Они (кто бы они ни были) могли застрелить нас из засады, отравить газом, переловить в ловушки, да что угодно. Но все это они могли сделать, даже если бы я тащил одно их этих чудных ружей. С саблей в руке я был раскован и смел – а это обеспечивало моему крохотному "отряду" относительно большую безопасность. Если командиру для успокоения нужна кроличья лапка, он должен ее носить – и средством, лучшим, чем кроличьи лапки всего Канзаса, была для меня рукоять милой моей сабли.
Коридор тянулся все дальше вперед без изменений, без звуков, без угрозы. Вскоре уже нельзя было разглядеть выход наружу. Чувство было такое, что великая Башня пуста, однако не мертва; она была жива, так же, как жив по ночам музей. Я крепче сжал саблю, потом намеренно расслабился и размял пальцы.
Мы подошли к крутому повороту налево. Я резко остановился.
– Стар, этого на твоей схеме не было. Она не ответила. Я продолжил настойчиво:
– Ну не было ведь. Верно?
– Я точно не помню, милорд.
– Ну, а я помню. Мда…
– Босс, – сказал Руфо, – а вы как пить дать уверены, что мы нырнули в нужное гнездо?
– Я уверен. Я могу ошибиться, но я не неуверен. Если я ошибаюсь, то мы в любом случае обречены. Ммм… Руфо, возьми-ка свой лук, повесь на него шапчонку и высунь ее там, где бы обыкновенные человек выглянул из-за этого угла – и чтоб совпало по времени с тем, когда выгляну я: только пониже. – Я бухнулся на живот.
– Внимание…. ДАВАЙ! – Я украдкой осматривался в шести дюймах над полом, пока Руфо наверху старался вызвать огонь на себя.
– Ничего не видать, только пустой, теперь прямой коридор.
– Ладно, давайте за мной! – мы бросились за угол. Несколько шагов спустя я остановился.
– Что за чертовщина?
– Что-то не так, босс?
– И даже очень. – Я повернулся и понюхал воздух. – Что-то определенно не так. Яйцо вот в этой стороне, – сказал я, показывая, – ярдах примерно в двухстах по карте чертежного блока.
– Разве это плохо?
– Не знаю. Потому что оно было под тем же углом в том же направлении, слегка влево, до того как мы свернули за угол. Значит, сейчас оно должно было бы быть справа.
Руфо сказал:
– Слушайте, босс, а почему бы нам просто не пойти по тому ходу, который вы запомнили? Вы могли и забыть какой-нибудь там малюсенький…
– Молчи. Наблюдай за коридором впереди. Стар, встань вон там в углу и следи за мной. Я сейчас кое-что выясню.
Они заняли свои места, Руфо впередсмотрящим, а Стар там, где она могла глядеть в обе стороны, на прямоугольном повороте. Я ото шел назад в первое колено коридора, потом вернулся. У самого поворота я закрыл глаза и пошел не сворачивая.
Еще после дюжины шагов я остановился и открыл глаза.
– Вот и доказательство, – сказал я Руфо.
– Доказательство чему?
– Что в этом коридоре поворота нет. – Я показал рукой на поворот.
Руфо забеспокоился.
– Босс, как вы себя чувствуете? – Он хотел коснуться моей щеки.
Я отстранился.
– Меня не лихорадит. Идите оба со мной. Я отвел их футов на пятьдесят назад за тот прямой угол и остановил.
– Руфо, выпусти стрелу вон в ту стену впереди нас на повороте. Подними ее так, чтобы она ударила в стену футах в десяти над полом.
Руфо вздохнул, но сделал, как велено. Стрела поднялась, как положено и исчезла в стене. Руфо пожал плечами.
– Видно, стена наверху здорово мягкая. Босс, из-за вас мы потеряли стрелу.
– Возможно. По местам и следовать за мной. Мы снова повернули за угол и… напрасно потраченная стрела лежала на полу немного дальше, чем расстояние от места стрельбы до поворота. Подобрать ее я предоставил Руфо; он внимательно вгляделся в клеймо Доральца у оперения и вернул ее в колчан. Он не сказал ни слова. Мы пошли дальше.
Вот и место, где вниз пошли ступени, но где на схеме в голове у меня значились ступеньки, ведущие вверх.
– Внимательнее на первой ступени, – передал я назад. – Нащупайте ее ногой и не падайте.
Ступени казались нормальными для ведущей вниз лестницы – с тем исключением, что шишка направления подсказывала мне, что мы ПОДНИМАЛИСЬ, и соответственно изменялось направление и расстояние до цели. Решив наскоро проверить это, я закрыл глаза и обнаружил, что и на самом деле поднимаюсь, а глаза мои меня обманывают. Было похоже на одно из "кривых домиков" в парке отдыха, в которых "ровный" пол может быть каким угодно, но только не ровным. Похоже, только втрое сильней.
Я бросил сомневаться в точности схемы Стар и держал в уме ее маршрут, невзирая на то, что представало перед моими глазами. Когда коридор разделился на четыре прохода, в то время как память моя указывала на простую развилку с ведущим в тупик одним концом, я без колебаний закрыл глаза и пошел, доверившись чутью, – и Яйцо осталось на положенном ему месте у меня в уме.
Но Яйцо не всегда приближалось с каждым зигзагом и поворотом, разве только в том смысле, что прямая линия не самое короткое расстояние между двумя точками, – не так ли и всегда? Дорога была запутанной, как кишки в животе; у архитектора, видно, вместо угольника был крендель. Хуже того, когда мы в который раз карабкались по лестнице "вверх" – на ровном по карте месте, – мы внезапно попали в поле искажения гравитации с полным поворотом и неожиданно посыпались по стенам на потолок.
Вреда это не причинило, только когда мы долетели донизу, произошло обратное изменение и нас скинуло с потолка на под. Глядя в оба, я помог Руфо собрать стрелы, и мы снова отправились в путь. Мы уже близко подошли к логову Рожденного Никогда – и к Яйцу.
Проходы постепенно стали каменистыми и узкими, ложные изгибы сжатыми и трудно разгадываемыми. Начал пропадать свет.
Это было не самым худшим. Темноты и тесноты я не боюсь; клаустрофобия у меня появляется только в лифте, универмага в день дешевой распродажи. Но я учуял крыс.
Крыс, уйму крыс, скачущих и верещащих за стенами вокруг нас, над нами и под нами. Я вспотел и пожалел, что выпил в тот раз столько воды. Тьма и теснота усилилась так, что нам уже приходилось пробираться на четвереньках по грубо вырубленному в скале туннелю, потом едва ползти на животе в полной тьме, как будто пробиваясь на волю из замка Иф… а крысы теперь уже, пища и повизгивая, пробегали рядом с нами.
Да нет, вопить я не стал. Позади меня была Стар, она не вопила и не жаловалась на свою раненую руку. Поэтому завопить я не мог. Каждый раз, пробиваясь вперед, она похлопывала меня по ноге, чтобы дать знать, что у нее все в порядке, и передать, что у Руфо тоже всё нормально. Мы не теряли сил на разговоры.
Я увидел впереди что-то смутное, два слабеньких огонька, и остановился, вгляделся, сморгнул и всмотрелся снова. Потом прошептал Стар:
– Что-то вижу. Оставайтесь на месте, а я подберусь поближе и посмотрю, что это такое. Слышишь?
– Да, милорд Герой.
– Передай Руфо.
Вот тут я и совершил единственный по-настоящему храбрый поступок во всей своей жизни: я пополз вперед. Храбрость – это движение вперед, несмотря ни на что, когда испуган так, что не держат сфинктеры, и не можешь дышать, и грозит остановиться сердце. Это довольно точное описание тогдашнего состояния Сирила Поля Гордона, экс-рядового первого класса и Героя по профессии. Я был вполне уверен, что знаю, что означают эти два слабеньких огонька, и чем ближе я подбирался, тем увереннее становился, – можно было почуять чертову тварь и определить ее контуры.
Крыса. Не обычная крыса, что живет на городских свалках и иногда гложет детей, а крыса гигантская, достаточно большая, чтобы загородить эту крысиную нору, но как раз настолько меньше меня, чтобы иметь место для маневра при нападении на меня, место, которого у меня не было вовсе. Самое большее, что я мог, – это ползти, извиваясь, вперед, держа саблю перед собой, и стараться так все время держать острие, чтобы он (опять самец) на него напоролся, заставить его жрать сталь. Если бы он проскочил мимо острия, у меня не осталось бы ничего, кроме голых рук, которым не хватило бы места. Он очутился бы у моего лица.
Я сглотнул поднявшуюся из желудка кислоту и тронулся вперед. Его глаза, казалось, слегка опустились, как если бы он присел для прыжка.
Но броска не последовало. Огоньки стали яснее, расстояние между ними шире, а когда я протиснулся еще на фут-другой, то, вздрагивая от облегчения, понял, что это не крысиные глаза, а что-то другое. Что угодно, мне было все равно, что.
Я не прекратил ползти. Не только потому, что в том направлении лежало Яйцо. Я все еще не знал, что передо мной, и лучше было выяснить это прежде, чем звать к себе Стар.
"Глаза" оказались двумя дырками в гобелене, закрывавшем конец этой крысиной норы. Я смог разглядеть его расшитую ткань и обнаружить, когда подобрался вплотную, что через одну из прорех могу глядеть на другую сторону.
По ту сторону была большая комната с полом на пару футов ниже того места, где был я. В дальнем ее конце, футов за пятьдесят, у скамьи, читая какую-то книгу, стоял человек. Не успел я его разглядеть, как он поднял глаза и посмотрел в мою сторону. Казалось, он колеблется.
Я колебаться не стал. Нора в этом месте расширилась настолько, что я сумел подогнуть одну ногу под себя и ринулся вперед, откинув саблей шпалеру прочь. Я споткнулся и вскочил на ноги, заняв оборонительную стойку.
Он оказался по меньшей мере столь же быстр. Он швырнул книгу на скамейку, вытащил свою шпагу и приблизился ко мне, пока я выскакивал из той дыры. Он остановился – колени согнуты, запястье прямо, левая рука позади и лезвие нацелено в меня, безукоризненно, как учитель фехтования. Он внимательно осмотрел меня, еще не приступая к делу из-за трех-четырех футов разделяющего нашу сталь расстояния.
Я не кинулся на него. Есть такая тактика решительной атаки, и ей учат лучшие из мастеров клинка. Прием, который состоит из безудержного наступления с полностью вытянутыми рукой, кистью и клинком – одна атака и никаких попыток отражения. Но он срабатывает только в точно рассчитанный момент, когда видишь, что противник на мгновение расслабился. В противном случае, это самоубийство.
Самоубийством это было бы на сей раз. Он был готов не хуже кота с выгнутой спиной. Так что, пока он меня осматривал, и я к нему приценился. Невысокий изящный мужчина с длинными не по росту руками – то ли я мог достать его издалека, то ли нет, особенно поскольку рапира его была старого образца, длиннее, чем Леди Вивамус (но по этой же причине и медленнее, если только запястье у него не намного сильнее). Одет он был скорее в стиле Парижа эпохи Ришелье, чем Карт-Хокеша. Нет, не совсем справедливо; в этой громадной черной Башне стилей не было, иначе я бы точно так же выглядел не к месту в своем наряде под Робин Гуда. На тех Игли, которых мы убили, одежды не было.
Это был дерзкий, некрасивый человек с веселой ухмылкой и самым большим носом к западу от Дуранте – мне вспомнился нос моего старшего сержанта, уж так он близко к сердцу принимал когда называли его "Schnozzola". Но сходство на этом и заканчивалось; мой старший сержант никогда не улыбался, и у него были подленькие, свинячьи глазки; у этого человека глаза были веселые и гордые.
– Вы христианин? – осведомился он.
– Какое вам дело?
– Никакого. Кровь все равно кровь. Коли вы христианин, покайтесь. Коли язычник, призовите своих ложных богов. Я отведу вам не больше трех строф. Но я сентиментален, мне хочется знать, кого я убиваю.
– Я американец.
– Это страна? Или болезнь? Что вы делаете в Хоуксе?
– "Хоуксе"? Хокеше?
Он пожал плечами, это было видно только по взгляду, острие даже не шелохнулось.
– Хоукс или Хокеш – вопрос не в географии, а в произношении; некогда этот замок стоял в Карпатах, так пусть он будет Хокешем, если вам от этого будет веселее умирать. А теперь вперед, давайте споем.
Он приблизился так плавно и быстро, что, казалось, делал аппорт, и наши клинки зазвенели, когда я отразил его атаку в шестой позиции и нанес ответный удар, который был отбит, – ремиз, реприза, удар и атака. Фраза текла так плавно, так долго и с таким разнообразием, что зрителю могло бы показаться, что мы отдаем друг другу высшую честь.
Но я-то знал! Тот первый рывок был нацелен на то, чтобы убить меня, как и каждое его движение на протяжении всей схватки. В то же время он прощупывал меня, проверял крепость руки, искал слабинку; боюсь ли я низкого боя и всегда возвращаюсь к высокому или, может, у меня легко выбить оружие. Я не атаковал ни разу, не было ни единой возможности; каждая деталь схватки была мне навязана, я только отбирался, стараясь сохранить жизнь.
Трех секунд не прошло, как я понял, что столкнулся с фехтовальщиком лучше себя, с запястьем, равным по крепости стали и в то же время гибким, как жалящая змея. Он оказался единственным из всех встречавшихся мне фехтовальщиков, который применял приму и октаву – то есть пользовался ими так же мягко, как сикстэ и картэ. Изучает-то их всякий, и мои собственный учитель заставлял меня отрабатывать их так же тщательно, как и остальные шесть – только большинство шпажистов ими не пользуется. Фехтовальщиков можно вынудить к их применению, они это делают с неловкостью и только из боязни потерять очко.
Я явно проигрывал, и не очко, а жизнь.
Я знал задолго до конца этой тягучей первой схватки, что именно моя жизнь и была тем, что мне, по всей вероятности, предстояло проиграть.
А этот идиот при первом же ударе начал петь!
Меня вам, друг мой, не сразить:
Зачем вы приняли мой вызов?
Так что ж от вас мне отхватить, Прелестнейший из всех маркизов?
Бедро? Иль крылышка кусок?
Что подцепить на кончик вилки?
Так, решено: сюда вот, в бок Я попаду в конце посылки.
Вы отступаете… Вот как!
Пока он все это пел, ему хватило времени чуть не на тридцать почти успешных попыток лишить меня жизни, а при последнем слове он вышел из боя так же гладко и неожиданно, как начал.
– Давайте, давайте, юноша! – сказал он. – Подхватывайте! Хотите, чтобы я пел в одиночку? Хотите умереть, как шут, когда на вас смотрят дамы? Пойте! И прощайтесь достойно с жизнью, чтобы последний ваш стих глушил предсмертный хрип. – Он громко топнул правой ногой, как будто танцуя фламенко. – Попробуйте! Цена от этого все равно не изменится.
Я не опустил глаз от его топота; это старый прием, некоторые фехтовальщики топают при каждой атаке, каждом обманном движении, рассчитывая, что резкий звук собьет противника с ритма или заставит его отшатнуться и поможет выиграть очко. В последний раз я на такое попался еще до того, как начал бриться.
Однако его слова подали мне определенную мысль. Выпады его были коротки – вытягиваться до конца годится, когда выделываешься на рапирах. Для настоящего Дела это слишком опасно. Все же я понемногу отступал, а позади меня была стена. Вскоре, когда он вступит в бой снова, я или буду, как бабочка, пришпилен к этой стене, или споткнусь о что-нибудь невидимое позади, полечу вверх тормашками и буду наколот, как обрывок газеты в парке. Я не мог позволить себе оставаться со стеной позади.
Хуже всего то, что сейчас в любую секунду из этой крысиной норы позади меня могла вылезти Стар и ее могло убить на самом выходе, даже если бы я сумел в это же время убить его. Если бы мне удалось развернуть его… Моя любимая была женщиной с практическим складом ума; никакое "рыцарство" не спасло бы его спину от ее стального жала. Однако счастливой контридеей было то, что если я стану поддерживать его сумасшествие, попытаюсь слагать стихи и петь, он, возможно, мне подыграет, из желания послушать, на что я способен, прежде чем убить меня.
Но я не мог позволить себе долго тянуть такое. Он нанес мне укол в предплечье, которого я даже не почувствовал. Просто царапина до крови, которую Стар залечила бы, но она быстро ослабит мою кисть, да и в низком бою я оказывался в проигрыше: от крови рукоять становится скользкой.
– Строфа первая, – объявил я, наступая на него и завязывая легкий бой на кончиках клинков. Он уважил меня, не атакуя, поигрывая с острием моего лезвия, слегка отбивая и, как перышко, парируя.
Этого я и хотел. Я начал круговое движение направо, как только стал читать стихи – и он не помешал мне:
Твиддлдам и Твиддлди Сговорились скот украсть.
Сказал Твиддлдаму Твиддлди "С седла мне как бы не упасть".
– Стойте, стойте, мой хороший! – сказал он с упреком. – Без воровства. Честь нам навеки превыше всего. Да и рифма со скандированием хромают. Кэрролл должен свободно слетать с языка.
– Попробую, – согласился я, продолжая двигаться вправо. – Строфа вторая.
Пою о двух девах из Дэлони, Как попали, увы, да в скандал они..
…И я внезапно атаковал его.
Вышло не очень-то. Он, как я и надеялся, самую малость расслабился, очевидно ожидая, что, декламируя, я продолжу имитацию боя самыми кончиками клинков.
Это его слегка застало врасплох, но отступать он не стал, а только сильно спарировал, и мы вдруг оказались в невозможном для обороны положении, телом к телу, клинком к клинку, почти сор-а-cops .
Он рассмеялся мне в лицо и отскочил назад, как и я, мы возвратились en gavde . Но я кое-что добавил. До этого мы сражались только в расчете на острия. Острие сильнее лезвия, но у моего-то оружия было и то и другое, а человек, привыкший сражаться острием, иногда легко уступает в рубке. Когда мы разделились, я круговым движением направил клинок ему в голову.
Намеревался-то я раскроить ему череп. Времени не хватило, да и силы в ударе не было, однако лоб ему справа рассекло почти до брови.
– Тоuche! – прокричал он. – Хороший удар, и спето неплохо. Давайте все до конца.
– Ладно, – согласился я, фехтуя осторожно и дожидаясь, пока кровь попадет ему в глаза. Из всех поверхностных ран ранение кожи черепа вызывает больше всего крови, и я на эту его рану сильно надеялся. К тому же фехтование весьма своеобразно: мозг в нем не сильно участвует, оно для этого слишком быстро. Думает кисть руки и, помимо мозга, отдает приказы ногам и телу – все, что вы думаете, это на потом, на запас сведений, как запрограммированный компьютер.
Я продолжил:
Они уже в тюрьме За кражу…
Я достал его в предплечье, так же, как и он меня, только хуже. Мне показалось, что он у меня в руках, и я пошел вперед. Но тут он сделал то, о чем я только слышал, но чего никогда не видел: он очень быстро отступил, взмахнул клинком и сменил руку.
Легче мне не стало… Фехтующие правой рукой терпеть не могут сражаться с левшой; от этого все полностью расстраивается, а левша к тому же знает все слабые места большинства владеющих правой рукой. К тому же левая рука у этого ведьмина сына была не менее сильна и искусна. Что еще хуже, теперь его ближайшему ко мне глазу не мешала кровь.
Он уколол меня еще раз, в коленную чашечку; боль вспыхнула огнем и замедлила мои действия. Несмотря на ЕГО раны, которые были намного хуже моих, я понял, что долго продержаться не сумею. Мы принялись за дело всерьез.