Знакомый серый "белчер" резко затормозил, чуть позади остановилась машина пороскошнее - длинный голубой "воксхолл". Так. Четверо в "белчере", трое в "воксхолле", и один из них, кажется, Геспер. Ну да, так и есть - собственной персоной. Многовато их, черт… Почему они не выходят, все же опасаются засады, надо полагать?
Доктор Данвуди из тех, кто умеет добиваться своего, умеет убеждать. Да и соответствующие службы уже кое-что поняли. Опергруппа должна успеть. Савин представил себе это, он видывал подобное в других уголках света - вертолеты над скалистым берегом, прыгают на землю автоматчики в бронежилетах, свист лопастей и рев мегафона, приказывающего положить руки на голову и не рыпаться. Как бы там ни было, но Гралев в безопасности, он вновь верит в себя, и это все-таки главное…
Четверо лбов выбрались из "белчера", настороженно озираясь, держа наготове слишком хорошо, увы, знакомые Савину коротенькие автоматы-бесшумки. Из "воксхолла" никто не вышел - бережется Геспер, не зря мотор его машины продолжает работать. Что ж, он все рассчитал - смоется при первом признаке опасности, прямых улик против него нет, ищи его потом по всей земле, а он тем временем, не исключено, может воспользоваться какой-нибудь другой потаенной стежкой - кто знает, сколько их, тропинок, к тому берегу? Этих молодчиков нужно поймать на горячем, а пока что против них нет ровным счетом ничего, даже в эту минуту они преспокойно могут заявить, что нашли свои автоматы на дороге и прямо-таки умирали от желания доставить их в полицию…
Четверо, видно, убедились, что все спокойно, и никакой засады нет. Они принялись вытаскивать из багажников обеих машин чемоданы, какие-то большие пакеты, аккуратно упакованные тючки. Им помогали двое из "воксхолла", но Геспер из машины так и не вышел, покуривал себе на заднем сиденье, мусолил сигару. Интересно, что за багаж увозит на тот берег эта импозантная сволочь? Наши ассигнации там хождения, надо полагать, не имеют. Что тогда? Будем надеяться, я смогу это узнать…
Разгрузка окончена. Из одного пакета достали треногу, установили, укрепили на ней какую-то странную трубу, напоминающую длинную витую раковину из разноцветного стекла и блестящего металла. Эт-то еще зачем? Вызывают корабль?
Все, подумал Савин, нельзя больше медлить. Он чуть приподнялся и крикнул во все горло:
- Полиция! Специальный констебль…
Договорить он не успел - рухнул за камень. Пятеро упали наземь, мгновенно рассредоточившись, застрекотали почти неслышные очереди, справа и слева от Савина взлетели осколки камня, - правда, пока что, довольно далеко, его еще не нащупали, но волки безусловно были битые.
Савин тщательно прицелился и прострелил шину "воксхолла", потом - шину "белчера". Удовлетворенно улыбнулся - все было в порядке. Добропорядочные и законопослушные граждане так себя не ведут: не палят очертя голову из автоматов по человеку, заявившему, что он - сотрудник полиции. Так что все оборачивается как нельзя лучше. Оснований для возбуждения судебного дела со стандартной формулой "Король против Герберта Геспера" более чем достаточно. Вооруженное нападение на специального констебля, незаконное владение оружием - для начала хватит, а дальше к этому, несомненно, добавится и кое-что посерьезнее…
Савин помедлил секунду - ему впервые приходилось целиться в живого человека - нажал на спуск. Тип, пытавшийся сделать что-то с той загадочной трубой, прижался к земле, зажав левой простреленное правое запястье.
- Ах ты, контра, - с ласковым бешенством сказал Савин. Выстрелил, не попал, и в ответ снова застрекотали автоматы.
Второй отполз за "белчер", волоча ногу, - тоже неплохо, тоже неплохо, только не давать им подойти к треноге, не дать зайти в тыл. Старые военные учебники гласят, что нападающий теряет втрое больше, чем тот, кто занял оборону, но поскольку ты один против пятерых, нужно постараться исправить это соотношение.
Савин стрелял, перебегал меж валунов, стрелял, стараясь не поддаваться азарту, расходовать патроны экономнее - мало их было, еще меньше осталось. Зато противник недостатка в патронах не испытывал - четыре автомата неудержимо плевались огнем, словно митральеза. Всплеск каменного крошева будто нагайкой хлестнул по щеке, Савин, падая, пребольно ушиб колено, но на такие пустяки не следовало обращать внимания.
Он понимал, что так не может продолжаться долго - как ни экономь патроны, нужно отвечать, и настанет момент, когда в стволе окажется последний. Или еще раньше, пользуясь тем, что их четверо, враги попытаются зайти с тыла. Вся надежда на вертолеты - не самое выдающееся изобретение человечества, но в данный момент самое желанное. Или это будут машины? Все равно лишь бы успели, потому что рано еще умирать, потому что теплится отчаянная надежда вновь увидеть блистающий корабль, плывущий из тумана к берегу, потому что зло должно обязательно проигрывать не только в сказках. Потому что Савин родился в том самом маленьком сибирском городке, где некогда формировали полки, которые потом защищали на Бородинском поле батареи Раевского - а это, согласитесь, кое к чему обязывает…
Воспользовавшись короткой паузой, Савин взглянул на небо - так, словно оглядывался на свое прошлое и пытался заглянуть в свое будущее. И ничего там не увидел. Еще одна перебежка к тому валуну - оттуда лучше видна дорога, и со спины к тому месту не зайдут, отвесные скалы не позволят…
Савин угодил-таки третьему в плечо. Оставались еще - трое. Они чересчур уж нагло рванулись вперед, и пришлось охладить их пыл, выпустив тремя очередями обойму "вигланда". Так, а теперь за тот камень…
Савин прыгнув, и что-то нестерпимо горячее, острое обожгло, прошило левое плечо. Он рухнул за камень, отбросив пистолет полицейского, для которого больше не было патронов, и достал полученный от Лесли кольт - табельное оружие специального констебля. Последние семь патронов. Семь пулек, как в Сараеве, подумал он, вспомнив Швейка, и нашел в себе силы улыбнуться.
Здесь он был, как в ловушке, но, во-первых, он и не собирался никуда бежать, а во-вторых, с тыла нападающие не зайдут - скалы не позволят…
Почему они прекратили огонь?
- Сдавайся! - услышал он голос, показавшийся знакомым - по карнавалу, тому проходу. - Сдавайся, гарантируем…
- Савин, это наверняка вы! - прервал его крик Геспера. - Не валяйте дурака, у нас совершенно нет времени! Обещаю жизнь! На размышление секунды!
Савин с радостью отметил истерические нотки в его голосе и, не приподнимаясь, громко ответил парочкой фраз, услышанных в одном из ливерпульских портовых кабачков и отнюдь не украшавших язык Вальтера Скотта и Голсуорси. Новых предложений со стороны противника не последовало.
Теперь он стал ощущать боль. Темное пятно быстро расползалось, ширилось, и он чувствовал, как намокает рукав рубашки, как от плеча к локтю ползет горячее, липкое. И нечем перевязать, нельзя отвлекаться на то, чтобы разорвать рубашку.
Он выстрелил. Голова в берете проворно исчезла за валуном. Не попал. Жаль. Что же, неужели все? И ничего больше не будет - земли, моря, неба, меня?
Они попытались подкрасться ближе - еще два выстрела. Осталось четыре патрона. По числу дней, прожитых им в этом городке. Неужели прошло неполных четыре дня с той поры, как он заявился самоуверенным королем объектива в эти места, где предстояло встретить и настоящую любовь, и неподдельную тоску, и неподдельную ненависть? Проникнуться настоящей боевой злостью. Все это до сих пор, признаться, было чуточку отвлеченными понятиями. Он больше фиксировал жизнь, чем жил. Теперь…
В него стали стрелять, и он ответил. Осталось три патрона. Враги подозрительно притихли, скорее всего, готовили какой-нибудь пакостный сюрприз. Жаль, что небо такое скучное и серое, жаль, что так мало патронов… Какая это, оказывается, ценность - патроны, маленькие, тяжелые, коричневые гильзы, из которых высовываются конические пули.
Савин услышал слабый гул, совсем слабый, словно чудом долетевший сюда отзвук бушующей на марсианской равнине битвы, и сердце застучало чаще. Правда, из своего укрытия он мог видеть лишь крохотный кусочек неба, однотонно-серого. Это мог быть и просто шум в ушах - он потерял много крови. Но это могли быть и долгожданные вертолеты. Что, если из-за этого и притихли враги?.. Что ж, пройдет пять минут и все станет ясно…
Он не мог еще уверенно сделать вывод, понять, что за шум слышит, но яростно верил - это только начало, и самое главное - впереди…
Владимир Галкин
ЗОЛОТЫЕ ЛИСТЬЯ
Сказ
Над Вознесенским селом по праздникам благовест, какого нигде поблизости нет. Чудным басом поет большой колокол, малые колокольцы радостно заливаются. Народ из церкви валом, да не расходится, слушает, покуда не стихнет.
Сказывали старики, давным-давно от перелива на пушку избавил большой колокол Петр-царь. В те времена со всей России к Литейному двору их свозили, государь собственноручно на звон пробовал. По душе пришелся Вознесенский - чистый, без гнусавины. Ну и заявил:
- Вертайте назад!
Купцы везли колокол домой на первой подводе, гордые за оказанную честь и довольные, что с барышом возвращаются да с товарами московскими. Однако умышлили их пограбить разбойники. На второй версте от родного села врасплох налетели со свистом, с гиканьем. Повязали, золото из кошелей в один большой вытряхнули; хотели купцов порешить, подводы в тайгу увезти, да ни с того ни с сего бухнул колокол, как раньше, в лихой год, про пожар извещая.
На селе да в деревеньках окрестных горевали: без колокольного перезвона тишь да скучища, а тут вдруг гул услыхали. Кинулись люди - купцов, товары спасли. А потом стали гадать, как это колокол голос подал, да никто толком не мог объяснить, чудодействием посчитали. Потому купцы новую церковь постро’или, каменную, с колокольней высокой. Колокол запоет - далеко слыхать.
А разбойники с золотом все же в тайгу успели уйти, схоронились на острове, что посреди лесного озера находился. На закат от села лежало оно. Стемнеет вечером, старики говорят:
- Спать пора - в озере солнце утопло.
Остров высокий, длинный, кедрачом покрытый. Гривою прозывался. Коли издали поглядеть, будто конь плавает.
Принялись разбойники добычу делить да повздорили, насмерть постреляли друг друга, со временем в прах истлели, и кошель истлел, а золото так и осталось лежать. Как-то в предночный час девчонка-русалка по бережку бежала, о кучку золотую споткнулась, червонцы рассыпались. Ойкнула русалочка, в ладошки хлопнула:
- Ишь, как блестят, поди, водяной покрал звезды у месяца. - И давай монеты, будто зерна, наземь бросать с приговорами: - Пущай из каждой по деревцу вырастет, да на каждом по сотне таких же звездочек. Вот и не станет водяной звезды у месяца красть.
Последнюю денежку бросила, ножку к ножке приставила, хвостик рыбий вместо них получился, всплеснула, нырнула в омут.
С той поры много лет пролетело, на остров мужики шишковать плавали, хороший орех добывали и заметили - осинки по берегу прорастать стали, тянутся из песка, листочками трепыхают и будто позванивают. Крутили мужики головами, плечами пожимали:
- Откуда звон?
Да так и не догадывались.
Как-то в звездную ночь сидел водяной на кочке, глянет на небо и завоет. В прошлую-то ночь на вершину кедра залез, звезды в мешок стал собирать, тут месяц невесть откуда вынырнул да как боднет рогом в бок. Звезды из мешка по небу рассыпались. Водяной в озеро плюхнулся. Сидел теперь, бок почесывал - болел бок-то. А звезды в озере отражаются, горят алмазами, так и дразнят. И забылся водяной, перепутал небо с гладью озера, решил звезду ухватить - шлеп лапою по воде - брызги в разные стороны, а в лапе пусто. С досады громче завыл. Вскоре ветерок легкий по камышу пробежал. Слышит водяной - на острове зазвенело. Подплыл ближе, глянул - на осинках листочки золотые трепыхают, позванивают и блестят шибко, не хуже звездочек. Вспомнил водяной русалочкин рассказ про червонцы, на берегу разбросанные, и аж крякнул от радости:
- Ну, русалочка! Ну, затейница! Уважила старика!
Стал листья в мешок собирать. И как дотронется, в червонец лист превратится. Наполнил мешок, уволок в озеро. Так каждую ночь по мешку набирал, на звезды не зарился, оттого с месяцем дружба наладилась.
По осени рыбак Аника Бубуев к ночи на карася сеть поставил, а еще светло было, он и подумал: "Сплаваю-ка на Гриву, гляну - поспел ли орех?" На острове забрался на кедр, пару шишек попробовал: "Не годны, в орешках молочко одно". Хотел спускаться. Вдруг недалече забулькало. Из воды на берег чудище мохнатое вылезло, за собой тянет что-то. Аника и залюбопытствовал, во все глаза глядит. А уж смеркаться стало. Чудище задрало голову, лапы к небу протянуло, уткой закрякало, журавлем закурлыкало. Месяц серебряный из-за тучки вынырнул, рожками к месту, где чудище вылезло, повернул. Туда и свет полился, видно, как днем. Аника ахнул: "Водяной ведь это! И надо-ж, сундук здоровенный вытащил1" А водяной тем временем к осинке, самой большой, что недалече листочками трепыхала, подошел, тряхнул - она червонцами золотыми осыпалась. Стал водяной червонцы согребать пригоршнями и в сундук. Наполнил, крышку захлопнул, обратно в озеро поволок. А скрылся, Аника с кедра долой, к осине бегом, тряхнул деревце, оставшиеся листья монетками на него со звоном посыпались. Мужик в шапку, за пазуху монетки собрал, огляделся: "Вроде все!" И - к лодке. Только отплыл, водяной на берег вылез, на осину глянул:"Эх-ма! Листьев-то нет!" Увидел Анику, в лодке плывущего, вмиг ручьем в озеро стек. Волны огромные вокруг лодчонки заходили, опрокинули бы, да успел мужик к берегу подгрести. Выскочил. Про сеть уж забыл, сразу домой и все думает: "Уж не померещилось ли?" Однако ударит по пазухе - звенит золото, в шапку заглянет - блестит. От радости сердце екает: "Ну, теперича я богач!" И не заметил, как в избу вбежал.
Вскоре землю, коней купил, нанял работников, деньги в рост мужикам давал. Все удивлялись:
- Откуда на Анику богатство свалилось?
Да никому он не сказывал. Все думал сплавать на гриву, золотых с осинки еще потрясти, да водяного боялся. Как-то насмелился, подошел к тому месту, где лодку оставил, глядит - тиной у берега затянуло, лодку не сдвинуть. Он к другому месту, там грязная жижа булькает. Побродил-побродил - чистой воды не нашел, пришлось зимы дожидаться. Как сковал мороз озеро, добрался до острова и руками развел - одни кедры стоят, а которые осинки попадаются, так те облетевшие. На другое лето озеро совсем заболотилось, у самого острова только была вода чистая. Старожилы гадали: отчего, дескать, испортилось, и руками разводили. Аника смекал: "Из-за меня, поди, водяной пути к острову позакрыл". Однако молчал. Сам жениться задумал, а годы вышли. К бабам вдовым присматривался, потом девку-красавицу углядел, Алену Горяеву, дочь вдовы. Хоть и знал, что суженый у нее, Арсентий, в большом городе на заработках, да будто в ребрах бес засвистел - засвербило на Алене жениться. Однако понимал, что к девке просто не подойти - она жениха ждать обещалась, решил через родную женихову тетку действовать. Васеной звали. На деньги падкая. Аника и подкатил:
- Объяви по селу, будто весть получила, что племянник погиб. - И высыпал перед ней горсть золотых.
Васену было сомненье взяло: "Ну, как обман раскроется, да и племянник скоро объявится - меньше года работать осталось?" Но увидела золото, руки затряслись. Сама себе письмо отписала, съездила в город тайком, отправила, а как получила, в голос завыла, запричитала: загинул, дескать, племяш.
Услышала Алена про то и будто бы онемела. Старушонки-знахарки подле нее покрутились да матери и сказали:
- Клин клином, слышь, выбивают - пущай замуж идет за кого-нибудь. Стерпится - слюбится, и Арсюху забудет.
А Бубуев со сватовством тут как тут. Алена - будто в дыму, не ведала, как согласье дала. А месяца через три после свадьбы-то Арсентий живой-здоровый вернулся.
Алена запомнилась, затрепетало сердце, заметалась душа. Арсентия углядела на улице, к нему кинулась. Крепко обида парня держала - отвернулся, пошел молча прочь. Долго бы вслед глядела Алена любимому, но подкосились колени. Бабы-соседки за водой мимо шли, успели под руки подхватить. В дом увели, на кровать уложили, знахарку вызвали, та и определила:
- Молодуха-то в тягостях!
А у Алены душа так и мечется, слезами глаза засти лаются, на постылого, нелюбимого не глядели бы. И Аника почуял неладное, мыслишка спать не дает: "Поди, по Арсюхе печалится?!" Как-то запустил пятерню в Аленины волосы русые:
- По ком сучья душа твоя сохнет, сказывай?!
Вырвалась Алена, кинулась из избы. Аника за ней, да об косяк башкой саданулся, через сенки на крыльцо выкатился. Привстал покачиваясь, заорал что есть мочи:
- Убью паскудницу!
Она уже не слышала, распатланная по улице, за село, в тайгу побежала.
Мимо ворот Васена плелась, остановилась у калитки растворенной, то на Анику глядела орущего, то Алене вслед. А как та из виду скрылась, старуха к церкви с воплями поковыляла:
- Ведьмой голой Алена из трубы вылетела, а за ней… дым да огонь!
А молодуха через лес к болоту побежала, на кочку, другую скакнула, в самую топь, не думая, бросилась, по грудь провалилась, холодом ее остудило, хотела назад, да за ноги будто кто вниз потянул. Алена в отчаянье к небу голову вскинула - в облаках белых оно, синее-синее, и орел в вышине парит.
- Ах, пожить бы еще! - только и вырвалось из груди Алениной. И в черной воде лицо ее белое скрылось. Лишь волосы длинные с пузырями на поверхности плавали… "Вот и конец!" - у Алены последняя мысль промелькнула, и болью рвануло голову, будто Аника пятерню запустил, и сознание вышибло.
Очнулась Алена, - по лицу будто гладит кто. Простонала:
- Где я? Что со мной?
Слышит - над ухом звенькнуло. Веки разомкнула, в сторону скосила глаза, увидела, - с кустика птаха вспорхнула. А по лицу все гладит и гладит ласково кто-то. Повернула голову и отпрянула: мужик сидит перед ней, косматущий, бородища с проседью - сущий лешак. Ладонью с лица ее налипший сор сбирает. Поодаль жердина лежит, на конце клок волос в сучьях запутался. Поняла все Алена - старого Данилу признала. Видать, брел по берегу, увидел ее тонущую, да не мог рукой ухватить. Длинную палку выломал, зацепил концом за волосы, потянул, да в спешке-то сорвалось. Клок волос вырвал. Второй раз зацепил, намотал покрепче и вытянул.
Сам он который уж год отшельником жил на острове. Как озеро совсем заболотилось и за орехом добраться мужики не могли, - летом, осенью топко, а к зиме орех выпадет, а что останется, птицы повыклюют, белки повышелушат, - Данила и надумал с зимы остаться на Гриве. Сначала в землянке жил, летом избу выстроил. Осенью много ореха добыл. Как мороз болото сковал, мужики на подводах приехали, припасов Даниле привезли, спрашивают:
- Не наскучило ли?
Да он посмеялся:
- Дух на острове вольный, зверя, птицы полно, скоро и пчел разведу. А по воскресным дням благовест слушаю. На Гриве его шибко слыхать, особенно, как ветер в мою сторону.