Я мог бы говорить и говорить - список открытий Эйнштейна очень внушителен, но я перейду прямо вот к чему. Однажды он заявил, что наши концепции времени в значительной мере ошибочны. И я ни на минуту не сомневаюсь, что и на сей раз он прав. Ибо одним из последних его вкладов в картину мироздания, незадолго до смерти, было доказательство, что все его теории едины. Они взаимосвязаны, и каждая из них обусловливает и подтверждает все остальные; вместе взятые, они дают почти законченное объяснение тому, как функционирует Вселенная. И получается, что она функционирует совсем не так, как мы думали раньше.
Пытливо глядя на меня, Данцигер принялся снимать красный целлофан с крекеров, какие обычно подаются к бульону.
- Я где-то читал о том, как он понимал время, но, по правде сказать, немногое понял.
- Он имел в виду, что мы ошибаемся в наших концепциях прошлого, настоящего и будущего. Мы считаем, что прошлое миновало, что будущее еще не наступило и что реально существует только настоящее. Ибо настоящее - это то, что мы видим вокруг.
- Ну, если вас интересует мое мнение, то я скажу, что и мне так кажется.
Данцигер улыбнулся.
- Безусловно. И мне тоже. Это вполне естественно, и сам Эйнштейн на это указывал. Он говорил, что мы вроде людей в лодке, которая плывет без весел по течению извилистой реки. Вокруг мы видим только настоящее. Прошлого мы увидеть не можем - оно скрыто за изгибами и поворотами позади. Но ведь оно там осталось!
- Разве он имел в виду - осталось в буквальном смысле? Или он хотел сказать…
- Он всегда говорил точно то, что хотел сказать. Когда он говорил, что свет имеет вес, он имел в виду, что солнечный свет, падающий на пшеничное поле, действительно весит несколько тонн. И теперь мы знаем - измерили, - что это так. Он имел в виду, что чудовищную энергию, которая по теории связывает атомы вместе, можно высвободить в одном невообразимом взрыве. И действительно можно, и этот факт коренным образом повлиял на судьбы человечества. И в отношении времени он сказал именно то, что хотел сказать: что прошлое там, за изгибами и поворотами, действительно существует. Оно там на самом деле есть… - Секунд десять Данцигер молчал, вертя в пальцах красную полоску целлофана. Потом взглянул на меня и сказал просто: - Я физик-теоретик, до недавнего времени преподавал в Гарвардском университете. И мое небольшое дополнение к великой теории Эйнштейна состоит в том, что человек… что человек может и должен суметь сойти с лодки на берег. И пешком пройти вспять к одному из поворотов, оставленных позади.
Я старался, как мог, чтобы глаза не выдали мелькнувшего у меня подозрения: вот передо мной сидит, быть может, талантливый, располагающий к себе, но дико заблуждающийся старик, который как-то сумел убедить уйму людей в Нью-Йорке и Вашингтоне содействовать ему в осуществлении его невероятных фантазий. Неужели только я один догадывался об этом? Видимо, нет; ведь не далее как сегодня утром Россоф пошутил, - а если с горькой иронией? - что я стал участником небывалого розыгрыша. Я задумчиво покачал головой.
- Как это - пешком вспять?
Данцигер допил остаток бульона, наклоняя чашку, чтобы извлечь последние капли, а я доел свой бутерброд. Потом он поднял голову и взглянул мне прямо в глаза, и я понял, что он не сумасшедший. Чудак - да, заблуждающийся - очень может быть, но в своем уме, и вдруг я почувствовал: я рад, самым настоящим образом рад, что попал сюда.
- Какой сегодня день недели? - спросил он.
- Четверг.
- А число?
- Двадцать… шестое? Так?
- Я вас спрашиваю.
- Двадцать шестое.
- А месяц какой?
- Ноябрь.
- А год?
Я назвал хоть и не совладал с улыбкой.
- Откуда вы это знаете?
Стараясь найти какой-нибудь ответ, я уставился на внимательное лицо Данцигера, на его лысый череп; в конце концов я пожал плечами.
- Не понимаю, какого ответа вы от меня ждете.
- Тогда я отвечу за вас. Вы знаете, какой сегодня год, месяц и число, буквально по миллионам примет. Потому что одеяло, под которым вы сегодня проснулись, вероятно, хоть частично синтетическое. Потому что у вас дома есть, наверно, ящик с выключателем - стоит повернуть выключатель, и на стеклянном экране появятся изображения живых людей, которые станут болтать всякую чепуху. Потому что, когда вы шли сюда, красные и зеленые огоньки указывали вам, когда переходить дорогу; потому что подметки ваших ботинок тоже синтетические и про держатся дольше кожаных. Потому что, если мимо вас пронеслась пожарная машина, она требовала себе дорогу сиреной, а не колоколом. Потому что школьники, которых вы встретили, одеты были именно так, а не иначе, и потому что негр, с которым вы разминулись на улице, посмотрел на вас искоса, да и вы на него тоже, но оба постарались не показать этого. Потому что первая страница "Нью-Йорк таймс" сегодня именно такая, какой она никогда раньше не была и больше никогда не будет. И потому что миллионы, миллионы и миллионы подобных фактов встречаются вам весь день-деньской.
Большинство этих фактов возможно только в двадцатом веке, многие - только во второй его половине. Одни факты возможны только в этом десятилетии, другие - только в этом году или только в этом месяце и некоторые, немногие - только в один определенный день, только сегодня. Вы, Сай, со всех сторон окружены бесчисленными фактами, которые, как десять миллиардов невидимых нитей, привязывают вас к нынешнему веку… году… месяцу… дню… секунде.
Он взял вилку, намереваясь ткнуть ею в пирог, но вместо этого поднял и постучал ручкой себе по лбу.
- А здесь у вас еще миллионы невидимых нитей. Вы знаете, например, кто в настоящее время президент страны. Знаете, что Фрэнк Синатра мог бы уже стать дедушкой. Что по прериям не бродят больше стада бизонов и что кайзер Вильгельм не представляет больше опасности. Что монеты у нас теперь чеканят из меди, а не из серебра. Что Эрнест Хемингуэй умер, что все нонче делается из пластика и что, сколько ни пей кока-колы, жизнь от этого лучше не станет. Список можно продолжать бесконечно, он составляет неотъемлемую часть вашего, да и общественного сознания. И он связывает вас и всех нас с тем днем и тем мгновением, когда единственно возможен такой - и никакой другой - список. Убежать от него нельзя, и я сейчас покажу вам, почему. - Данцигер смял бумажную салфетку и положил ее на край тарелки. - Кончили? Хотите чего-нибудь еще?
- Нет, спасибо, я сыт.
- Не слишком обильный обед, зато полезный. Во всяком случае, так говорят. Пошли на крышу. Свой пирог я возьму с собой.
Выйдя из кафетерия, мы прошли коротеньким коридорчиком и поднялись по цементным ступенькам к двери, ведущей на крышу. Утренний дождь прекратился, небо почти очистилось - только на горизонте стлались тучи, и несколько человек сидели здесь в парусиновых шезлонгах, подставив лица солнцу. При звуке наших шагов они повернулись к нам, иные попытались заговорить, но Данцигер лишь улыбнулся и помахал им рукой. Крыша была огромная - целый квартал вара и гравия, самая обыкновенная крыша, если не обращать внимания на десятки новых рам потолочного освещения и целый лес труб и вентиляционных выводов. Пригибаясь, чтобы пройти под ржавыми растяжками более высоких труб, и обходя попадающиеся там и сям лужи, мы добрались до пятна послеполуденной тени у подножия деревянной водонапорной башни. Данцигер жевал свой пирог, а я озирался вокруг.
Вдали, к юго-востоку, виднелась громада "Пан-Америкэн эруэйз", в тени которой терялся весь район вокруг вокзала Грэнд-сентрал. Еще дальше торчала серая верхушка "Крайслер билдинг", а справа от нее и еще дальше к югу - "Эмпайр стейт билдинг" За ним стояла почти сплошная стена тумана, уже подкрашенного желтизной фабричных дымов. К западу, всего в каком-то квартале от нас, протекала река Гудзон, напоминающая мутный серый канализационный сток, - впрочем, таковым она и является. За Гудзоном высился крутой берег Нью-Джерси. К востоку меж домами прогладывала узкая полоска Сентрал-парка.
Данцигер махнул вилкой, целясь куда-то в невидимый горизонт.
- Что лежит там? Нью-Йорк? И за ним весь мир? Да, конечно, можно считать и так - Нью-Йорк и весь мир, каков он есть сегодня. Но с не меньшим основанием можно сказать, что там лежит двадцать шестое ноября. Там лежит день, в который вы сегодня утром вошли, и он сплошь заполнен неизбежными фактами и фактиками, делающими его именно сегодняшним днем. Завтрашний день будет почти таким же, и все же не совсем. Где-то какие-то предметы придут в негодность - сегодня их используют в последний раз. Треснутая тарелка, наконец, разломается, волос-другой поседеет у корня, даст о себе знать первый признак болезни. Кто-то, живой сегодня, завтра умрет. Какие-то строящиеся здания окажутся на шаг ближе к завершению, а другие - к сносу. И там, вдали, с той же неизбежностью будет лежать немножко другой Нью-Йорк и другой мир и, следовательно, другой день. - Данцигер пошел к краю крыши, на ходу дожевывая свой пирог. - Неплохой пирог. Попробовали бы. Я позаботился, чтобы у нас был хороший повар…
На крыше было славно: солнце, отражаясь от ее поверхности, приятно грело лицо. Мы остановились у края, опершись на балюстраду. Данцигер опять махнул рукой в сторону города.
- Перемены, происходящие от одного дня к другому, как правило, слишком незначительны и не бросаются в глаза. И все-таки эти крохотные ежедневные перемены привели нас к современности от тех лет, когда вместо светофоров и воющих пожарных машин мы увидели бы отсюда возделанные поля, ручьи и рощи, пасущихся коров, мужчин в треуголках и британские парусники, стоящие на якоре в чистых водах Ист-Ривер, под сенью прибрежных деревьев. Когда-то все это было именно так, Сай. Можете ли вы сегодня разглядеть это?
Я старался. Я пялился на бессчетные тысячи окон, прорезанных в сотнях закопченных стен, и вниз на улицы, почти насквозь забитые крышами машин. Я тщился повернуть историю вспять и рисовал себе деревенский ландшафт и человека в башмаках с пряжками и белом парике с косичкой, вышагивающего по пыльной грунтовой дороге, которую называли "широкий путь" - "бродвей". Тщился - и не мог.
- Не можете, правда? Разумеется, не можете. Вчерашний день вы способны увидеть - во всех своих основных чертах он еще цел. Многое осталось и от шестьдесят пятого, шестьдесят второго, пятьдесят восьмого годов. Кое-что осталось даже от девятисотого. И, несмотря на однообразные стеклянные коробки, на строения-уроды вроде "Пан-Америкэн", на все другие преступления, совершенные против природы и людей, - он помахал рукой перед своим лицом, будто стирая их с глаз долой, - существуют еще и фрагменты более ранних времен. Отдельные здания. Иногда группы зданий. А подальше от центра сохранились целые кварталы, стоящие на своих местах по пятьдесят, семьдесят, восемьдесят, а то и по девяносто лет. Есть местечки, которым больше ста лет, а иные помнят даже Вашингтона…
На крыше появился Рюб в легком пальто и фетровой шляпе и вежливо остановился в нескольких шагах от нас, вне пределов слышимости.
- Эти уцелевшие остатки, Сай, - Данцигер еще раз ткнул вилкой в горизонт, - дошли до нас от дней, некогда таких же реальных, как сегодняшний, лежащий перед нами; это фрагменты яркого утра в апреле 1871 года, серого зимнего дня 1840 года, дождливого восхода 1793 года. - Он мимолетно, краешком глаза взглянул на Рюба, затем вновь на меня.
- Каждый такой вещественный пережиток, по моему мнению, нечто вроде чуда. Вы когда-нибудь видели "Дакоту"?
- Что, что?
Он кивнул.
- Если б вы ее хоть однажды видели, то запомнили бы и название. Рюб!
Рюб выступил вперед, как бойкий лейтенант, являющийся на вызов полковника.
- Покажи, пожалуйста, Саймону "Дакоту".
Покинув стены бывшего склада, мы с Рюбом двинулись на восток, к Сентрал-парку; плащ и шляпу я забрал по пути на первом этаже. Затем мы повернули на Уэст-драйв, аллею, проходящую по парку у самой западной его границы. Мы шли в тени деревьев - некоторые из них еще сохраняли листву, чистую, умытую утренним дождем, и Рюб, осмотревшись по, сторонам, проговорил:
- Парк и сам по себе, признаться, совершенное чудо, неподвластное времени. Здесь, в центре одного из самых быстро меняющихся городов мира, сохранился не просто кусочек прошлого, а несколько сот гектаров, практически не тронутых десятилетиями Наложите план Сентрал-парка восьмидесятых годов девятнадцатого века на современный - они почти совпадут. Детали, разумеется, изменились - скамейки, урны для мусора, надписи и указатели, покрытие дорог и тропинок. Но взгляните на старые фотографии - и, за исключением машин на дорогах, никакой разницы, заметной, скажем, с высоты шести-семи этажей, вам обнаружить не удастся…
Рюб неплохо рассчитал, когда произнести свои слова, - возможно, знал по опыту - мы как раз миновали последнее дерево и свернули с Уэст-драйв к выходу на Семьдесят вторую улицу, и тут он поднял руку и показал вперед:
- Если, к примеру, смотреть на парк из верхних окон вон того дома…
Я увидел дом и застыл на месте. По ту сторону улицы, фасадом к парку, высилось большое - чуть не целый квартал - здание, не похожее ни на что виденное мной в Нью-Йорке. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы убедиться в правоте Данцигера: это был великолепный пережиток другого времени. Дом из светло-желтого кирпича, красиво от деланный темно-коричневым камнем: другие снимки подтверждают. И каждый из восьми его этажей почти вдвое выше, чем этажи современного жилого дома, построенного рядом.
- Вот так-то жили люди восьмидесятых годов, сынок! В иных квартирах по семнадцати комнат, больших притом; в такой квартире немудрено и заблудиться. По крайней мере в одной из этих квартир есть утренняя приемная, вечерняя приемная, несколько кухонь, уж и не знаю сколько ванных и танцевальный зал. Стены по сорок сантиметров толщиной - настоящая крепость. Осмотрите весь дом не спеша, он стоит того.
Рюб сказал чистую правду. Я смотрел и смотрел, подмечая все новые удивительные детали: роскошные резного камня балконы под некоторыми из высоких старомодных окон; балкон с оградой из витого железа, опоясывающий весь седьмой этаж; полукруглые эркеры, поднимающиеся вдоль стен, как колонны, до самой крыши, где их венчали купола.
- Это и есть "Дакота". Построена она в самом начале восьмидесятых годов, когда тут был фактически пригород. Говорили тогда, что до этого дома отовсюду так далеко, будто он где-нибудь в штате Дакота. Так его и прозвали - во всяком случае, легенда такова. Вас, наверно, не удивит, если я скажу, что года два-три назад группа граждан, ратующих за технический прогресс, жаждала снести "Дакоту" и возвести на ее месте еще одно современное чудище с большим числом квартир на той же площади, низкими потолками, картонными стенами, и уж, конечно, никаких вам залов и комнат для прислуги, зато, можете не сомневаться, солидные барыши владельцам. К счастью, на сей раз у жильцов нашлись деньги, чтобы воспротивиться подобным планам: в доме живет довольно много состоятельных знаменитостей. Они организовались и выкупили "Дакоту", так что покамест ей ничто не угрожает. Если только ее не снесут при прокладке какой-нибудь новой автострады, прорезающей город прямо через Сентрал-парк.
- А можно зайти туда посмотреть, что внутри?
- Сегодня некогда.
Я бросил на дом последний взгляд.
- Оттуда должен быть чудесный вид на парк.
- Будьте уверены.
Рюб внезапно словно потерял к "Дакоте" всякий интерес, взглянул на часы, и мы зашагали обратно по Уэстдрайв. Вскоре мы вышли из парка, и впереди показалось огромное складское здание с выцветшей надписью под самой крышей: "Братья Бийки, перевозки и хранение грузов, 555-8811".
Если в кабинете Данцигера я ожидал увидеть роскошную, впечатляющую обстановку - а я именно того и ожидал, - то глубоко заблуждался. На черно-белой пластмассовой табличке у двери была одна только фамилия: Е. Е. Данцигер - и ничего больше. Рюб постучал, Данцигер крикнул: "Войдите!", Рюб приоткрыл дверь, пригласил меня войти, а сам удалился, пробормотав, что увидимся потом. Данцигер держал у уха телефонную трубку и жестом указал на стул рядом с собой. Я сел - плащ и шляпа опять остались внизу - и огляделся, стараясь в то же время не показаться слишком любопытным.
Кабинет как кабинет, меньше, чем у Россофа, и гораздо скромнее обставленный. Он выглядел даже каким-то незавершенным, как кабинет человека, которому положено его иметь, но который проводит здесь не слишком много времени. На полу лежал простенький стандартный ковер, на одной стене висела небольшая книжная полка, на другой - фотография женщины с прической стиля тридцатых годов, на третьей - огромный аэрофотоснимок городка Уинфилд, штат Вермонт, но сделанный под другим углом, чем тот, который я видел утром. Письменный стол Данцигера явно прибыл сюда прямо из магазина конторских принадлежностей, как и два обтянутых кожей металлических стула для посетителей. В углу на полу стояла солидная картонная коробка доверху набитая отпечатанными на ротаторе материалами. На столе у дальней стены лежало что-то внушительное под чехлом из прорезиненной ткани.
Данцигер закончил свой телефонный разговор - что-то о том, что кто-то должен подписать какие-то документы. Он выдвинул верхний ящик стола, достал сигару, снял обертку, затем разрезал сигару конторскими ножницами ровно пополам и протянул одну половинку мне. Я покачал головой, и он положил ее обратно в ящик, другую половинку сунул в рот, но не зажег, а сказал:
- "Дакота" вам понравилась.
Это был не вопрос, а констатация факта. Я кивнул, улыбнувшись, и Данцигер улыбнулся в ответ.
- В Нью-Йорке есть и другие здания, сохранившиеся неизменными с давних пор. Многие из них не хуже, а некоторые и гораздо старше "Дакоты", и все-таки она - нечто уникальное. И знаете почему?
Я покачал головой.
- Предположим, что вы стоите у окна верхнего этажа и смотрите вниз, в парк: дело происходит, скажем, на заре, когда машин может не быть вообще. Здание, где вы находитесь, сохранилось без изменений со дня постройки, в том числе и комната, в которой вы стоите, и, возможно, даже стекло, сквозь которое вы смотрите. И что поистине уникально для Нью-Йорка: то, что вы видите из окна, тоже не изменилось!..
Перегнувшись через стол, Данцигер сверлил меня глазами, неподвижный как изваяние, если не считать половинки сигары, которая медленно перекатывалась из одного угла рта в другой.
- Слушайте дальше! - сказал он резко. - Фирма, когда-то ведавшая "Дакотой", сохранилась и поныне, и мы сделали микрофильмы со всей их ранней документации. Мы точно знаем, когда и как долго пустовали квартиры, обращенные окнами к парку. Представьте себе одну из этих квартир пустующей летом 1894 года - так оно и было. Представьте себе, что мы снимаем ту же квартиру на те же месяцы будущего лета - что мы и сделали. А теперь постарайтесь понять меня. Если Эйнштейн и на сей раз прав - а он безусловно прав, - то, каким бы невероятным это ни казалось, лето 1894 года все еще существует. Эта пустая, безмолвная квартира существует тем давно прошедшим летом точно так же, как она существует летом наступающим. Одна и та же, неизменившаяся, она реально существует в обоих временах. И я считаю возможным - понимаете, едва-едва возможным и все-таки возможным, - что будущим летом человек сможет выйти из этой неизменившейся квартиры и очутиться в том, другом лете.
Он откинулся в кресле и глядел мне в глаза, пожевывая сигару, которая знай себе качалась во рту.
- Так просто? - спросил я после длительной паузы.