялись.
Сама госпожа капитан этими мелкими делами как будто не интересовалась – так, приглядывала.
Калмине, когда она заходила на аукцион, метал в ее сторону торжествующие, сверкающие взоры. Цена "Птенца" взлетела до двух с четвертью миллионов экю.
Солнце уже падало к горизонту. Строения космопорта, башни и вышки, вращаясь и шевелясь на фоне неба, начали изменять цвет, становясь из белых и желтых красными и лиловыми – таково было свойство здешней атмосферы. В окнах домов загорелись густо-красные огни. Марево света пробегало по городу. Торги готовились завершиться, и вскоре действительно разнесся мерный бой тяжелого била: "Птенец" перешел в собственность нового владельца. Хугебурка тоже освободился от кредиторов. За эти несколько часов он постиг сущность нагаботова нрава и возненавидел погибшего капитана за мелочность еще больше, чем за работорговлю и попытку уничтожить "Ласточку" со всем ее экипажем.
– Меня совершенно не мучает совесть, – сказал он Бугго. – Редкостная гадина был этот Нагабот.
Бугго рассеянно кивнула. Банковская страница в ее планшетке претерпевала стремительные изменения, цифры обезумели, сменяя друг друга; вспыхивали поступления, чуть сползали назад после вычитания процентов, опять наращивали массу и наконец замерли в виде "окончательного баланса" в два миллиона четыреста восемьдесят две тысячи экю.
Бугго сунула планшетку в сумку, глянула на небо и опять подумала об Алабанде и Островах. Она вспоминала о них целый день, понимая, что напитывается ядом, от которого потом не будет спасения.
– А где Охта Малек? – спросила она вдруг.
Ответа ей не дали, потому что этого никто не знал.
Калмине, пьяный от мыслей о богатстве, ушел к себе в каюту – переживать новое состояние и строить планы. Хугебурка пошатывался от усталости и ненависти к людям. Бугго отправила его на корабль – проверять готовность "Ласточки" к полету. У нее оставались еще дела с Алабандой. Хугебурка посмотрел вслед своему капитану – как она быстро, бойко бежит на высоченных каблуках, в платье из белых и синих лент, местами сшитых так, чтобы из них надувался пузырь, а местами свободно болтающихся, – и вдруг ему стало очевидно, что однажды она уйдет навсегда. Это было мгновение предельной ясности, от которого стало больно, а после все смазалось, сменилось усталостью и новыми заботами, и Хугебурка зашагал на корабль.
* * *
Алабанда носил Бугго на плечах, грузно ступая вместе с нею по чуть качающейся мостовой. Она держалась за его густые волосы, то и дело склоняясь к огромному, жесткому уху, из которого торчала шерсть, чтобы сказать в эти поросли что-нибудь специальное для Алабанды.
– Я был у Острова совсем близко, – гудел Алабанда, уже снова пьяный, безрассудный. – Там не было атмосферы, там не могло быть ничего – голый камень в пустом пространстве, а вокруг мерцание. И вдруг, на мгновение, я увидел там все.
…Пустота сменилась видением сада. И там стояла женщина, одетая крыльями, а в ручье, у ее ног, текла тишина. Невесомое, бесплотное пламя охватило сердце Алабанды, и он отправил на Остров челнок, но челнок прошел сквозь плоть метеорита и сгорел, а камень в космосе вновь был голым и бесплодным.
– Боже! – кричал Алабанда, шагая с Бугго на плечах по ночной Бургарите. – Боже, эта тишина!..
– Разве смерть – не тишина? – спросила Бугго, рассеянно озираясь по сторонам: один за другим наливались синеватым светом фонари, усугубляя темноту густых небес.
– Та тишина была жизнью, – сказал Алабанда, снял с ноги Бугго туфлю и запустил ею в какого-то расфуфыренного голодранца, который вдруг остановился, завидев губернатора, и нехорошо сверкнул глазами. Получив каблуком в висок, голодранец медленно взялся обеими ладонями за лицо и сел на мостовую.
И тотчас из темноты послышался вопль, как будто там только и дожидались этого мгновения.
Бугго насторожилась, тронула Алабанду за волосы.
– Идемте туда.
– Нас ждут, – напомнил он.
– Нет. – Бугго взбрыкнула ногами. – Мне надо туда. Туда! Ясно? – И потянула губернатора за жесткую прядь.
Алабанда развернулся всем торсом и двинулся на крики.
Улица, тесно застроенная домами, расступилась, обнажая ярко освещенный двор. В глубине его находилась какая-то плоская, как будто размазанная по земле постройка. Во дворе в странных позах застыли разные статуи, в основном железные, но были и каменные; а подойдя поближе, можно заметить рядом и людей, таких же искаженных и вывернутых, как эти причудливые произведения искусства. Люди метались среди статуй, смешивая свои тени с их колеблющимися тенями, и кричали. А громче всех орал кто-то простертый у подножия железной бабищи с большим овальным отверстием между тонкими треугольными грудями.
Алабанда присел на корточки и выпустил Бугго на землю. Бедра женщины и ленты ее платья скользнули по щекам Алабанды, когда она сползала с его плеч. Хромая, в одной туфле, Бугго подбежала к лежащему и сильно ударила кулаком по голове какого-то человека, который, дурак, попытался ей помешать.
Охта Малек, с расквашенным лицом, валялся, пачкаясь, греб ногтями землю и вопил:
– Не пойду!
Потом он вдруг увидел своего капитана – лицо бледное, с красным пятном от светящего сбоку фонаря, – и вытаращил на нее глаза, мутные от горя.
– Сука! – зашипел, заплевался Малек. – Не пойду! Здесь сдохну!
Из полумрака двора опять скакнул кто-то и, изловчась, пнул Малька в бок. Он перекатился и снова заорал, пуская изо рта слюни и пену.
– Стоять! – вне себя крикнула Бугго, заметив, как в полумраке появился красный глазок лучевика. – Это мой человек, я его забираю!
Желтая нитка луча вмиг прошла через пространство двора. Бугго упала рядом с Охтой.
– Алабанда! – позвала она, чуть оторвав лицо от земли.
– Алабанда! Алабанда! – забился Малек, стукаясь затылком и скулой и с маху опуская наземь пятки. – Только он! Всегда он! Алабанда! Алабанда!
Он повернул голову и попытался укусить Бугго за локоть.
В темноте грохнул взрыв – непонятно, что и где взорвалось, но несильно, хотя у Бугго заложило уши, – а затем Алабанда заревел:
– Перестреляю! Вон!
Мостовая, еще не успокоившаяся после взрыва, мелко затряслась, как будто именно ее перепугали угрозы Алабанды. Бугго и Малек остались во дворе одни.
– Идем, – сказала Бугго своему механику, – они сбежали. Пойдем на "Ласточку".
– Ненавижу тебя, – прошептал ей Охта и заплакал горько и безутешно.
Бугго растерянно смотрела, как он возит грязь ладонями по мокрому лицу, а после стремительно наклонилась и поцеловала его щеки и глаза.
– Идем, Охта. Пошли домой.
Он замер, испытующе глядя на капитана, вздохнул глубоко, до самой своей маленькой утробы, и, поверив, встал на ноги. Охту сильно качало, но он не падал.
Алабанда в темноте кому-то свистел. Грохоча и вихляя прицепом, подъехал погрузчик.
– Гони к "Ласточке", – велел Алабанда, заглядывая в кабину. – Погоди, возьми тут двоих.
Он схватил ослабевшего Малька и забросил на прицеп, поверх крепежа. Бугго подошла, приседая на каждом шагу, в одной туфле. Алабанда сунул ей вторую, которую подобрал там, откуда сбежал подбитый им тип с нехорошим взглядом.
– Прощай, Алабанда, – сказала Бугго.
Он обхватил ее рот толстыми, мягкими, пахнущими ванилью и спиртом губами, немного пососал и выпустил.
– Прощай, Бугго, – сказал губернатор Бургариты.
Бугго вскочила на погрузчик рядом с Мальком, и ночной город заплясал вокруг них на покачивающихся фундаментах, а небо, исчерканное метеоритами, мигало и переливалось, как медуза, выброшенная штормом на светящийся лист рекламы.
Охта заснул, измученный алкоголем, побоями и ревностью. Бугго при каждом вдохе вспоминала запах губ Алабанды, и Острова наполняли ее сознание странными грезами.