Песнь шелкопряда
Немыслимо немыслимо Страшно и подумать
О кедровой коробочке Ну как не очевидно
Что рано рано
Мне в Лету в Прану
На губах безмятежных Еще не обсохла роса
Словами не высказать Как высоки небеса
И как сладко поют
Внемлите
Даже камни в исступленьи Немы как рыбы
Немыслимо немыслимо Вниз во тьму
Оставив позади Бессмертную душу
Внемлите сладкому пенью Бабочки
И черепки
В коробочку
Нет нет нельзя Прекратите вихренье
Бабочек и черепков Прекратите же
2 июня
Меня держат в неволе! Меня похитили из тюрьмы, где мне положено быть по закону, и заключили, куда не положено. Мне отказывают в вызове адвоката. Все протесты игнорируются с учтивостью, от которой хочется выть. Наверно, со времен детской площадки и царившей там тирании правила игры не нарушались в моей практике так отъявленно и нагло, и я не был столь беспомощен. Кому жаловаться? Здесь, говорят, нет даже капеллана. Теперь меня слышат один Господь да охранники.
В Спрингфилд я был заключен на фиксированный срок, за конкретное правонарушение. Здесь же (где б это ни было) все совершенно абстрактно, а правил нет и в помине. Я постоянно требую, чтобы меня отправили обратно в Спрингфилд, но в ответ мне только машут перед носом фиговым листочком с подписью Смида - что он не возражает против перевода. Если уж на то пошло, в моем случае Смид не возражал бы и против газовой камеры. Черт бы его побрал, этого Смида! Черт бы побрал моих новых безымянных знакомцев, в черных, с иголочки, без единого знака отличия мундирах! Черт бы побрал меня за то, что умудрился сам вляпаться в ситуацию, где такое возможно. Надо было подсуетиться, как Ларкин или Ривир, сымитировать психоз и получить белый билет. Вот до чего доводит вся моя благонравная моралистика хренова - отсоси и утрись!
И в довершение всего: престарелая посредственность, на собеседование с которой меня регулярно водят, попросила (попросил, то есть), чтоб я вел отчет о своем здешнем житье-бытье. Дневник. Он говорит, что в восторге от моей писанины! У меня настоящий литературный дар, говорит престарелая посредственность. О Боги!
Больше недели я пытался вести себя, как образцово-показательный военнопленный - имя, звание, номер социального страхования, - но это как с голодовкой, которую я пробовал объявить еще в тюрьме Монтгомери: кто не в состоянии усидеть на диете четыре дня кряду, тому голодовок лучше не объявлять.
Вот тебе дневник, дубина замшелая. Сам знаешь, что можешь с ним сделать.
3 июня
Он поблагодарил меня, вот что он сделал.
- Понимаю, мистер Саккетти, вам все это крайне огорчительно. - (Мистер Саккетти, подумать только!) - Поверьте, мы, в лагере Архимед, стремимся сделать все, что в наших силах, дабы переход прошел по возможности безболезненно. В этом моя функция и заключается. Ваша же функция заключается в том, чтобы наблюдать.
Наблюдать и интерпретировать. Прекрасно понимаю: чтобы приспособиться к жизни на новом месте, нужно какое-то время. Но возьму на себя смелость предположить, что как только приспособитесь, вам тут понравится, и гораздо больше, чем в Спрингфилде. Вы в курсе, я прочел ваши тамошние записи…
Я прервал его, заявив, что не в курсе.
- Господин Смид был настолько любезен, что переслал и дневник, так что я прочел. С большим интересом. Собственно, это по моему требованию вам и позволили вести дневник. Прежде чем оформлять перевод сюда, мне нужен бил, так сказать, образец вашей работы… Оттого, что вы писали о Спрингфилде, просто мороз по коже.
Не побоюсь этого слова, я был шокирован. Уверяю, мистер Саккетти, здесь подобные издевательства не практикуются. Не говоря уж об этом возмутительном двурушничестве. Еще чего не хватало! В той тюрьме, мистер Саккетти, вы только растрачивали себя попусту. Человеку, достигшему ваших интеллектуальных высот, там не место. Я сам, в некотором роде, эксперт по НИРу. Не гений, конечно, отнюдь не гений, но определенно эксперт.
- НИРу?
- Научно-исследовательские разработки. На таланты у меня настоящий нюх, и в своей области я довольно известен. Кстати, я еще не представился. Хааст. Ха-аст, через два "а".
- Случайно не генерал Хааст? - поинтересовался я. - Ну, который взял тот остров в Тихом океане. - Естественно, думал я только о том, что армия таки меня зацапала. (Не факт, кстати, что это не так).
Тот скромно потупился:
- Генерал в отставке… Возраст уже несколько не тот, как вы сами изволили заметить. - Негодующий блеск в поднятом взгляде. - Армия им, понимаете ли, не дом престарелых… Хотя я сохранил кое-какие связи, круг друзей, кто все еще уважает мое мнение, несмотря на возраст. Я только удивлен, что вы помните об Ауауи. Сорок четвертый год… разница в несколько поколений.
- Но я читал книгу, а она вышла… в пятьдесят пятом, кажется.
Книга, о которой я говорил, как Хааст немедленно понял, это "Марс в конъюнкции" Фреда Берригана - изложение Ауауйской кампании, почти не беллетризованное. Через много лет после выхода книги я встретил Берригана на какой-то вечеринке. Чрезвычайно впечатляющий, с великосветскими манерами деятель - только обреченность, казалось, так и источал. Дело было буквально за месяц до его самоубийства. Но это совсем другая история.
Хааст насупился.
- Уже тогда у меня был на таланты настоящий нюх. Только иногда талант и измена - близнецы-братья. Впрочем, вряд ли есть смысл спорить с вами о Берригане - вы уже свое мнение явно составили.
Потом он завел прежнюю песнь балаганного зазывалы: библиотека была в полном моем распоряжении; мне полагалось недельное жалованье (!) в пятьдесят долларов, тратить которое я мог в столовой; вечером по вторникам и четвергам - кино; кофе в рекреации; ну и т, д., и т, п. В первую очередь, я должен чувствовать себя свободным, совершенно свободным. Как и раньше, он наотрез отказался объяснять, где я, почему и когда можно ожидать освобождения или возвращения в Спрингфилд.
- Только ведите дневник как следует, мистер Саккетти. Это единственное, что мы просим.
- Зовите меня просто Луи, генерал Хааст.
- Да? Спасибо… Луи. А почему бы вам не звать меня Ха-Ха?
Как все мои друзья.
- Ха-Ха.
- Сокращение от Хамфри Хааст. Правда, в наши не столь либеральные времена имя Хамфри может вызывать не те ассоциации.
Так, о чем я говорил… а, да, о вашем дневнике. Почему бы вам не вернуться к себе и не начать прямо с того места, где вас прервали, когда вызвали ко мне. Нам нужно, чтобы дневник велся как можно подробней. Факты, Саккетти - извините, Луи - факты! Есть поговорка, что гений - это талант плюс бесконечная головная боль. Пишите так, будто пытаетесь объяснить кому-то… вне нашего лагеря… что с вами происходит. И я хочу, чтобы вы ничего не скрывали. Говорите, что думаете. Моих чувств щадить не надо.
- Постараюсь.
Тусклая улыбка.
- Постарайтесь только все время придерживаться одного принципа. Не надо слишком… как бы это сказать… напускать туману. Не забывайте, нам нужны факты. А не… - Он прокашлялся.
- Поэзия?
- Ну вы же понимаете, лично я ничего против поэзии не имею.
Пожалуйста, пишите сколько вам заблагорассудится. Напротив, это будет только всячески приветствоваться. Что касается поэзии, аудитория у нас тут сами увидите - чрезвычайно восприимчивая. А вот в дневнике, уж будьте так добры, постирайтесь… пообъективней.
А не пошел бы ты, Ха-Ха.
(Не могу удержаться, чтобы не вставить тут одно детское воспоминание. Когда я разносил газеты, лет в тринадцать, был на моем маршруте один отставной армейский офицер. Выплаты производились по четвергам, и старый майор Юатт раскошеливался, только если я соглашался зайти в полутемную, заставленную трофейными сувенирами гостиную и выслушать его излияния. У него были две любимые темы монологов: женщины и машины. К первым он относился двойственно: то ненасытно любопытствовал насчет моих маленьких приятельниц, то оракульски предостерегал от венерических заболеваний. Машины ему нравились больше: эротическое влечение без малейшей примеси страха. В бумажнике он хранил фотографии всех своих машин и демонстрировал их мне с нежностью вожделения во взоре - старый развратник, лелеющий трофеи былых побед. Я всегда подозревал, что ужасом перед ним и обязан тому факту, что научился водить машину только в двадцать девять лет.
Соль анекдота вот в чем: Хааст - вылитый Юатт. Их резали по одному шаблону. Ключевое словосочетание - хорошая физическая форма. Подозреваю, Хааст до сих пор каждое утро делает двадцать отжиманий и проезжает на велотренажере несколько воображаемых миль. Морщинистая корочка на лице подрумянена в солярии до аппетитного загара. Редкие седеющие волосы подстрижены под бобрик. Он доводит до логического конца маниакальное американское кредо, что смерти нет.
И не исключено, что он - рассадник рака. Не так ли, Ха-Ха?)
* * *
Позже:
Я поддался. Зашел в библиотеку (Конгресса? такая огромная!) и нагреб дюжины три книжек, которые сейчас украшают полки в моей комнате. Это действительно комната, не камера: дверь остается открытой день и ночь, если можно сказать, что в этом лабиринте без единого окна бывает день или ночь. Недобор по окнам с лихвой возмещается дверьми: куда ни глянь - белые, совершенно альфавильские анфилады, испещренные, словно знаками препинания, нумерованными дверьми, большинство из которых заперты. Ни дать ни взять замок Синей Бороды. За немногими дверьми, что я обнаруживал открытыми, оказывались такие же комнаты, как моя, хотя явно нежилые. Я что, в авангарде армии наступления? В коридорах размеренно мурлычут кондиционеры; они же убаюкивают меня, как говорится, по ночам. Уж не в Пеллуцидаре ли я? Исследуя пустые коридоры, я колебался между приглушенно-безудержным страхом и приглушенно-безудержной веселостью, словно при просмотре не до конца убедительного, но не без знания дела снятого фильма ужасов.
Моя комната (вы хочете фактов? их есть у меня):
Какой восторг! Какая тьма
царит. Полярная зима.
Побелка больше не бела.
Лишь лунный свет из-за угла
напоминает белизну.
И я тону,
в нее вперяя взор.
По-моему, она желтая,
хотя трудно сказать.
Вряд ли Ха-Ха будет сильно рад, могу себе представить. (Честное слово, Ха-Ха, так получилось). Для экспромта оно, конечно, не дотягивает до уровня "Озимандии", но я вполне удовлетворюсь результатом и поскромнее, честное слово.
Моя комната (вторая попытка):
Белесая (вот чем, вкратце, поэзия отличается от фактографии); на белесых стенах - абстрактные картины маслом (оригиналы) в безупречно-деловом стиле нью-йоркского "Хилтона", картины нейтральные по содержанию, как пустые стены или бланки тестов Роршаха; дорогие, датского дизайна, параллелепипеды вишневого дерева, тут и там украшенные веселыми полосатыми кубическими диванными подушками; акрилановый ковер цвета охры или почти; высшая роскошь незанятого пространства и пустых углов. По моим прикидкам, площадь комнаты футов квадратных эдак с полтысячи.
Кровать помещается как бы в отдельном маленьком флигеле и может быть занавешена безвкусными цветастыми драпировками. Такое ощущение, словно все четыре белесые стены с этой стороны матовые, а с той - прозрачные, будто за каждой симметрично оплывшей грушей молочного света скрывается микрофон.
Что, собственно, происходит?
Вопрос, готовый сорваться с кончика языка у каждого подопытного кролика.
У того, кто подбирал библиотеку, со вкусом куда благополучней, чем у здешнего художника по интерьеру. Потому что "Холмов Швейцарии" на полке оказался не один экземпляр и не два, а три. Даже - Господи спаси - экземпляр "Джерарда Уинстенли, пуританского утописта". Внимательно прочел "Холмы" и не обнаружил ни одной опечатки, только в фетишистском цикле порядок перепутан.
* * *
Еще позже:
Пытался читать. Раскрываю книжку, но буквально через несколько параграфов теряю всякий интерес. Так по очереди отложил Палгрейва, Хейзингу, Лоуэлла, Виленски, учебник химии, "Письма к провинциалу" Паскаля и журнал "Тайм". (Как я и предполагал, мы уже пустили в ход ядерное оружие поля боя; при разгоне демонстрации протеста в Омахе погибли двое студентов). Настолько беспокойно я не ощущал себя со времен второго курса в Бэрде, когда трижды за семестр менял тему курсовика.
Голова идет кругом, и головокружение отдается во всем теле: в груди гулко саднит, в горле пересохло, и вообще какая-то совершенно неуместная веселость.
В смысле, что тут смешного?
4 июня
Утреннее отрезвление.
Как Хааст и просил, описываю, что происходило в перерыве. Да послужит это против него обвинением.
На следующий день после "Песни шелкопряда" - то есть 20 мая - я все еще чувствовал себя нехорошо и остался в камере, когда Донни с Питером (уже помирившихся) и мафиози послали на работы. Меня вызвали в кабинет к Смиду; тот собственноручно выдал пакет с моими личными вещами и заставил проверить содержимое пакета пункт за пунктом - по списку, составленному в день, когда я прибыл в Спрингфилд. Безумный прилив надежды - тут же вообразилось, будто некое чудо, протест общественности или судейская совестливость, вызволило меня из застенков. Смид пожал мне руку, и я, как в бреду, поблагодарил его. Со слезами на глазах. Сукин сын, должно быть, искренне развлекался.
После чего он передал меня с рук на руки (плюс большой конверт такого же тошнотворно-желтоватого цвета, как моя кожа после четырех месяцев в тюрьме, - досье на Саккетти, Луи, можно не сомневаться) двум охранникам в черных, с серебряной окантовкой мундирах, очень тевтонских и, как у нас говорилось, круть неимоверная.
Высокие сапоги, кожаная портупея (столько ремешков, ну чем не упряжь), зеркальные очки, все дела: Питер аж застонал бы от зависти, Донни - от вожделения. Ни слова не говоря, они сразу занялись своим делом. Наручники. Лимузин со шторками. Я сидел между ними и задавал вопросы каменным лицам, застекленным глазам.
Самолет. Снотворное. И вот, путем, не отмеченным даже хлебными крошками, в мою уютную каморку в лагере Архимед, где старая ведьма очень даже ничего стряпает. (Достаточно позвонить - и завтрак принесут прямо в номер).
Говорят, прибыл сюда я двадцать второго. На следующий день - первое собеседование с Хаастом. Теплые заверения и упрямое секретничанье. Как отражено в записках, я не шел на контакт до 2 июня.
Девять дней витал в эмпиреях паранойи, но, как любая сильная страсть, и паранойя в конце концов пошла на убыль, выродившись в самый что ни на есть банальный ужас и далее - в нездоровое любопытство.
Стоит ли исповедоваться, или и так понятно, что сложившаяся ситуация сулит своего рода удовольствие? что незнакомый замок, пожалуй, действительно интересней одного и того же опостылевшего застенка?
Кому только исповедоваться? Хаасту? Луи И, который возникает теперь в зеркале чуть ли не каждый день?
Нет, лучше делать вид, будто дневник предназначен сугубо для внутреннего употребления. Мой дневник. Если Ха-Ха нужен экземпляр, пусть позаботится снабдить меня копиркой.
* * *
Позже:
Перечитал "Песнь шелкопряда"; пятая строчка - явно не совсем того. Нужен эффект наигранного пафоса; а вышло не более чем клише.
5 июня
Хааст межотдельской памятной запиской сообщает, что моя электрическая машинка напрямую связана с каким-то местным АЦПУ, которое автоматически выдает вторую, третью и четвертую копии всего, что я печатаю. "Дневник" свой Хааст получает, можно сказать, с пылу, с жару - и подумать только, какая экономия на копирке.
Сегодня - первое свидетельство тому, что здесь есть нечто, достойное быть отмеченным в хронике:
По пути в фонотеку за пленками для моего хай-фая ("Би-энд-Оу", не что-нибудь) столкнулся с одним из духов, населяющих этот круг моего нового ада - круг первый, если меня поведут по ним в классическом, как у Данте, порядке, то есть Лимбо, - и тогда этот дух (притягивая аналогию совсем уж за уши) суть Гомер сего темного болота.
Действительно, было темно, так как в этом колене коридора флуоресцентные лампы зачем-то выкрутили, и, словно на болоте, в идеально эвклидовом пространстве дул постоянный зябкий ветер - полагаю, некая аномалия в системе вентиляции. Дух перегораживал мне путь, закрывая лицо ладонями - шелковистые, светлые, как солома, волосы вились вокруг нервных пальцев, - шатаясь и, по-моему, едва слышно шепча. Я приблизился чуть ли не вплотную, но он все так же пребывал в глубоком раздумье, так что я громко произнес:
- Здравствуйте.
А когда и это не вызвало никакого отклика, решил тему развить:
- Я тут новенький. Раньше сидел в Спрингфилде, отказник. Сюда, меня перевели незаконно. И Бог знает зачем.
Он отвел ладони от лица и, щурясь, поглядел на меня сквозь спутанные волосы. Широкое молодое лицо, простодушное и славянского типа - как у кого-нибудь из героев второго плана в эйзенштейновском эпосе. Широкие губы разошлись в холодной неубедительной улыбке - словно восход луны на театральном заднике. Он поднял правую руку и тремя пальцами коснулся моей груди, ровно по оси, будто желая удостовериться в моей телесности. Удостоверился; улыбка стала поубедительней.
- Вы знаете, - настойчиво спросил я, - где мы? Или что с нами хотят делать?
Бледные глаза покосились сперва влево, потом вправо - не знаю уж, в смятении или страхе.
- Что это за город? штат?
Снова та же морозная улыбка, пока мои слова перекидывали длинный мостик к его пониманию.
- Ну, скорее всего, где-то в горных штатах. Судя по "Тайму". - Он показал на журнал у меня в руке. Говорил он на самом гнусавом из средне-западных диалектов, не смягченном ни образованием, ни переездами. Что по виду, что по выговору - ну типичный селянин из Айовы.
- Судя по "Тайму"? - несколько озадаченно поинтересовался я и глянул на генерала с обложки (Фи-Фи-Фо-Фам из северной Малайзии или еще какая желтая угроза), словно тот мог бы разъяснить.
- Это региональное издание. "Тайм" выходит в разных региональных изданиях. В рекламных целях. Горные штаты - это Айдахо, Юта, Вайоминг, Колорадо… - Он перечислил все до единого, словно аккорды на гитаре перебрал.
- А! Теперь понимаю. Не сразу сообразил.
Он издал тяжелый вздох.
Я протянул руку, на которую он уставился с явной неохотой. (Кое-где, особенно на западном побережье, из-за бактериологических бомбардировок рукопожатие считается дурным тоном).
- Меня звать Саккетти. Луи Саккетти.