Декорации первого и последнего актов "Фауста" так и остались на сцене; вздымающиеся до потолка книжные полки и задрапированная лестница должны были послужить теперь задником новой драмы. На пюпитре, выточенном в форме то ли орла, то ли ангела, покоился толстый кожаный том - настоящий, не муляж. Страницу, на которой он был раскрыт, сплошь покрывали такие же каббалистические каракули, как я приметил у Мордехая на столе, - только понятия не имею, для пущего театрального эффекта или из некой прагматичной и сакральной надобности.
Пока все отвечало традиционному сценическому представлению "Фауста"; а вот благоприобретенные элементы подходили скорее к современному фильму ужасов - может, эклектичному японскому римейку "Франкенштейна". Журчали разноцветные фонтанчики для питья, напоминая огромные елочные гирлянды, а внушительный телескоп - судя по всему, прямиком из лавки армейских неликвидов - задумчиво уставил широкий конец трубы в паркет. В соседнем штабеле прыгали стрелки циферблатов, мигали лампочки и мотались катушки перфоленты - дань культу кибернетики. Но самый пик сценографического озарения - это были два препарированных парикмахерских фена, откуда, как из рога изобилия, извергалось ветвистое спагетти электропроводов. Двое инженеров из АНБ изучали путаные внутренности этих дивных электрических стульчаков из хрома и оранжевого пластика - под бдительным взором Епископа, приставленного, дабы уберечь проводку от возможного святотатства. Электронщики приветствовали Баск кивками.
- Ну и? - поинтересовалась она. - Как там наши черные ящички? Получится обратить в золото все, чего ни коснешься?
- А никак, - неловко хохотнул один из инженеров. - Ни черта они, такое впечатление, вообще не делают - гудят только.
- А я-то считала, - произнесла Баск, обращаясь только ко мне и делая вид, будто про Хааста и думать забыла, - что для всяких магических штучек достаточно мелового круга и дохлого цыпленка.
Ну, на самый худой конец, оргонной коробки.
- Зачем же так, - насупившись, произнес Хааст. - Сами увидите, на что они способны, когда придет время. Точно так же потешались над Исааком Ньютоном, потому что он изучал астрологию. И знаете, что он им сказал? Он сказал: "Господа, я ее изучал, а вы нет".
- Ньютон, как почти все гении, был псих. Гению безумие к лицу; но вам-то зачем понадобилось тащиться за своим неврозом в такую даль? Особенно если вспомнить старую поговорку, что, обжегшись на молоке, дуют на воду. Ей хотелось вовсе не спорить, а, как пикадору, уязвить побольнее.
- Это вы про Ауауи? Почему-то все забывают, что кампанию-то я выиграл. Несмотря на эпидемии, несмотря на предательство штабников - выиграл. Несмотря на сплошные сети лжи и несмотря на, позвольте добавить, самые неблагоприятные гороскопы, с какими только приходилось иметь дело, выиграл!
Морща носик от удовольствия при запахе крови, она отступила на шаг и примерилась, куда следующий раз воткнуть пику.
- Пожалуй, действительно, я к вам несправедлива, - тщательно подбирая каждое слово, произнесла она. - Так как наверняка за то, что там происходило, Берриган отвечает гораздо больше, чем вы, - в теперешнем понимании ответственности. Прошу меня извинить.
Должно быть, она думала, как и я, что от этого он встанет столбом и можно будет звать бандерильерос. Не тут то было. Он прошагал к пюпитру и сказал, словно тайные знаки из книги зачитывая:
- Что бы там ни говорить…
Баск вопрошающе вздернула практически невидимую бровь.
- Что бы там ни говорить - но что-то в этом есть. - Он звучно впечатал кулак в пюпитр. Потом, с этим его неподражаемым ощущением затверженного катехизиса, процитировал эпиграф к берригановской книжке:
- Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
Не удивительно, что все свои битвы он выигрывает: он просто не понимает, когда разбит наголову!
Баск остановила готовую было сорваться с языка колкость, осадила назад и умчалась на рысях. Хааст с ухмылкой повернулся ко мне.
- Ну что, получил от нас старина Зигфрид? Мой вам совет, Луи: никогда не спорьте с женщинами.
Традиционно такие комические эпизоды предваряют события пострашнее: Гамлет издевается над Полонием, Фук загадывает загадки, пьяный привратник ковыляет через всю сцену, заслышав стук в ворота.
* * *
Позже:
Не ожидал катастрофы так скоро. Пьеса фактически доиграна, а я-то думал, еще только середина акта, скажем, второго. Делать нечего, осталось только унести со сцены трупы.
Как обычно, я занял свое место хорошо заранее; Хааста, правда, не опередил - тот, когда я вошел, надоедал электрику насчет вентиляторов, которые ни с того ни с сего впали в аутизм. Он успел сбрить седую полудневную щетину и облачился в черный двубортный костюм - новенький, с иголочки, но почему-то вида совершенно допотопного.
Когда я был в Штутгарте в начале шестидесятых, то заметил, как много бизнесменов предпочитают покрой времен своей молодости; для них - да и для Хааста - на дворе до сих пор сорок третий.
Следом явились те немногие заключенные, кто не играли в намеченном ритуале активной роли, - одни в вечерних костюмах, другие выряженные кто во что горазд, но не менее строго. Сели они не кучно, а рассредоточились по аудитории, так что, когда все заняли свои места, зал казался немногим менее пустым, чем был.
Баск тоже предпочла одеться так, будто блюла траур. Уселась она прямо за мной и тут же принялась курить "Кэмел", сигарету за сигаретой. В самом скором времени она сплела вокруг нас двоих плотный дымный кокон, чему в немалой степени поспособствовала неисправность вентиляторов.
Последними явились Мордехай, Епископ и немногочисленная свита кадильщиков, привратников и т, д. (очень похоже было на первый акт "Тоски" в любительской опере) - точнее, не явились, а прибыли, с неимоверной помпой. На Епископе была шитая золотом риза, вся в матиссовских орнаментальных завитушках - и даже он умудрялся сохранять вид хоть чуть-чуть, да похоронный. Митра на нем была чернее черного. Мордехай, выбирая костюм для бала, решил проявить своего рода макабрическую экономию: на нем был тот же черный бархатный наряд с золотым кружевным воротничком, что на Джордже Вагнере в роли Фауста. Костюм так и просился в химчистку - но даже новеньким Мордехаю никак не подошел бы: в нем тот казался совсем уж головешкой. Более того, костюм подчеркивал узкую грудь, сутулую спину и кривые ноги, неуклюжую походку и перекошенные плечи. Мордехай напоминал какого-нибудь веласкесовского бедолагу-карлика, только покрупнее; богатый наряд лишь оттенял гротесковость фигуры. Несомненно, такого эффекта он и добивался. Гордыня станет и уродство выпячивать, будто красоту.
Хааст немедленно подкатился к этой издевательской пародии на Гамлета и принялся - сперва нерешительно, потом бодрее - трясти за руку.
- Мальчик мой, это исторический момент, - сипло выпалил Хааст; горло ему явно сводил спазм глубоко прочувствованной собственной значимости.
Мордехай кивнул, высвобождая ладонь; глаза сверкнули внимательным блеском, непривычно ярким даже для него. Мне тут же вспомнился "болезненный взгляд" ван дер Гуса в "Портрете П.".
"Жадные до света, глаза его каждый раз возвращались к солнцу".
Опережая Хааста, на сцену (четыре ступеньки вверх) поднялся Епископ адекватно случаю чинный, в сопровождении двоих статистов, которые поддерживали искрящийся блестками шлейф. Мордехай же остановился в проходе и обвел взглядом аудиторию. Когда наши глаза встретились, лицо его озарила внезапная ироническая улыбка. Он прошагал вдоль первого ряда к моему месту, склонился у меня над ухом и прошептал:
Не служат духи мне, как прежде.
И я взываю к вам в надежде,
Что вы услышите мольбу,
Решая здесь мою судьбу.
Он разогнулся и с довольным видом сложил руки поверх черного, в грязных разводах, бархата.
- Помнишь, чьи это слова? Вижу, вижу, что не помнишь; хотя должен.
- Чьи?
Мордехай направился к ступенькам, поставил ногу на первую и обернулся.
- Он же говорил чуть раньше:
А там - сломаю свой волшебный жезл
И схороню его в земле…
Перебив Мордехая, я досказал слова прощания Просперо с магическими искусствами:
…А книги
Я утоплю на дне морской пучины,
Куда еще не опускался лот.
- Только, - подмигнув, добавил Мордехай, - чуть-чуть попозже.
Хааст, ожидавший у пюпитра, пока Мордехай поднимется на сцену, нетерпеливо пролистал стопку бумаги; та издала отрывистый треск.
- Эй, что там за тарабарщину вы несете? Не языком сейчас чесать надо, а готовиться к приобретению великого духовного опыта.
Будто не понимаете, что мы стоим на самой грани.
- Понимаю, понимаю! - Мордехай одним не больно-то уверенным прыжком одолел три оставшиеся ступеньки, шустро проковылял через сцену и занял место под медузо-горгонообразным феном. Сэндиманн тут же принялся закреплять липкой лентой у него на лбу провода.
- Я нем, - проговорил Мордехай. - Приступайте.
Хааст радостно заржал.
- Нет-нет, я вовсе не хотел… Тем не менее… - Он развернулся к своей малочисленной аудитории. - Леди и джентльмены, хотелось бы предварительно сказать буквально пару слов. По поводу великого начинания, которое осуществится на ваших глазах не далее чем сегодня. - Потом он стал зачитывать из вышеупомянутой стопки машинописи - Готова поспорить, драматическим шепотом произнесла Баск в самое мое ухо, - что старый геронтофоб полчаса будет воду лить Боится эксперимента. Боится этой своей дурацкой грани.
Оценку ее он перекрыл на пятнадцать минут. Хоть я и вменяю себе в заслугу обстоятельность данной хроники, хаастову речь я представлю в виде самом чго ни на есть конспективном. Сперва он говорил о том, какое удовлетворение испытывает от того, что выступает благодетелем человечества, и вкратце изложил биографию и деяния предыдущих благодетелей: Христа, Александра Великого, Генри Форда и величайшего астролога современности Юнга (последний, судя по тому, что произнесен был в два слога, Юн-Га, оказался причислен к китайцам). Хаас г душещипательно живописал пафос и ужас старения и продемонстрировал, какой вред наносят организму общества беспрерывное отсекание наиболее опытных и полезных его членов недальновидными программами обязательного пенсионного обеспечения и смерть. Он рассекретил принцип, благодаря которому душа может вечно оставаться молодой ("Главное - не коснеть и сохранять восприимчивость к Новым Методам"), но покаялся в главном разочаровании зрелых лет своих: что не удалось открыть сопутствующий принцип, благодаря которому и тело могло бы аналогичным образом вечно оставаться молодым. Однако буквально в последние несколько месяцев он, при содействии молодых коллег (едва заметный кивок в сторону Мордехая), вновь раскрыл секрет, ведомый столетья назад лишь немногим привилегированным - но который в самое ближайшее время будет поведан если не всем и каждому, то тем членам общества, кто обладает достаточной ответственностью, чтобы извлечь из него пользу, - секрет вечной молодости.
Когда он договорил, у меня голова шла кругом - от табачного дыма и усиливающейся духоты. На сцене, под юпитерами, было, наверно, еще жарче: по лицам Хааста и Епископа градом катился пот.
Пока Хааста, в свою очередь, пристегивали ко второму фену, Епископ торжественно встал за пюпитр и попросил нас присоединиться к нему в короткой молитве, сочиненной специально для данного случая.
- Со своего места поднялась Баск.
- Молитесь хоть до полуночи, постановка ваша. Позвольте только поинтересоваться, раз уж все равно времени, похоже, навалом, каково назначение этих разнообразных устройств. Наверняка же в классическую эпоху алхимики обходились куда более скромным инструментарием. Когда сегодня утром я задавала тот же вопрос нашим инженерам, они оказались не в состоянии меня просветить, и я надеялась, может, вы?..
- Вопрос ваш не так прост, - с нелепым, явно наигранным глубокомыслием отозвался Епископ. - Вы тщитесь постигнуть за считанные мгновения то, на осмысление чего человечеству понадобились века и века. Вас смущает анахронизм в лице электроники? Но сколь близоруко было бы не воспользоваться всем, что может предложить наука! Оттого, что мы уважаем мудрость древних, вовсе не следует, что мы обязаны презирать техническую виртуозность века нынешнего.
- Да, да, да - но что оно конкретно делает?
- В сущности… - Он наморщил лоб. - В сущности, оно увеличивает. Хотя, в другом смысле, можно сказать, что и ускоряет. В традиционной форме, в форме, известной Парацельсу, эликсир действует очень медленно. Попав в кровь, он начинает пропитывать три оболочки мозга - твердую, паутинную и мягкую. Только когда эликсир полностью их трансформирует - а продолжительность этого периода возрастает прямо пропорционально возрасту или состоянию, так сказать, нездоровья - только тогда начинается процесс телесного омоложения. Но очевидно же, что мы не в состоянии позволить себе философского терпения Нам нужно было поторопить действие эликсира - и вот для чего все это оборудование.
- И как именно оно этого добивается?
- Ага, это уже совсем серьезный вопрос. Во-первых, альфаприемник - то устройство, которое готовится сейчас для мистера Хааста, - записывает и анализирует электроэнцефалограмму мозга. Запись эта, в свою очередь, обрабатывается…
- Хватит болтовни! - вскричал Хааст, оттолкнув Сэндиманна, который прилаживал на его блестящий от пота лоб диадему из проводов. - Она уже слышала больше, чем ей положено по допуску.
Господи Боже всемогущий, здесь что, о безопасности никто и слыхом не слыхивал? Если она снова заговорит, приказываю охране удалить ее из аудитории. Ясно? Все - к делу!
Сэндиманн снова принялся облеплять Хааста проводами, работая с нервной, скрупулезной сосредоточенностью цирюльника, бреющего непоседливого клиента. Мордехай - глаза его скрывал колпак фена - ковырялся в зубах. Скука? Бравада? Напряженность?
Трудно сказать, не видя глаз.
Епископ же - в голосе его добавилось вибрато - начал зачитывать молитву, которая (как он пояснил) суть адаптация молитвы алхимика Никола Фламеля, четырнадцатый век:
- Господи Всемогущий, отец волн световых, от Коего проистекают, как кровь от сердца бьющегося, все благословения дальнейшие, бесконечной милости Твоей взыскуем мы. Даруй нам долю мудрости вечной, коия окружает трон Твой, коия все сущее на свете породила, усовершенствовала и ведет к пресуществлению либо изничтожению. Мудрость Твоя управляет искусствами небесными да сокровенными. Даруй, Аббас, мудрость оную, чтобы воссияла над деяньями нашими, чтобы укрепила и безошибочно направила в искусстве том благородном, коему дух наш посвящаем, взыскуя камня того чудодейственного…
В этот момент один из статистов, преклонивших колени по бокам сцены, звякнул серебристым колокольчиком.
- Камня мудрецов ученых…
Два колокольчика, в унисон.
- Камня самого драгоценного, коий сокрыл Ты в мудрости Твоей от мира теллурического, но коий явить можешь Ты избранным Твоим.
Три колокольчика - и под аккомпанемент размеренного торжественного звона распахнулись двери, и в зал на невысоком столике с автошасси вкатили философское яйцо, больше чем когда бы то ни было напоминающее огромный котелок. Четверо статистов подняли его и установили на сцене.
Баск наклонилась к моему уху - рискнула чуть-чуть позубоскалить.
- Ритуалы! По мне уж лучше тихий мирный навязчивый невроз, хоть каждый божий день. - Но в словах и в голосе ее ощущался явный интонационный перебор; можно было подумать, будто епископская галиматья на нее подействовала-таки - может, действительно, в первую очередь как раз на нее.
Света белого не видя от сигаретного дыма - к тому же вдруг одолела изжога, - я обнаружил, что внимание мое переключилось с молитвы на откупоривание яйца, каковое, с применением грубой физической силы, имело место фактически прямо надо мной. В конце концов откупоривание завершилось, и только тогда тягучие заклинания Епископа вынырнули из монотонно гудящего мрака латыни в епархию надувательства обыкновенного - как иногда в супермаркете или в лифте узнаешь мелодию из музыкального автомата:
-..и подобно тому, как единственный сын Твой одновременно и Бог, и человек, подобно тому, как Он, рожденный безгрешно и неподвластный смерти, предпочел умереть, чтобы мы могли от греха избавиться и пребывать вовеки в царствие Его небесном, подобно этому философское золото, Кармот, безгрешно, неизменно и лучисто, способно пройти сквозь любые испытания, но готово умереть ради хворых и несовершенных братьев своих. Переродившись во славе, Кармот приносит им избавление, преображает их для жизни вечной и одаряет единосущным совершенством бытия чистого золота.
Итак, от лица того же Христа, Иисуса, молим мы Тебя об этой пище ангелов, об этом чудодейственном краеугольном камне небес, установленном на веки вечные царствовать и править с Тобой, ибо Твое, Господи, царство и могущество, и слава, во веки веков.
К хору присоединилась даже Баск.
- Аминь.
Епископ, вручив посох статисту, приблизился к откупоренному яйцу и извлек глиняную бутыль, которая пеклась там сорок дней и ночей. Юпитеры над сценой тут же погасли, осталось единственное пятно света, фокусируемое через штуковину типа телескопа, которую я видел утром. (Свет, потом объяснили мне, обеспечивала - затрудняюсь сказать, как именно - звезда Сириус). Епископ перелил мутную жидкость из бутыли в потир и поднял тот, наполненный до краев, в луч чисто сирианского света. И вот заключенные - вместе, со сцены и из зала, - совершили самый наглый за сегодня плагиат: затянули гимн евхаристии, "О esca viatorum" Фомы Аквинского.
O esca viatorum,
O pams angelorum,
O manna caelitum…
В самый драматический момент церемонии (не церемония, а одна сплошная мелкая кража) Епископ развернулся и поднес потир сперва Хаасту, потом Мордехаю; и тот и другой были до такой степени спеленуты проводами, что чуть наклонить потир и пригубить представляло не самую простую техническую задачу. Пока те отхлебывали, Епископ декламировал в собственном переводе с латыни (совершенно ужасающем) отточенные строки Св. Фомы:
- О пища путников! Хлеб ангелов! Манна, коей кормятся небеса!
Снизойди и сладостью своей напитай сердце, извечно тебя алкавшее.
Чернота поглотила последнее пятно света, и в тепловатом недвижном воздухе мы стали ждать - того, чего боялись все, даже самые оптимисты и легковерные.
Тишину разорвал голос Хааста - правда, какой-то не такой, как обычно:
- Свет! Включите свет! Получилось, я чувствую… я чувствую перемену!
Вспыхнули все до единого юпитеры, ослепив успевшие привыкнуть к полумраку палочки и колбочки сетчатки. Хааст высился в середине сцены; электрический венец с черепа он уже содрал. Кровь струилась по его виску - и вниз, вдоль потной загорелой щеки, блестящей в свете прожекторов, как намазанный маслом тост. Дрожа от головы до пят, он раскинул руки и ликующе провозгласил своим пронзительным голосом:
- Глядите, недоумки! Глядите на меня - я опять молод! Я весь ожил! Глядите!